Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы

СТРЕКОЗА И МУРАВЕЙ («Во дворе, перед навесом…») [250]

Во дворе, перед навесом, Дров накидана гора; Горьковато пахнет лесом Их шершавая кора. У крылечка, под окошком, Грузно — выравнены в ряд — Пять больших мешков с картошкой Толстосумами стоят. Ах, запасливая осень, По приказу твоему Мы к жилью избыток сносим, Одеваем дверь в кошму. Чу, сосед стучит, как дятел, Звонко тренькает стекло, — Он окно законопатил, Бережет свое тепло. Не боясь грядущих схваток С наступающей зимой. Как прекрасен ты. Достаток, Полнокровный недруг мой! Ах, расчетливый и трезвый Бородатый скопидом, Почему дар песни резвой Не считаешь ты трудом?.. Он с презрительностью смелой Рассмеется от души: «Ты всё пела?.. Это дело! Так пойди-ка, попляши!..» Слух к стихам ему неведом, К стихотворцу он суров… Не тягаться мне с соседом Ни картошкой, ни обедом, Ни горой шершавых дров!

250

Стрекоза и муравей («Во дворе, перед навесом…»). Р. 1938, № 48.

ПОСТРОЕЧНИКИ («Бороды прокурены…») [251]

Бороды прокурены, Невеселый взгляд; На скамьях у Чурина Старики сидят. Годы бодрость вымели И лишили сил… Но скажи, не ими ли Строен город был… Этот вот — не надо ли Справочку одну? — Рельсами укладывал Насыпь к Харбину. Тот, что носом в бороду Точно схимник врос, Вел когда-то к городу Первый паровоз. А вон той развалиной Тут давным-давно Первое повалено Для жилья бревно. И в болотной сырости — Холодна, темна!.. — Городу б не вырасти Без того бревна… Хлябь, трясина, прорва та, Край и наг, и дик! Вспоминают Хорвата И еще других. Тех, чьи лица в спаленке На стене висят, Что на старом маленьком Кладбище лежат. Что пришли с лопатою, С киркой, с топором, С жертвою богатою, С дружеством, с добром!.. И полоска узкая Прорубила край, И то дело русское Не позабывай! …Старики замшелые На скамье чужой… Головы все белые, Все семьи одной. С каждым годом менее Милых стариков, — Вихрь опустошения Между их рядов. Нет Иван Васильича, Окунева нет!.. Кто ж от рака вылечит В шестьдесят пять лет? Спросишь — и нахмуренно, Голосом тоски: «Унесли за Чурина!» — Скажут старики.

251

Построечники («Бороды прокурены…»). Автограф (собрание А. Чернышева). Дата под стихотворением: 1938. Примечание В. Перелешина: «И.Я. Чурин и Kо» — большой универсальный магазин в Харбине, на углу Новоторговой улицы и Большого проспекта. Дальше по Большому проспекту находилось маленькое Старое кладбище, а еще дальше по прямой линии — обширное Новое кладбище. Технически вместо «умер» говорилось в Харбине “унесли за Чурина”». «Вспоминают Хорвата…»— Дмитрий Леонидович Хорват (1859–1937), управляющий КВЖД в 1902–1922 годах, с 1911 года — генерал-лейтенант. Последние 15 лет жизни провел в Пекине. Время его «правления» на КВЖД современники нередко именовали «Счастливой Хорватией».

НАША ВЕСНА («Еще с Хингана ветер свеж…») [252]

Еще с Хингана ветер свеж, И остро в падях пахнет прелью, И жизнерадостный мятеж Дрозды затеяли над елью. Шуршит вода, и точно медь — По вечерам заката космы, По вечерам ревет медведь И сонно сплетничают сосны. А в деревнях, у детворы Раскосой с ленточками в косах Вновь по-весеннему остры Глаза, кусающие осы. У пожилых, степенных манз Идет беседа о посеве, И свиньи черные у фанз Ложатся мордами на север. Земля ворчит, ворчит зерно, Набухшее в ее утробе. Всё по утрам озарено Сухою синевою с Гоби. И скоро бык, маньжурский бык, Сбирая воронье и галочь, Опустит смоляной кадык Над пашней, чавкающей алчно.

252

Наша весна («Еще с Хингана ветер свеж…»). Р. 1939, № 12. Хинган — здесь: Большой Хинган, меридиональный хребет в западном регионе Маньчжурии. Манза(кит.) — букв, «дикий», «дикий человек»; в данном случае — «житель дикого края».

