Сновидения

Она знала семью Кавасаки заочно, но никогда не была знакома с ними лично. И, обуреваемая липкими слухами, сочла нужным и вовсе с ними никогда не общаться. Более того, избегать любых ситуаций, когда пришлось бы жать руки и иметь общее дело.

Очень даже зря.

Когда Кавасаки нагрянули в поместье бабочек, Шинобу удивилась. После — начала раздосадовано кряхтеть, как старуха, нервно кусая ногти, что было для неё несвойственно. Потом и вовсе не заметила, как стала искоса приглядываться к ним. Осторожно и на цыпочках. К ней. К Мэй Кавасаки. Шинобу была приверженцем старых традиций и ко всему новому относилась с неодобрительной опаской, но любопытство всё перевешивало.

Раз за разом, изо дня в день, в сердце Шинобу начали поселяться доверие, тепло и привязанность, давно позабытые ею. Мэй будоражила светлые чувства, и это вызывало искреннее непонимание. Осознание и ответ пришли намного позднее, когда девушка, которую Шинобу в душе уже называла приятной собеседницей, впервые рассмеялась. Смех этот, столь звонкий и счастливый, разбил сердце мечницы на миллион осколков, леденящей болью пройдясь по израненной душе. Ведь Мэй смеялась, как милая, прелестная сестра Шинобу — добрый человек из прошлого, давно покинувший этот мир. Понимание, столь колючее и невыносимое, вгоняло в отчаяние — жгучее и разрушительное, от которого срывало дыхание и кололо сердце. Молодая бабочка злилась на себя и свои мысли, кипела в душе, но так и не решилась отстраниться. Наоборот, позволила себе подступиться только ближе. Почему она так поступила, ответить Шинобу так и не смогла. И не прогадала в своём выборе. Ведь общество сердечной, милой Мэй оказалось спасительным дуновением холодного, освежающего ветра, отгоняющее все горести и печали. Сердце молодой мечницы начало оттаивать, а на душе, наконец, расцвели первые полевые цветы. Шинобу менялась и согревалась, отыскав в лице Кавасаки ближнего товарища. По крайней мере, в это ей хотелось верить.

«Я всего-то пару раз с ней пообщаюсь… — однажды подумала Шинобу. — Ничего не случится, — убеждала она саму себя и даже представить не могла, что отыскала человека, с которым будет дружить всю оставшуюся жизнь».

?????

В небольшой комнатушке, светлой из-за белизны стен и распахнутых окошек, было двое. Одна — я. Сидела на аккуратно заправленной больничной койке с холстом в руках. Спрятав румяное личико в длинных, густых косах, я быстро дышала, как маленькая птичка. То ли от волнения, то ли от каких-либо иных тревожных чувств. Другой — крепкий, широкоплечий, сидел рядом со мной горой. Ласково склонив голову, он наблюдал — заботливо и внимательно. В последнем можно было узнать Кёджуро.

Поместье бабочек больше не обменивалось письмами с домом Ренгоку. Произошло это резко и негаданно, словно по щелчку пальцев. Поэтому у меня отпала потребность часто навещать семью солнечных мечников — это огорчало. Но было в этой истории и кое-что приятное: находя возможность и миллион причин, едва ли не каждодневно заглядывал в дом бабочек мой милый Кёджуро. Слухи и сладостные сплетни уже не одолевали скучающих. Поэтому к его частым визитам местные обитатели относились с простотой и снисходительностью. Даже дивная Шинобу воздержалась от лисьих взглядов! Ну, почти.

Ренгоку же, сохранив бодрый вид, яро пытался доказать, что его блудные похождения его, так их называла Шинобу, имели особую значимость: то холст с семейным портретом Ренгоку, оставленный мною, стоило срочно занести. То Сенджуро, скучая и вздыхая, передал через старшего братца гостинец с домашними сладостями. То ещё ряд бесконечно забавных причин, греющих сердце!

— Как красиво! — ярко воскликнул мужчина, и это «красиво» было уже шестым за день. — Матушка такая же, как и на фотографии!

— Спасибо, — смущённо отозвалась я, и мой голос чуть дрогнул.

«Щёки мои, щёки! Только бы они не горели так сильно, — беспокойно думала я. — Как же сердечко поёт! Как же сильно бьётся. — Дрожала я. — Когда Кёджуро рядом, все здравые мысли разом покидают мою голову! — Я тяжело вздохнула. — Почему из всех бесчисленных душ, возможных лиц… именно Кёджуро? Отчего сердце моё сладостно трепещет, стоило устам произнести его имя? — всё гадала. — Одно ясно — я была и буду счастлива с ним! Сегодня, завтра, сквозь года, всегда. Сердце выбрало его, моё солнце! И с каждым днём чувства мои будут только крепнуть!»

