Снег для продажи на юге

– Значит, солнышко хорошо тебя освещало. «Спартак» радовался: вон Петрович сидит, свой человек.

– Спорт без зрителя – ноль, – солидно поддержал водитель, складывая свою газету. – Не пора ли, ребята, трогаться?

– Погоди, ещё одного «динамовца» нету, – сказали ему.

Огорчаясь привычным собственным молчанием, Аратов, конечно, нашёл бы, о чём поговорить с попутчиками – но не о футболе же. «Сколько толковых мыслей загублено этой болтовней!» – не раз говорил он своему другу, даже и не один футбол имея в виду, но и всякий спорт: в нём Игорь считал достойным быть лишь участником или беспристрастным зрителем, но только не вести о состязаниях не кончающихся ничем разговоров, – и одно время, недолго, и в самом деле – участвовал: ещё в школе записавшись в велосипедную секцию, делал такие успехи, что тренер только и ждал следующего лета, когда возраст позволил бы Аратову выступить в дальней гонке: значок мастера был бы обеспечен. Для него, самого, однако, важнее было другое и, готовясь к поступлению в институт, он бросил тренировки. Теперь ему оставалось лишь кататься в одиночку по загородным дорогам, скучая по азарту гонок и нуждаясь если не в соперниках, то в очевидцах побед. Ни тех, ни других не сыскать было на шоссе, и Аратов пробавлялся малым, изредка позволяя себе пустое озорство: дожидался перед крутым подъёмом случайного велосипедиста и, делая вид, что изрядно старается, позволял тому обогнать себя; его обычно награждали ликующим восклицанием типа: «А ещё на «гончем!» Поотстав метров на сто, Игорь, поднимаясь с седла, начинал рывок. Велосипед раскачивался под ним в такт движениям ног, и он упивался этим ритмическим движением, сожалея только об отсутствии музыки: думал, что хорошо бы идти так под джаз. Аратов мог даже позабыть, зачем вдруг понёсся, очертя голову – ощущение свободного владения системой мускулов и колёс было прекрасно само по себе. Но одного момента он не упускал никогда: пусть и без необходимости, коротким «Эй!» потребовать дорогу, когда обессилевшая жертва спешивалась на подъёме, не подозревая преследования. Это могло бы заинтересовать соседей по автобусу, но в своё время Аратов выбрал себе здесь роль не рассказчика, а слушателя.

Теперь и подавно поздно было напоминать о своём спортивном прошлом, потому что с завтрашнего утра нужно было ездить уже другим рейсом, с другими людьми, с инженерами из КБ, и дорожных бесед естественно было ждать – других. Размышляя об этом, он так ушел в себя, что не отозвался на оклик и обернулся лишь когда его тронули за плечо.

– Витя! – пробормотал он. – Что это ты – не своей дорогою? Да ночевал ли ты дома?

– Всё в порядке, старый, – засмеялся тот.

– Но если – дома, то как раз и не в порядке.

– Всего лишь бегал на рынок. Но ты-то герой: спит на ходу, а на работу ползёт на час раньше. Постой, да ты – забыл? Забыл, где теперь работаешь!

– Представь, не перевёл будильник. Больше того, и сам по привычке проснулся за минуту до звонка. А раз так, придумал зайти напоследок к вам в гости.

– К «вам»! – возмутился Виктор.

Приятелями они были недавними. Студенты разных вузов, они на преддипломной практике оставались каждый среди своих сокурсников, и только попав вдвоём на стажировку в сборочный цех, там, среди чужих, встретились словно старые друзья. Держась вместе, они всё ж не сошлись близко, как могли бы: Аратова совсем не тянуло к Вите Ярошу, видимо, далёкому от него во всём, – больше того, он едва ли не стеснялся того на людях, думая, что по товарищу станут судить и о нём самом. При первой встрече он, глядя на круглое румяное, словно нарочно подрумяненное Витино лицо, подумал: клоун, Петрушка. Тот был, кажется, весельчаком, балагуром, и Аратов определил: шут.

