Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы

РАССКАЗ ОБ ОСАЖДЕННЫХ («Гезов («Е» произносите мягко)») [316]

Гезов («Е» произносите мягко) Осадили гордые испанцы В крепости приморской в Нидерландах; Гибель ожидала протестантов. Скоро съели все они запасы; Голубей ловили, убивали В голубятнях, крысами питались; Отощали гезы, изнурились! Близко к стенам подошли испанцы, Издевались, требовали сдачи Или же со льстивыми речами Жирною бараниной дразнили, Обещая накормить и шпаги Всем оставить, лишь бы только сдались. Но стреляли гезы по нахалам; Сам Вильгельм Оранский Молчаливый Улыбался на удачный выстрел, Отощав не меньше, чем другие. Но нашелся между гезов пришлый Человек с далеких Пиренеев; Он повел тогда дурные речи, Говоря, что если бы испанцы Даже лгали, обещая шпаги Им оставить, всё же перед смертью Досыта, пожалуй, всех накормят; Если ж делать выбор, то, конечно, Смерть с набитым пузом — веселее. Хмурились защитники, однако Слушали те речи без обрыва; И дошла та болтовня до слуха Герцога Оранского однажды. И собрал на площади он гезов И с таким к ним обратился словом: «Тем, кто хочет сдаться, не перечу, И ворота я для них открою: Пусть уходят хоть сейчас к испанцам; Жизнь есть дар, ниспосланный от Бога, И хранить ее обязан каждый — В этом нет и не было плохого; Но иной не переносит рабства, Руку он не лижет по-собачьи, Что его на цепь раба сажает, Смерть в бою предпочитая рабству; В этом всё мое к вам обращенье: Кто со мной на вылазку согласен, Пусть за мною с площади уходит; Остальных я обещаю честно Отпустить немедленно к испанцам». Герцог кончил и шагнул направо, К бастионам, к пушкам замолчавшим; И за ним последовали гезы, А на тихой площади остался Лишь один болтливый пиренеец — Болтунишка был шпионом Альбы. В эту ночь, сломав кольцо осады, На свободу вырвалися гезы И в лесу, на первом же биваке, Из обозов взятое испанских, Жарили чудеснейшее мясо. И, насытясь, гезы говорили, Что хотя и прозван Молчаливым Их любимый вождь, Оранский герцог, Но когда понадобится — слово Может он сказать других не хуже! ………………………………………. Эту повесть в очень грустный вечер Рассказал мне боевой товарищ: Враг тогда грозил нам беспощадный, Хитрый враг, нам обещавший много, Лишь бы мы оружие сложили. Но товарищ, рассказав о гезах, Мне напомнил, что с цепями рабства Невозможно наслаждаться жизнью, Жизнь раба позорна и страшна! И, вздохнув, мы вышли из закрытья; Поднималось розовое солнце; Мчался ветер; начинался бой.

316

Рассказ об осажденных («Гезов («Е» произносите мягко…»). ЛA. 1944, № 13.

КАК ПАРОХОД ОТ ПРИСТАНИ («В эту ночь…») [317]

В эту ночь, Как пароход от пристани, Тяжко нагруженный, — Отойдет К вечности, к немотствующей истине Близкий нам Сорок Четвертый Год. Воет медь гудка тоскою ранящей. Капитан сединами оброс. Где-то в трюме найдено пристанище Для надежд и опаленных грез. Там стихи и стоны, там и жалобы, Там начал несбывшихся концы. И платками машут с черной палубы Дорогие сердцу мертвецы… И глядим с тоской или беспечностью, Как в туман необозримых вод Уплывает, Поглощаем вечностью, Близкий нам Сорок Четвертый Год!

317

Как пароход от пристани («В эту ночь…»). Р. 1945, № 1.

УВОЗЯТ ЗИМУ («Дни о весне не лгут…») [318]

Дни о весне не лгут, Их знаменуя прибыль, — Вот уж с реки везут Льда голубые глыбы. В каждой алмаз горит, Блещет невыразимо… …Девочка говорит: «Мама, увозят зиму!»

В ПОЛНОЧЬ («От фонаря до фонаря — верста…») [319]

318

Увозят зиму («Дни о весне не лгут…»). Р. 1945, № 3.

319

В полночь («От фонаря до фонаря — верста…»). Р. 1945, № 4.