— Мэй! Ты не голодна? — Койка заскрипела под тяжестью мужского тела, стоило тому чуть склониться в мою сторону. Теперь наши плечи едва ли не касались друг друга.

— Что? — Я удивлённо оторвалась от рисунка, заинтересованно взглянув на Кёджуро. — Нет. А ты голоден? — И заулыбалась, склонив голову на бок.

Мужчина светло улыбнулся в ответ, повторив мой жест. Почему-то тема еды в нашем кругу была особенно острой и актуальной, требующей незамедлительного обсуждения.

— Нет! Пока что! — громко и бодро воскликнул, не отводя от меня взгляд. — Но потом нам надо поесть! — деловито заключил он.

— Хорошо. — Я вновь повернулась к портрету семьи Ренгоку, который намеревалась закончить в ближайшее время.

Но вернуться к своему делу так и не смогла.

— Мэй!

— Что такое, Кёджуро? — с тихим смешком отозвалась я. Эта ситуация меня забавляла.

— А ты замёрзла?

Я опять оторвалась от портрета, на этот раз отложив его окончательно в сторону.

— Нет, — не без улыбки ответила, хитро сощурившись. Мужчина вновь повторил движение за мной — хитро-хитро сощурился в ответ. Кёджуро пытался заботиться обо мне, и я это понимала, с нежностью принимая. Забота же его казалась до дрожи неловкой, как и моей — осторожной, неуверенной, тихой-тихой и такой бытовой: накормить, согреть, узнать о здоровье — важные пункты у Ренгоку, стоило тому завести разговор со мной.

— Мне кажется, что замёрзла! — Скинул он со своих плеч белоснежный плащ с яркими языками пламени. После, не теряя и минуты, обмотал меня им. Я рассмеялась, но плащ не скинула.

Многое между нами стремительно менялось, и это понимал каждый из нас. После тех желанных объятий пронеслось немного времени, но даже этого хватило, чтобы растопить лёд, сковывающий все порывы и желания. Я перестала убегать от самой себя, отрицая очевидное — яркие и жгучие чувства к мужчине. Последний стал решительнее в своих действиях — не настолько, чтобы переступить на нечто большее, но достаточно, чтобы двинуться к нему. Кёджуро был мил в своих отчаянных попытках проявить тепло. Теперь он смотрел на меня совершенно по-новому — с особым интересом и сладким трепетом. Кёджуро хотел касаться меня, как и я его, но делал это с особой опаской. Словно любое небережливое движение было смертельно опасно. Я замечала всё: неловкий вздох, взгляд, движение. Видела и открывалась навстречу — ласково, заботливо и без спешки. Потому что ведомо было мне, хоть и частично, что могло терзать беспокойную душу Кёджуро — непонимание из-за непреодолимой тягости. Ведь только я одна на свете знала, что знакомство наше имело более глубокий характер и питало корни из далёких, сказочных миров.

Почему-то в моих мыслях, столь сумбурных и беспокойных, мимолётно скользил ещё один образ, болью сдавливающий душу. Такой же важный, памятный и бесконечно колючий. Санеми…

Он смотрел на меня с голодом, как дикий зверь на лакомый кусок мяса, и это пугало, сбивало с толку и доводило до ледяной дрожи во всём теле. Хотелось спрятаться, прикрыться, отвернуться. Лишь бы не чувствовать каждым сантиметром кожи его колючее, цепкое внимание. Холод с каждым вздохом только рос, перерастая в снежную бурю. Однажды моё сознание осенила догадка, что колкость эта, столь резкая и необоснованная, навевала вкус обиды.

«Но из-за чего? Неужто он узнал во мне ту самую Мэй из мира грёз?» — думала я. Однажды я пыталась поймать его в поместье. Схватила его за локоть, и он посмотрел на меня так странно, из-за чего вмиг стало неловко! Всё блуждал своим взглядом по моему лицу, останавливаясь на губах — аж в дрожь бросало. Хотела поговорить, а он только зарычал и пригрозил держаться подальше.

— Спасибо за заботу, — мягко добавила я.

— Может, матушке добавить букет цветов? — Наконец, Кёджуро отвёл от меня свой взгляд, вновь обратив внимание на семейный портрет.