Снег в Техасе
Шрифт:
А потом была Москва… Флигель Ольгиного родительского дома на Поварской и их уже собственная квартира на Сивцевом Вражке. Им едва исполнилось двадцать лет, когда почти одновременно вышли их книжки: Ольгин поэтический сборник «Вечерний альбом» и повесть Григория «Из детства». Обе книжки напечатал в своем издательстве отец Григория – это был его свадебный подарок молодым. Забавно, что критики хвалили книгу Григория, в то время как Ольгины стихи вызвали лишь насмешки. Из тогдашних Ольгиных виршей навсегда в памяти остались лишь строчки, резанувшие безоглядной самоуверенностью:
РазбросаннымИменно в тот момент Григорий очень отчетливо понял, что писателя из него не выйдет. Он перечитывал свою, написанную очень ясным, но лишенным блеска языком книжку. Ни образов, ни свежих мыслей не было. Писать ему больше не хотелось. Григорий бросил гимназию. Отцу сказал, что будет заниматься дома, сдаст экзамены экстерном.
Они часто принимали гостей, стали завсегдатаями литературных и художественных салонов. Григорий стал замечать, что у них стал чаще других бывать Исидор Гольц, владелец художественной галереи на Кузнецком Мосту, пожилой польский еврей. Он курил дорогие сигары и говорил по-русски с нарочитым акцентом.
Однажды весной Ольга исчезла. На письменном столе лежала записка:
«Выезжаю срочно на художественный салон в Берлин. Вернусь через неделю.
Люблю. Целую».
Когда Ольга вернулась, от ее вещей долго пахло сигарами.
Когда началась война, Григорий записался санитаром в армию. Колесил на санитарном поезде по полям Польши и Белоруссии. Научился накладывать жгуты и повязки на раны. Пил спирт. Тогда же у него случился первый продолжительный роман. Его любовница – санитарка Вера Котельникова, как, впрочем, и все последующие, – была похожа на Ольгу: голубоглазая блондинка, правда, повыше ростом и без всяких поэтических амбиций. Товарищи по поезду выделили им отдельное купе. Вера стирала Григорию белье и приносила деликатесы из вагона главврача.
В Москву он вернулся в марте 1917-го. Москва была запружена солдатами – они бесцельно слонялись по городу и лузгали семечки. Он молча постоял несколько минут перед их домом на Сивцевом Вражке. Наконец позвонил. Открыла Ольга. Сперва бросилась к нему, потом замерла.
– Сбрось все это здесь, на лестнице. Шинель, мундир – все. И скорее в ванную. От тебя пахнет войной…
Это было последнее лето, которое они провели вместе в России. Ольга уже была известной поэтессой, у нее вышли три книжки. Она устраивала поэтические вечера – на эти вечера неизменно надевала длинное бабушкино платье и брала старинный черный веер. Григорий держался скромно, его почти не замечали. Они на неделю выбрались из Москвы и уехали на Оку, в Тарусу – там у Ольгиного отца был дом. Лето стояло жаркое. Они целыми днями бродили по некошеным лугам, а вечерами сидели на веранде, пили липовый чай и смотрели, как необычно красное солнце медленно уходит за синий лес. Было удивительно тихо. Казалось, они были одни на целом свете.
В сентябре Ольга сказала Григорию:
– У нас будет бэби. Зимой.
Григорий замычал и побежал открывать шампанское.
– Я буду рядом с тобой.
Но когда родился Вадим, Григорий
был далеко.В сентябре Григорий вернулся на военную службу. Он получил звание прапорщика и был прикомандирован к Михайловскому артиллерийскому училищу, что стоит покоем в переулке у Покровских ворот. Двадцать пятого октября он был в увольнении, дома, и узнал о перевороте из утренних газет. Он наскоро оделся, выскочил на улицу и поймал извозчика. Училище гудело.
Кадеты и младшие офицеры сгрудились в актовом зале.
– Где оружие? Где командиры?
Григорий обратил внимание на насупленные лица солдат, стоявших без строя на плацу.
– Господа офицеры!
Гул смолк.
В зал вошел полковник Знаменский и штаб-офицеры.
– Господа, прошу внимания. Временное правительство в Петрограде свергнуто. Большая часть войск в Москве, включая артиллерию, находится под контролем Совета рабочих и солдатских депутатов. Мы окружены. У нас нет оружия.
В зале наступила тяжелая тишина.
Вперед выскочил поручик Краузе и закричал истерически:
– Предательство! Принимаю командование на себя! Все, кто верен присяге, шашки наголо и вперед, за мной! Смерть иудам!
Раздался спокойный голос штабс-капитана Рыбникова:
– Господин поручик, вы пьяны. Опустите оружие.
Полковник выдержал паузу и продолжил:
– В настоящий момент комендант города ведет переговоры с Советом. Нам предлагается свободный выход из города с сохранением личного оружия. Пролития братской крови я не допущу.
Опять наступила тишина, и кто-то спросил:
– А куда с оружием?
И зал ответил в голос:
– На Дон! К Каледину! За честь и достоинство!
У выхода кучковалась группа офицеров. Кто-то взял Григория за плечо:
– Ты на Дон?
– Я со всеми.
Григорий вместе с подпрапорщиком Зуевым идут вниз по Тверской, в сторону Кремля. День не по-осеннему теплый, солнечный. На углу Охотного Ряда, у стены дома, толпа. Все больше солдаты в обмотках. Прилично одетых людей не видно. Григорий и Зуев протискиваются вперед. На тумбе с объявлениями криво приклеенный лист оберточной бумаги. На листке крупными неровными буквами напечатано:
«Граждане и товарищи!
В Петрограде свергнуто и арестовано буржуазное Временное правительство помещиков и капиталистов. Керенский бежал. Всю власть взял Съезд Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Он принесет мир народам и землю крестьянам, отдаст рабочим фабрики и заводы.
Сознательные рабочие, крестьяне и солдаты Москвы! Завершим начатое дело! Добьем без пощады врагов пролетарского дела! Все с оружием в руках на Скобелевскую площадь!»
Григорий взял за край листка и потянул. Приклеенный мучным клейстером листок легко отошел. Григорий смял бумагу и искал глазами, куда выбросить. Толпа вокруг них густела.
Стоявший ближе других чубатый солдатик в сдвинутой набекрень папахе схватил Григория за грудки:
– Не трожь проклимацию, офицерская сволочь!
Григорий оттолкнул солдатика и опустил руку в карман, нащупал револьвер. На него набросились трое, скрутили руки, вытащили револьвер из кармана. Рядом натужно хрипел и отбивался Зуев:
– Германские шпионы! Предатели! Сволочи!
– Бей их! Кончай на месте! – В толпе защелкали затворы ружей.
Выбился вперед пожилой рабочего вида человек с красной повязкой на рукаве.