Обязанности в цехе у них были совсем разные. Ярош работал помощником мастера и, оказавшись вполне при деле, чувствовал себя как рыба в воде, зато Аратов, назначенный технологом, никому не был нужен. Выдержать срок бессмысленной для него стажировки казалось ему невозможным, и он хлопотал о скором переводе на постоянное место в конструкторское бюро: склонял на свою сторону невысоких начальников (а к высоким не мог попасть) и наконец написал заявление, под которым, просто за компанию, не веря в успех и понимая, что рано или поздно всё кончится и без их усилий, подписался и Ярош. Ко всеобщему удивлению, переход был разрешён: Аратову – немедленно, Ярошу – после того, как найдётся замена.

Они переходили вместе, в один отдел, что было простой случайностью. Другие студенты стремились после защиты дипломного проекта попасть на работу к расчётчикам – например, аэродинамикам или баллистикам, – и Аратов был заодно с ними, пока не узнал о существовании службы лётных испытаний, а узнав, тотчас загорелся желанием работать именно там: в самом деле, будь он инженером в обычной авиации, ему, конечно, захотелось бы летать самому, но и тут участие в пусках казалось ему как раз сродни полётам. Его только смущала необходимость снова, как и на заводе, иметь дело с металлом, работая по чужим чертежам и выкладкам. Всё решилось, однако, просто. Сестра Яроша была техником в этой самой службе, и Виктор, уже сведущий, популярно изложил приятелю структуру, основой которой было деление испытателей на «гайку» и «линейку», то есть на тех, кто готовит ракеты к полётам, и тех, кто анализирует результаты пусков – «теоретиков». Последнее, пожалуй, было тем, чего искал Аратов, и он не стал слушать предостережений коллег, пугавших его убожеством командировочного быта и долгими отлучками из дома; ни то, ни другое пока не трогало его, несведущего, оттого что «испытатель ракет» – это звучало заманчиво.

Советоваться дома он из предосторожности не стал.

Ярошу, кажется, безразлично было, где работать, но он хотел быть поближе к сестре.

– Не в одной столице живут люди, – бодро отговаривался Аратов, для которого дикость незнакомых мест, которую он, наверно, преувеличивал, и причастность к испытаниям редкостного оружия предвещали романтические приключения. Слыша, как о полигоне говорили: «точка», он, понимая почти буквально, представлял так: «Значит, живут там десятка два солдат, а кругом – голая степь. Вот где, видимо, вдоволь будет свободного времени – читай, сколько влезет. Не то, что в нашей суете. Нет, мне легко будет уехать».

Тем легче казалось оставить дом, что он одинок был.

Не только из-за недостатка денег, но ещё из-за привычного незнания того, кто бы мог в этот раз составить ему пару (впрочем, то и другое было связано), Аратов позволял себе городские удовольствия куда реже, чем мог или хотел бы, то есть почти и не позволял. В этом году, например, он лишь однажды попал в концертный зал – как раз накануне знаменательного дня перемены работы – и даже спутница нашлась, но это вышло случайно.

Прежде, школьником, он и один ходил в концерты – не джазовые, как на сей раз, а классической музыки, к какой тогда пристрастен не был; любовь к ней пыталась привить Игорю тётка, воспитывавшая его после смерти родителей. Лилия Владимировна преподавала в музыкальной школе и когда подошёл срок, взялась, конечно, за обучение племянника, нужными способностями, правда, не блиставшего, но встретилась с таким сопротивлением, что через пару лет уступила, упростив задачу до минимума: научить если не играть, то хотя бы слушать. Она упорно отправляла Игоря в консерваторию, а то и водила вместе со своим классом; много позже (но не теперь ещё) Аратов понял, что тётка заботилась не только о его просвещении, а приучала к приличной, как она говорила, среде. Позже Аратов до всего дошёл сам, уже рвался и слушать, и смотреть, но ходить в концерты теперь ему часто бывало либо некогда, либо не с кем (а последнее обстоятельство стало очень важным), и он ждал: «Вот, окончу вуз – наверстаю». Перед глазами был пример друга, художника Прохорова, которому как раз не нужно было навёрстывать, и, подражая и нагоняя, он всё строил недалёкие планы, какие нельзя было осуществить без постоянной спутницы – потому, хотя бы, что всегда хотелось с кем-нибудь немедленно делиться впечатлениями.