От фонаря до фонаря — верста. Как вымершая, улица пуста. И я по ней, не верящий в зарю, Иду и сам с собою говорю — Да, говорю, пожалуй, пустяки, Но всё же получаются стихи. И голос мой, пугающий собак, Вокруг меня лишь уплотняет мрак; Нехорошо идти мне одному, Седеющую взламывая тьму, — Зачем ей человеческая речь, А я боюсь и избегаю встреч. Любая встреча — робость и обман. Прохожий руку опустил в карман, Отходит дальше, сгорблен и смущен, — Меня, бродяги, испугался он. Взглянул угрюмо, отвернулся — и Расходимся, как в море корабли. Не бойся, глупый, не грабитель я, Быть может, сам давно ограблен я, Я пуст, как это темное шоссе, Как полночь бездыханная, как все! Бреду один, болтая пустяки, Но всё же получаются стихи. И кто-нибудь стихи мои прочтет, И родственное что-нибудь найдет: Немало нас, плетущихся во тьму, Но впрочем лирика тут ни к чему… Дойти бы, поскорее дошагать Мне до дому и с книгою — в кровать!

РАКЕТА («Под всяческой мглой, под панцирем…») [320]

Под всяческой мглой, под панцирем Железа и кирпича, Как радиостанция — станции, Сигнал позывной стуча, — Вот так же (поверьте этому Как слову, не как словцу!) Поэт говорит с поэтами, Внимает творец творцу. Рассеянные в пространстве, Чтоб звездами в нем висеть, Мы — точки радиостанций, Одна мировая сеть. И часто, тревожно радуясь, Я слышу, снижая лёт: Ее раскаленный радиус Сквозь сердце мое поет. Хоть боль нестерпима — вытерплю! Ведь это, со мною слит, Быть может, поэт с Юпитера О вечности говорит. А то, что из сердца вырою С тоской и таким трудом, Быть может, умчит на Сириус И в сердце сверкнет другом. Развертыванье метафоры? Размах паранойи? — Нет, Всё это докажут авторы Не очень далеких лет С параграфами, примерами, И вывод — в строку одну. А это — ракета первая, Отправленная на Луну!

320

Ракета (Под всяческой мглой, под панцирем…»). Р. 1945, № 8.

ГОД («Год прошел. Вновь над твоей могилой…») [321]

Памяти А.З. Белышева-Полякова

Год прошел. Вновь над твоей могилой Облака весенние плывут, И опять звенит, звенит кадило И о вечной памяти поют. Дремлешь ты, а жизнь в весеннем росте Поднимает травку у скамьи… И к тебе опять собрались в гости Все друзья, все близкие твои. И, конечно, ты душою с нами, Даже ты не дремлешь, не молчишь: Ты своими милыми стихами С памятника с нами говоришь. Он рукою любящей поставлен, В строгих урнах — зелень и цветы… Памятью живущих не оставлен — Не забыт и не покинут ты. Год прошел, не остудив нимало Теплоты и верности в сердцах, И опять, как прежде, как бывало, Мы, Андрюша, у тебя в гостях!

321

Год («Год прошел. Вновь над твоей могилой…»). Р. 1945, № 9.

ВОЛХВЫ ВИФЛЕЕМА («Шел караван верблюдов по пустыне…») [322]

Шел караван верблюдов по пустыне, Их бубенцы звенели, как всегда. Закат угас. На тверди темно-синей Всходила небывалая звезда И было всё таинственно и дивно — Особая спускалась тишина… И в этот миг, как некий звук призывный, Вдруг где-то арфы дрогнула струна. Как будто дождь серебряной капели Стал ниспадать на стынущий песок: То, пролетая, ангелы запели, Переступив высокий свой порог! И был прекрасен хор сереброкрылый, Он облаком пронесся и исчез. И, разгораясь, светочем всходила Звезда на синем бархате небес. И было всё настороженно-немо, Погас вдали последний отблеск крыл, И на огни, на кедры Вифлеема Вожатый караван поворотил. Из мглы горы сиял пещеры вырез, Чуть слышалось мычание волов, И в звездном свете сказочно струились Серебряные бороды волхвов.

322

Волхвы Вифлеема («Шел караван верблюдов по пустыне…»). ЛА. 1945. № 1.

