Снег для продажи на юге

– Что, уже? – непонимающе уставился на часы Аратов. – Я думал, загодя приеду, вот – полчаса в запасе.

– В другой раз приезжай, всё-таки, за час-другой, – посоветовал Ярош. – Усердие незамеченным не останется: вспотел – покажись начальству.

– Сам-то когда приехал? – огрызнулся Аратов, раздражаясь шуткой товарища.

«Бездна остроумия, – подумал он. – Тяжко мне там будет без Андрея».

– Я! Мы все – на своём автобусе, от проходной. Шофёр спешил, ему ведь ещё назад пилить, а времени – полночь.

– Так мы летим или нет?

– Нет, конечно, – захохотал Ярош. – Рейс задерживается, так что брось чемодан в общую кучу, да пошли побродим, а ещё лучше – присмотрим пару кресел да соснём.

– Самолёт не прозеваем?

– Парни позовут.

Кресла, собранные в центре зала, все были заняты; та же картина открылась и на втором этаже, но Ярош брёл дальше и дальше, пока не остановился у дверей ресторана, на которые швейцар как раз вешал табличку «Перерыв».

– Вот уж как начнёт везти, так не остановится, – вздохнул Виктор. – Что делать, спустимся в буфет. Мы люди не гордые: нет хлеба – давай пироги.

И они встали в очередь к кофеварке.

– Для начала – по шампанскому? – предложил Ярош, оглядывая небогатый прилавок.

– Зачем?

Такой вопрос мог озадачить кого угодно: в подобной обстановке его не задавали.

– Ты даёшь! Как это зачем? Последняя возможность.

– Шампанское – на ходу? Не грех ли? А впрочем – возьмём.

– Вот это – по-нашему. А то я решил было, что с тобой каши не сваришь.

– Из тебя тоже кашевар… А кстати, я на тебя в обиде: что ж ты не поддержал мой самоотвод на собрании? – вдруг вспомнил Игорь.

– Честно говоря, думал, что ты сопротивляешься для приличия.

– Серьёзное дело, а они устроили балаган. Лишь бы кого-нибудь выбрать.

– Благодари своего Сан Димыча.

Речь шла о перевыборах комсомольского бюро, проходивших накануне отъезда. Аратов тогда подивился многочисленности собрания, представив, сколько же всего народу занято в отделе, если одна лишь молодёжь – и та с трудом уместилась в просторном зале; ему невдомёк было, что это и есть почти весь состав службы испытаний. Слушая выступления вполуха, Игорь оживился лишь при появлении на трибуне Гапонова. Тот, выходивший из организации по возрасту, произнёс нечто вроде прощальной речи и вдруг, посетовав, что на его памяти никто, кроме него самого, не представлял в бюро бригаду анализа, предложил выбрать Аратова. Считая, что знает Димыча, Игорь заподозрил здесь дурную шутку – и, возможно, был прав. Но если тот и вздумал просто лишний раз порезвиться, то всё же не достиг желаемого: Игорю стало и не обидно, и не весело, а – скучно, хотя чего-то в этом роде – не шутки, а выделения из массы – он, оказалось, ждал с самого начала. И в школе, и в институте его тоже избирали в такие же бюро – и он не считал, что, согласившись, марает своё имя, оттого что не воспринимал комсомол как политическую организацию: в доступном взгляду пространстве тот себя с этой стороны будто бы не проявлял, а коли так, то и Аратов не горевал по поводу своих избраний. Неизменно получая на откуп сектор культуры, он принимался в своё удовольствие устраивать танцевальные вечера вместе с какими-нибудь сугубо женскими заведениями – и ничего больше; от него и не требовалось другого. Но и такая деятельность поднадоела ему за несколько лет, и теперь, ещё незнакомый почти никому, он надеялся остаться в стороне от юношеской суеты. Безвестность, однако, оказалась слабым доводом. Самоотвод Аратова оставили без внимания, но худшее было ещё впереди. Он думал, если уж на то пошло, и тут взяться за безобидную культмассовую работу, однако при распределении обязанностей его неожиданно выбрали секретарём – и напрасно было доказывать, что такой пост никак не должен занимать новичок.

После собрания Аратов ещё не видел Яроша.

– Тут не Димыча надо благодарить, – сказал он, – а Лободу.

– Как? Он-то как раз будто бы понял тебя.

– И оказал медвежью услугу: едва он заикнулся, что кандидатуру надо отвести как не согласованную с партбюро, так всё немедленно и решилось. Ребята не стерпели нажима и стали намертво. А кто-то просто погорлопанил в своё удовольствие.

– Руслан, наверно, забыл, как всё это делалось в его время.

– Так же и делалось. Не настолько он старше.

– Ладно, не горюй. Идёшь в гору, так радуйся. Тебе здесь жить да жить.

– Жить как раз лучше на равнине. А вот и виновник, – кивком указал Аратов на лениво бредущего к ним Гапонова, не сразу, впрочем, издали узнав того, одетого в нелепый солдатский бушлат с латунными пуговицами.

– В ателье шили-с? – поинтересовался Ярош, щупая рукав. – И почём, интересно, матерьяльчик брали? Вставайте к нам – обмоем.

– Квас да воды? – покачал головой Гапонов. – Отлично, отлично, только это не для меня. А вы побалуйтесь, побалуйтесь напоследок. Пирожных теперь долго не увидите.

