Смуглая леди (сборник)

из них не доживает до шестидесяти! Вот хотя бы взять семью моей жены. У нее и дядя и

отец актеры. Так вот, дядя умер, когда ему не было еще тридцати, а отец...
– Он махнул

рукой и потянулся через стол.

– Что отец?
– спросил Волк.

Холл, не отвечая, хмуро взял бутылку, посмотрел ее на свет, поболтал - она была

пуста, - снова поставил и хлопнул в ладоши. Поваренок появился мгновенно. В руках у

него был поднос. Он аккуратно поставил его на стол, снял бутылку и, откупорив между

коленями, сколупнул с горлышка глину. Доктор Холл, не ожидая других, хмуро протянул

руку с бокалом. Насупившись, он смотрел, как стекает в синее узорчатое стекло черная и

тягучая, как деготь, густота.

– Хватит!
– стукнул он бокалом о стол и снова повернулся к Волку.
– Я же говорил, ему

надо лежать и ни о чем не думать. А главное - гнать в шею всех этих приятелей. А он пьет

с ними. (Волк что-то хмыкнул или возразил.) Да нет, пьет, пьет! А совести у этих людей

нет. Когда он уже не может лежать на боку, они ему подкладывают подушки под спину. Ну

конечно, они здоровые, как кони, у них и легкие, как мехи, им бы колесо крутить, а не...

Ничего, ничего, поорут на сцене лет пять-шесть - тоже станут такими же! А ведь вот, когда

я им говорю, что это лежит их собственная смерть и глядит на них чуть не из могилы, -

они не верят и смеются! И вот клянусь, он сжал кулак, - женою и детьми клянусь: буду

последним подлецом, если ко мне сунется хоть один из них. Говорят: "Мы его любим, он

наша гордость". Любят они его! Как же! Пить они с ним любят - вот это верно. Ну и

советы его им, конечно, нужны! А по-моему так: рассчитался человек, ушел к своей семье

– так оставь его в покое! Оставь ты его, ради Господа! Дай ему хоть последние дни

побывать со своими. Так ведь нет! Без его советов они, видишь, никуда.

– Да, - согласился Волк, - мистер Виллиам знает сцену, это так! И зрителей он тоже

чувствует вот как вы больного, пятью пальцами! Это тоже так.

– Ну и вот, - кивнул головой доктор, - говоришь с ними: "Тише, господа, поаккуратнее, никаких волнующих разговоров и, главное, ненадолго! Вот в столовой накрыт стол,

милости просим туда". Ну, входят, действительно, на цыпочках, он увидал их: "А!

Друзья..." - и пошло! Через пять минут весь дом вверх ногами. Гогочут, жрут, ржут, пьют!

Одной мало - за другой побежали на конюшню! Фляги у них в сумках. Хором песню

затянут. Так до ночи. Утром встанут - то же самое. Потом еще вечером. Еле-еле их

выпроводишь. Уедут. Он доволен. Лежит, улыбается. "Нет, мы еще поживем. Это я так, распустился немного". Наденет сорочку с кружевами, побреется, возьмет своего Плутарха

– листает, думает, внучку позовет, иногда даже с женой о хозяйстве поговорит. А ночью -

припадок! Бегут за священником! Вытаскивают завещание! Где нотариус? Бегите за

нотариусом! Ну и конечно...

Доктор с маху выпил и снова налил себе доверху бокал.

– Что конечно?
– спросил Волк. Пока доктор говорил, он не спускал с него глаз.

– Конечно, уже не встанет, - сердито отрезал доктор и вдруг ударил себя костяшкой в

грудь.
– А что я могу с ним сделать?
– спросил он с тихой яростью.
– Ну что, что, что? У

него уже нет ни сердца, ни легких, он тридцать лет рвал их на потеху всякой сволочи.

Теперь у него разлилась желтая жгучая желчь, и легкие каждый день теряют влагу. Когда

испарятся последние капли, жар поднимется до грудобрюшной перегородки и сварит его

целиком. Так учит великий Гиппократ, - так что же я могу против него сделать? Что? Что?

Что?

И вдруг по щекам его поползли слезы, настоящие слезы злобного, сухого человека.

Волк осторожно поднялся и вышел. Джен осталась сидеть. Она глядела на доктора

широко открытыми глазами, и взгляд ее теперь был очень прост и ясен.

– Ничего, - сказал ей доктор Холл безнадежно, - ровно ничего не могу я сделать.
–

Кивнул Саймонсу на бутылку: - Пейте, молодой человек!

Глава 2

Когда-то и где-то он написал: "Умеренная скорбь право умерших, а чрезмерная скорбь

– враг живых". Он не скорбел - он просто умирал и знал это. И одно утешение у него все-

таки было. Он умирал в хорошем месте - там же, где родился. Как старое дерево, он

чувствовал эту землю всей своей кожей. И были дни, в которые смерть от него как будто

отходила. В эти дни он просыпался вдруг веселый, бодрый, брился, умывался над тазиком, требовал свежую, хрусткую сорочку с обшлагами, смотрелся в зеркало, сидел поверх

одеяла, читал и думал: "А может, и обойдется! Вон сколько раз к отцу вызывали

священника..." И был бодр до вечера. А к вечеру в груди его ссыхался какой-то колючий

комок, и он не мог уж сидеть и полулежал, но все еще старался обмануть себя, сдержаться

и не кашлять. Но кашель все равно уже был в нем, он нарастал, рвал грудь, душил, клокотал, лез вверх по горлу, и через несколько минут уже спешили домашние, несли

полотенца и звали доктора.

Все двигалось неясно, как в угаре или в грани большого хрустального кубка (ему

такой привезли из Вены). Свечи горели радужными мутными пятнами, люди говорили

шепотом, ходили неслышно. Он лежал, вытянувшийся, обессиленный, с начисто

опорожненной грудью. Потом он переставал существовать и приходил в себя от

противного, приторного запаха болезни - это его обкладывали горячими выжатыми

полотенцами. Потом жесткие холодные пальцы доктора уходили ему под ребра, в живот, на сердце снова клали горячую тряпку, а он кричал и хотел ее сбросить. "Потерпите, потерпите, - говорил доктор властно, - сейчас все пройдет". И верно, через несколько