Снег в Техасе

Он протянул руку и сказал с сильным акцентом:

– Меня зовут Исидор Гольц. Я – еврей из Варшавы. Ольга рассмеялась. Он ей показался очень старым.

Она только успела заметить, что от него пахнет дорогими сигарами и французским одеколоном.

Гольц позвонил через несколько дней.

– Ольга Ивановна! Я хочу вас пригласить на вернисаж на Кузнецком Мосту.

– Когда? – спросила Ольга.

– Сейчас, – ответил Исидор. – Мой шофер ждет вас у вашего подъезда.

Ольга не сразу увидела Исидора – с сигарой в руке, в толпе репортеров, он подошел к Ольге, поцеловал руку. Ольга почувствовала, как по ее телу прошла легкая дрожь.

Потом в «Метрополе» они пили шампанское и ели устриц.

Исидор курил почти непрерывно. Он закурил очередную сигару, сбросил пепел в хрустальную пепельницу, достал из кармана смокинга какие-то конверты.

– Ольга Ивановна, на следующей неделе я открываю галерею в Берлине. Здесь приглашение и билеты. – Он протянул ей конверт.

Ольга раскрыла конверт. Билет на поезд Москва – Варшава – Берлин. Она удивленно посмотрела на Исидора.

– Если не можете или не захотите – выбросьте и забудьте.

Ночью Ольга спала плохо и к утру твердо решила не ехать. А утром за завтраком неожиданно сказала Григорию:

– Ты знаешь, на следующей неделе мне нужно уехать. Всего на несколько дней.

Григорий вопросов не задавал.

На станции Вржболово, уже за Варшавой, они пересели в узкий немецкий поезд. Прошли любезные прусские пограничники. Щелкнула замком блестящая дверь купе, упали тяжелые занавески. В купе стало почти темно. Ольга сидела на кушетке напротив Исидора и чувствовала легкую приятную дрожь. Исидор встал перед ней на колени, стал целовать ладони рук. Ольга закрыла глаза, когда Исидор стал ловко расстегивать ее платье.

Дни в Берлине промелькнули, как один праздничный день: приемы, кутежи в ресторане – и опять приемы, и огромная кровать в спальне с видом на замок Шарлот-тенберг. Судя по всему, галерея Исидора имела в Берлине оглушительный успех: картины молодых русских художников были подобраны с удивительным вкусом. Ольга запомнила заголовок в берлинской газете: «Дни Гольца в Берлине затмили славу Дягилева».

Как-то под утро Исидор спросил:

– Поедешь со мной дальше? Лондон, Нью-Йорк?..

Ольга с негодованием оттолкнула Исидора:

– Никогда! Скорее в Москву! К Григорию!

Исидор провожал ее на Восточном вокзале. Ольга смотрела, как его невысокая, крепко сбитая фигура тает в тумане. Они больше никогда не встречались, но Ольга часто его вспоминала – у Исидора было то, чего так не хватало Григорию: самоуверенная мужская сила.

А в Москве ждала ее новая книга стихов. На этот раз критики были почти единодушны: «У нас появился большой поэт». Слава пришла к Ольге неожиданно: для нее устраивали поэтические вечера, почти непрерывно шли приемы.

Ольга нашла в старом сундуке длинное бабушкино платье, в антикварном магазине разыскала веер из страусино-вых перьев. Григорий пытался ее отговорить:

– Сейчас входят в моду короткие платья…

С Ольгой спорить было невозможно:

– В Москве моду теперь устанавливаю я!

Когда в августе 1914-го началась война, Григорий сразу ушел на фронт, гимназию он так и не окончил. Григорий был санитаром, его поезд кружил по всему Западному краю, короткие письма приходили то из Варшавы, то из Риги. «Люблю, целую, все хорошо». В этих письмах было что-то чужое.

В феврале была революция, в Петрограде свергли царя. Внешне жизнь их изменилась мало, только на улицах сразу появилось много плохо одетых солдат с пустыми лицами. Они ходили кучками, лузгали семечки и сплевывали шелуху на тротуары.

В марте раздался звонок. В дверях стоял Григорий. Какой-то почерневший, в заношенной шинели, с рюкзачком. Ольга бросилась к нему и вдруг замерла. Она явственно почувствовала исходивший от него чужой запах.

– Нет, нет, не входи, снимай шинель, китель, ботинки. И в ванную! Скорее в ванную!

А потом опять все пошло по-старому. Вечера, приемы. Раскатистый смех Григория. Его новые рассказы из военной жизни…

Вокруг Ольги роились молодые московские поэты. Чаще всех бывал Леня Пустырник – самый талантливый. Большой, неуклюжий, с лошадиным лицом. Читает он надтреснутым голосом, нараспев, и стихи его звучат медью.

Как-то вечером они с Леней вдвоем в Ольгином кабинете, на Сивцевом Вражке, читают по очереди стихи. Вдруг Леня подходит к Ольге, смотрит на нее лошадиными глазами, говорит отчетливо:

– Ольга, будьте моей женой. Я все решил. Нам надо быть вместе. Без вас я умру.

Ольга улыбается, берет Леню за руку.

– Леонид, вы гениальный поэт. Я без ума от вашей музы. Но я замужем и счастлива.

Леня берет чернильницу с Ольгиного стола.

– Если вы не согласитесь, я выпью эти чернила.

Дверь отворяется, и в комнату входит Григорий. Смотрит на Леню с интересом.

Ольга смеется:

– Мы репетируем. Леня играет Гамлета. Он делает новый перевод Шекспира…

А потом был месяц в Тарусе. Там, на тихой Оке, стоял большой заброшенный дом Ольгиного отца. Июль в тот год был жаркий. Мужиков в полях не было видно. «Кто на войне, – решила Ольга, – а кто в Москве, лузгает семечки». Они целыми днями бродили узкими тропинками по некошеным заливным лугам, купались голыми в прохладных речных водах, а потом часами валялись на горячем песке. Вечерами сидели на открытой веранде, пили чай с травами, который им по старинному рецепту готовила старая Ольгина нянька, тетя Дуся, смотрели на закат. Солнце тем летом было неестественно красным.

В августе они вернулись в Москву.

Через пару недель Ольга сказала Григорию:

– Этой зимой у нас будет бэби.

Григорий сперва не поверил, потом подпрыгнул от радости и побежал за шампанским.

– Я не отойду теперь от тебя ни на шаг.

Октябрьским утром Григорий ушел из дома в училище – с сентября он носил форму поручика Михайловского полка.

Вернулся на следующий день с искаженным от боли и злобы лицом. Сразу ушел в свою комнату. Потом вернулся.

– Помоги собрать мне чемодан. Я уезжаю.