КЕША И ГОША («В городе волжском два друга жили…») [323]

В. Кибардину

В городе волжском два друга жили, В лапту играли, в школу ходили, И оба были в дни той весны В одну гимназисточку влюблены. А город хвостищем своим нелепым Война захлестнула, и над совдепом Кумач, угрожая отцам бедой, Своей пятипалой хлестал звездой. А тут еще переэкзаменовки!.. Не краше ли старые взять винтовки И с ними, со стайкой других ребят, В какой-то лохматый вступить отряд. И вот — на вокзале. И вот у Жени Для Кеши и Гоши букет сирени, И вот от «ура», от последних ласк Ребят отрывает вагонный лязг. Граната, подвешенная на пояс, Куда-то ползущий ослепший поезд, И с кружкой, подсунутой чьей-то рукой, Впервые в гортани ожог спиртовой. Плечистее Гоша, глазастее Кеша, Сердца боевою забавой теша, — Всегда на виду и всегда впереди, И хвалит их взводный с крестом на груди. И Кеша, и Гоша любимы отрядом, В бою, у костра ли — всегда они рядом: И школа, и Женя, и этот поход — Их крепко спаял восемнадцатый год! Уже под Уралом, в скалистых откосах, Отряд напоролся на красных матросов, И Кеша упал с перебитой ногой, Но друг не оставил его дорогой. Увы, не уходят с тяжелою ношей, Достались матросам и Кеша, и Гоша, И маузер кто-то, бессмысленно-зол, На мальчика раненого навел. Но Гоша, кольцо разрывая охвата, Собой заслонил сотоварища-брата И крикнул: «Меня, если хочешь, убей, Но Кешу… но раненого — не смей!» И вздрогнул от первой стремительной боли — Матросы штыками его закололи, А друг был отбит и, поведали мне, Безногий, живет до сих пор в Харбине. Да светится память подростка, героя Безвестного, давнего, малого боя, Сумевшего в зверский, в бессмысленный миг Высоко поднять человеческийлик!

323

Кеша и Гоша («В городе волжском два друга жили…»). ЛA. 1945. № 3. В. Кибардин, которому посвящено стихотворение, — лицо неустановленное.

«Пели добровольцы. Пыльные теплушки…» [324]

Пели добровольцы. Пыльные теплушки Ринулись на запад в стукоте колес. С бронзовой платформы выглянули пушки. Натиск и победа или под откос. Вот и Камышлово. Красных отогнали. К Екатеринбургу нас помчит заря: Там наш Император. Мы уже мечтали Об освобожденьи Русского Царя. Сократились версты, — меньше перегона Оставалось мчаться до тебя, Урал. На его предгорьях, на холмах зеленых Молодой, успешный бой отгрохотал. И опять победа. Загоняем туже Красные отряды в тесное кольцо. Почему ж нет песен, братья, почему же У гонца из штаба мертвое лицо, Почему рыдает седоусый воин? В каждом сердце словно всех пожарищ гарь. В Екатеринбурге — никни головою — Мучеником умер кроткий Государь. Замирают речи, замирает слово, В ужасе бескрайнем поднялись глаза. Это было, братья, как удар громовый, Этого удара позабыть нельзя. Вышел седоусый офицер. Большие Поднял руки к небу, обратился к нам: «Да, Царя не стало, но жива Россия, Родина Россия остается нам. И к победам новым он призвал солдата, За хребтом Уральским вздыбилась война. С каждой годовщиной удаленней дата; Чем она далече, тем страшней она.

324

«Пели добровольцы. Пыльные теплушки…». Разыскано В.Ф. Перелешиным в 1980-е годы. На копии пометка: опубликовано — «Картины прошлого», № 4.

РАССКАЗ О КАЗНЕННОМ РЕПОРТЕРЕ (1–7) [325]

А.В. Петрову

Репортер Джон Гарвей, приговоренный к смерти за убийство миллионера Оскара Томпсона,

садясь на электрический стул, оправил складки своих франтовских брюк.