– А знаете, где продают лучшие в Москве эклеры? – поделился Аратов. – В метро «Комсомольская».

– Этого не проверишь до весны.

– Что там с вылетом?

– Глухо. Жуйте шоколадки, не торопитесь.

«Ну зачем он подходил?» – подумал Игорь, огорчившись пренебрежительным тоном Гапонова; так, пожалуй, лишь иные взрослые во время своего разгульного пира обращались к малышам, балующимся петушками на палочках.

В буфете удалось убить не так уж много времени, и когда это развлечение исчерпало себя, Аратов, чтобы взбодриться, вышел на перрон. Всего несколько человек прохаживались там вдоль барьера, зябко кутаясь от сырого ветра. Какие-то машины молча ползали вдалеке по полю, но самолёты не садились и не взлетали. «Не приближается ли непогода? Опасный ветер? – встревожился Аратов, ещё не летавший раньше. – Для кого-то это привычно – и командировка, и полёты, а я вот не представляю, чего мне хотеть и чего опасаться. Может быть, меня просто-напросто укачает, как барышню, так что станет стыдно перед соседями, а может быть, впереди – приключения или авария. И всё же совсем не в этом дело, а в том, что я впервые – один и свободен в поступках».

За этими рассуждениями время пошло побыстрее, и Аратов, увлекшись, потом счёл едва ли не преждевременной объявленную наконец посадку. Вслед за попутчиками он совершенно уже механически, как на зов рожка, побрёл куда-то далеко, через холодное пространство, мимо безжизненных алюминиевых громад, пока не достиг места, где подле ещё одной такой же громады стоял грузовик со знакомым загородным номером и, перетаскивая ящики, суетились люди в лётных куртках.

Устроившись в салоне, Аратов занервничал, недовольный тем, что вот и пассажиры все на месте, а самолёт будто бы и не собирается покидать стоянку. То неведомое, к чему он так стремился, было уже где-то рядом, и у Игоря не хватало терпения, ему требовалось что-то делать, кому-то помогать: лететь. Потом он разочаровался, так и не узнав ощущения полёта: ещё понимал, что движется, пока видел под собою город (обрадовался, узнав трассу Ленинского проспекта – единственную зеленоватую линию новомодных ртутных фонарей среди россыпи обычных тёплых лампочек), но когда внизу стало черно, самолёт, бестолково гудя винтами, словно остановился в воздухе. Сон сморил Аратова.

Проснувшись, он увидел солнце и густо-синее небо. Внизу лежала коричневая ровная земля, уже близкая и поначалу вовсе пустынная, без единого предмета или линии, на которых можно было бы остановить взгляд, а позже запестревшая светлыми следами колёс; следы эти постепенно умножались, пересекались и сливались, образуя подобие дорог, а потом и настоящая дорога протянулась по направлению полёта, и видны стали столбы вдоль неё, крохотные, как иголочки. Всё это вдруг придвинулось, замелькало, и шасси жёстко ударилось о бетон полосы.

Когда самолёт остановился, Аратов увидел за окном только пустое бесснежное пространство – ни построек, ни людей. Мимо проехал аэродромный тягач, и Аратов услышал, как прогудел его дизель – это было неожиданно, он не думал, что обшивка пропускает столь слабые звуки. Минутой позже лайнер, прицепленный к тягачу, пополз назад, повернулся, и взгляду открылись ангар в отдалении и ряд боевых самолётов, сверкавших под неестественно, не по-зимнему ярким солнцем.

Никто не вставал с места, будто люди для того и летели, чтобы спокойно созерцать пустоту за окном. Внизу, под крылом, балагурили четверо солдат, все – в завязанных под подбородками ушанках; голоса их не долетали в кабину. Вскоре их куда-то отослал сержант с красной нарукавной повязкой и с автоматом за спиной. Они вернулись, толкая перед собою трап, но пассажиры и это словно бы оставили без внимания. Причина промедления выяснилась, когда по трапу поднялся патруль и началась проверка документов. Проверяли, начиная с дальнего от Аратова конца салона, и когда он наконец спустился на землю, почти все его спутники уже толпились возле открытого грузового люка, разбирая вещи. Прямо к трапу то и дело подкатывали «газики», и толпа редела. Ярош уехал с Векшиным одним из первых, затем какой-то офицер позвал в свою машину Гапонова; тот было сделал знак садиться и Аратову, но сесть оказалось некуда, и Аратов, смущаясь, неосторожно заверил, что доберётся сам – он помнил, как тот же Гапонов говорил ему в Москве об автобусе, будто бы непременно подающемся к рейсу. На самом деле он не знал, ни в какую сторону, ни до какого места нужно ехать – до сих пор для него естественно было считать, что все направляются точно туда же, куда и он, и, надеясь пристроиться к кому-нибудь, он не позаботился спросить о маршруте.

Автобус, однако, не появлялся. Его, возможно, следовало искать за пределами лётного поля, и Аратов собрался было прочь, как спохватился, что не отправил письмо. Понаслышке, как и об автобусе, он знал, что письма отсюда посылают не почтой, а с оказией, и теперь хотел с тем же самолётом передать открытку для Лилии Владимировны, заготовленную ещё дома: мол, долетел, устроился, не беспокойся. Поколебавшись, он обратился с просьбой к кому-то из экипажа; тот, с удивлением выслушав, отказал наотрез.