Олечка Вербицкая, с которой он вчера был на джазе, вовсе не считала Игоря единственным своим кавалером, о чём в своё время честно поставила его в известность; отношения их, выросших в одном дворе, скрепляла давность знакомства. Он тоже не питал к Олечке особо нежных чувств (хотя они частенько обострялись от благодарности или тоски), и встречи их случались нерегулярно: ему звонки были запрещены, и обычно Оля сама вдруг вспоминала о соседе и вызывала к себе, причём ею заведено было так, что после всего им следовало чувствовать себя свободными. У такого положения имелись понятные преимущества, и Аратов иногда не прочь был похвастаться перед собой этой свободою, однако чаще признавался себе, что как раз ею и тяготится, желая связанности если не любовью, то хотя бы ревностью женщины…

На Олечке свет клином не сошёлся, и Аратов, понимая это даже в периоды наибольшего к ней расположения, всё ждал какой-то новой встречи. Где-то близко наверняка жила единственная, ему предназначенная, девушка, и он иной раз и в толпе будто бы угадывал тех, кто непременно стал бы ему милым другом, сойдись они ближе; в том, что это не имело последствий, он и сам бывал виноват, когда для дальнейшего развития событий ему следовало поступиться гордостью, пойдя на разговор с Лилией Владимировной, какого та не предвидела, и какой ему самому казался невозможным. В итоге Игорю уже не раз приходилось отказываться от весьма желанных знакомств – по банальной и горестной причине, из-за отсутствия денег, которых он не мог попросить у тётки хотя бы потому, что та потребовала бы полного отчёта – нет, не в тратах, а в поступках и намерениях, – и могла вмешаться при необходимости.

Ему же иной раз хотелось просто сходить с девушкой в кино – не с невестой, как тотчас решила бы тётка, а с любой знакомой, на которую вовсе не имел видов, – но и это было непросто сделать: даже имея билеты, он не был бы готов к иным сюрпризам вроде конфет в буфете. Он был едва ли не самым безденежным студентом в группе, оттого что Лилия Владимировна не понимала его скромной нужды в некоторой независимости – считала, что как только Игорю понадобятся деньги, он попросит – и получит, конечно; ему же, как он убеждал себя, легче было подождать, пока не начнёт зарабатывать сам. Он заставлял себя не забывать, как попросил однажды. Случай был исключительный: тётка достала ему два билета в филиал Большого на «Фауста». Пригласив девушку, с которой давно мечтал познакомиться поближе, Аратов попросил у Лилии Владимировны немного денег. С некоторым недоумением, которое она, впрочем, попыталась скрыть, тётка протянула десятку – в обрез на программку и мороженое. Игорь, не видя в том дурного, сказал, что этого может не хватить – и получил четвертной билет, но прочёл при этом на лице Лилии Владимировны такое возмущение своей распущенностью и жадностью, что поклялся более не брать у неё – и впредь отказывался даже от трёшки на завтрак.

Девушку, с которой он слушал «Фауста», Игорь больше никуда не приглашал.

Аратов понимал, что на самом деле тётка не скупа, и он страдает лишь от своеобразия её взглядов на воспитание, но от этого было не легче. Подрабатывать, как другие студенты, Игорь не мог, зная, что и тут не обойдётся без серьёзных осложнений, «Игожевы не поймут», – говорил он себе, называя, как обычно, если речь шла о них вместе, Лилию Владимировну и бабушку по фамилии. Несколько раз он всё же выходил на работу вместе с товарищами – разгружал арбузы и снимался в массовке, – но ему стоило чрезмерных трудов сохранить это в тайне.