Из американской газеты

I Не дуралей, не ротозей, Всегда в работе — жар, Он раньше всех своих друзей Являлся на пожар. Любил кино, автомобиль, Строку упорно гнал, — Он, право, честным малым был, И вдруг такой финал! И молод Джо — лишь двадцать лет Исполнится ужо, А у кого невесты нет Из тех, кто юн, как Джо? II Оск ар Томпс он, миллионер (Поклоны и почет), Любил сигары, майонез И девушек еще. По вечерам, когда гудок Клубил свой медный крик, — На перекрестке, как бульдог, Тридцатисильный «Бюик». Невеста Джо — гудок отвыл — Шла в золотой туман, Когда ей Томпсон предложил Мотор и ресторан. Вскипела бэби: « Дуралей, Да как могли вы сметь!» Но мрачно вырос перед ней Дородный полисмен. Томпсона знают там и тут: Мотор, сигара, жест. Когда к Томпсону пристают, Капрал ответит: Yes! Откозыряв, внимал капрал Не бэби, а ему… Уводит Мэри до утра В позорную тюрьму! III Джо пальцы бешено бросал На ундервуд, пиша. До крови губы он кусал, В крови его душа. Ведь юный Джо, я говорю, Закон и Бога чтил. Листок он дал секретарю: «Прочти, скорей прочти!..» Но тот мгновенно помертвел И выронил перо. Без слов хрипел минуты две Золотозубый рот. Глаза от ужаса слезя, Взглянул, как на чуму: «Какая ложь! Нельзя, нельзя!.. И в руки не возьму!» IV Джо к издателю идет, Наморщив жестко лоб. (В стеклянном кабинете тот Сидел, как в банке клоп.) И вот зачавкал круглый рот Скрипучей половиц: «Томпсон — прибежище сирот, Опора для вдовиц… На десять тысяч дал реклам Томпсон… И даст еще. Вы дуралей иль просто вам Желателен расчет!» «О мистер, —вздох, — поймите, —вздох, — Она невеста мне!..»— «Так, значит, был ваш выбор плох, Иных решений нет!» V Был молод Джо — лишь двадцать лет Исполнится ужо, — И этот день, как злая плеть, Хлестнул по сердцу Джо. Был прежде мир криклив, но прост, Как негритянский джесс, Но рухнул вдруг висячий мост, Под ним же бездна… Yes! Скребла тоска, и в голове Царапался наждак. Купил Джо черный револьвер И стал Томпсона ждать. Метнулась дверь. Сигара, жест, Гудка поспешный альт. Пенсне звенит совсем как жесть, Разбившись об асфальт. И схвачен Джо… Угрюм, сутул, Как статуя тоски. И посадили Джо на стул На электрический!.. VI Тюремный священник заболел. Заменена Опытность — чувствительностью случайного патера. Внутренность камеры. Джо Поднимается с кровати. Начальник тюрьмы предлагает ему стакан вина. Кто из жизни в смерть перекинет мост? Но тюремщик прям, но тюремщик прост. В позумент обшит у него рукав. Позумент всегда в этой жизни прав. «Эта чарочка — милосердья пай. Пей. За мной ступай». Путь из жизни в смерть — пятьдесят шагов, За твоей спиной, мальчик, дробь зубов. «Вы святой отец? Вам, гляжу, свежо», — И ему стакан протянул свой Джо. И сказал-пропел, окарин нежней: «Вам оно нужней!» И надменен, прям, обмахнув виски, Сел дружок на стул электрический: Не упал мешком и не просто сел — Складки брюк, как франт, подтянуть успел. Был покой в очах, был покой в плечах. «Опускай рычаг!» VII А накануне репортер Из тех, что часто бьют, К нему пробрался, точно вор, Царапнуть интервью. Но Джо, несчастный человек, Уже сошел с ума — Он всех своих былых коллег Изматерил весьма. И написали господа, Крахмальные зобы, Что Джо преступником всегда Закоренелым был…

325

Рассказ о казненном репортере (1–7). Источник текста неизвестен; разыскано В.Ф. Перелешиным в 1980-е годы. А.В. Петров, которому посвящено стихотворение, — шанхайский журналист, упоминаемый в письме Несмелова к П.П. Балакшину от 13 февраля 1937 года: «В Шанхае есть такой журналист Алексей Владимирович Петров-Полишинель, он фельетонист “Шанхайской Зари”».

«Разве жизнь бывает тесна…» [326]

Разве жизнь бывает тесна У распахнутого окна, За которым цветет весна, — Если ветер в лицо плеснул, Если слышен прибоя гул, Если город внизу уснул. Если тополь уже в цвету, Если вновь вспоминаешь ту, За которой блуждал в порту, Если дом на горе высок, Если город — Владивосток, Это памяти лепесток!.. Море — ласковый бриллиант, Облака, паруса шаланд, Побережья лиловый кант. Не сбежать ли опять с горы Для отыгранной той игры, От которой глаза мокры? Ах, какие всё пустяки!.. Но стучат и стучат стихи, Так мучительны и легки, — Словно маятник молотком, — Об одном, об одном, об одном: Не Россия ли за окном? Не последний ли взор ее, Не последнее ль острие В сердце беженское мое? Затворилось навек окно, Занавесил его давно, — Без окна и в душе темно… Запыленная жизнь тесна, Запыленная жизнь душна Без распахнутого окна!

326

«Разве жизнь бывает тесна…». Источник текста неизвестен; разыскано В.Ф. Перелешиным в 1980-е годы.