МОЛОДАЯ ВЕСНА («От натопленных комнат…») [253]

От натопленных комнат, От дымящей плиты, От людей, что не помнят, Что такое цветы; От вражды и от дружбы, От упреков супруг, От бесслужбы и службы, От рычащих вокруг Обязательств, квитанций, Увлекавших ко дну, Словно музыку, в танцы, — В молодую весну! Лед уходит на север, Закипают ключи, На зеленом посеве Важно ходят грачи. Льды чернеют, сгорая, Стужа — в черных гробах. О бамбуковом рае Размечтался рыбак, О трепещущей снасти, Об извивах волны, — Каждый выудит счастье Из разливов весны! Даже старый и хилый, С хриплым кашлем в груди… Всех их, Боже, помилуй И весной награди. А без этой награды Жизнь темна и тесна; Все ломает преграды Молодая весна, Сокрушает запруды, Мост кладет через ров, И без этого чуда Мир Твой слишком суров.

253

Молодая весна («От натопленных комнат…»). Р. 1939, № 12.

КАРПАТЫ («Карпатские горы, гранитное темя…») [254]

Карпатские горы, гранитное темя, Орлов и героев приют, Где доблестно бьется славянское племя За жизнь и свободу свою! Где десять врагов на единого воя, Как встарь назывался боец, Де битва кидает рукой огневою На каждого славы венец. Где, прежде чем кануть, боец пораженный На рану ответит огнем, Где рядом с мужьями сражаются жены И дочери — рядом с отцом! К Карпатам славянские думы и взоры, К вершинам сияющим их: Карпатские горы, высокие горы, Не выдайте братьев моих! Смыкайте ущелья, грозите лавиной — Каменья на дерзкие лбы!.. Пока только вы — цитадель славянина, Поднявшего глыбу борьбы. Иначе… но нет никакогоиначе: С гранитных устоев Карпат, Народом-героем решительно начат, Гудит всеславянский набат. Не черный ли ворон прокаркал: «Кар… паты!» Пусть хищник и алчен, и зол — Взлетайте, неситесь навстречу, орлята: За вами — Двуглавый Орел!

254

Карпаты («Карпатские горы, гранитное темя…»). Р. 1939, № 13.

ДЫМЫ («Час восхода нелюдимый…») [255]

Час восхода нелюдимый, Перламутровая тишь, И куда ни поглядишь — Всюду дымы, дымы, дымы Над Везувиями крыш! Как медлительны и прямы Величавые столпы. Розовеющие лбы Их обращены упрямо К солнцу: первый луч добыть. И не странность ли большая: Уголь черен, жесток, груб, Но из этих грязных труб Он, белейший, вылетает Как дыханье чистых губ! Я молитвенные очи Поднимаю к высоте, Я смотрю на дымы те После страшной, тяжкой ночи, — Ужас в ямной темноте! Знаю, черная лопата, Волосатая рука Грозного Истопника В печь меня швырнет когда-то. И как белый дым — в зарю Легковейно воспарю!

255

Дымы («Час выхода нелюдимый…»). Р. 1939, № 37.

В КРЕМЛЕ («Глядят былого лики…») [256]

Глядят былого лики В изгнаннический плен: Гудит Иван Великий Над высью древних стен. И мощно меди волны И бронзовая трель Летят в сырую полночь, В слезящийся апрель. На паперти, в проходе, Старик зажег свечу, И свет по камню бродит, Одев кирпич в парчу. Под сводами собора Блестит сырой асфальт, И слышен возглас хора И в нем высокий альт. И в ладанной завесе, За каменным ребром, Звенит Христос Воскресе Чистейшим серебром! И вынесен народом, В сверканьях золотых, — Иду я с крестным ходом, Родной среди родных! И сыростью за ворот Вползает ночь слегка, И опрокинут город В тебе, Москва-река. И переулки глухи Вокруг ночной реки… Домой несут старухи Святые узелки. Нет злых и нет неправых, У всех блаженный вид, А на Кремлевских главах Уже заря горит. Гудит, Иван Великий, Твой бронзовый разбег… ………………………….. Незыблемые лики Ушедшего навек!

256

В Кремле («Глядят былого лики…»). ЛА. 1939, № 3.

«Оправленный на гребнях в серебро…» [257]

Оправленный на гребнях в серебро, Прибой о камни шаркает негромко. Морская ширь звенит под зноем емко, Раскалено гранитное ребро. И ты — со мной. Ты — белая, ты — рядом, Но я лица к тебе не обращу: Ты заскользишь по зазвеневшим грядам, Ты ускользнешь по синему хрящу. Но ты — моя! И дуновенье бриза, И плач волны на каменном мысу, Всё это — так! Всё это только риза, В которой я, любя, тебя несу!

257

«Оправленный на гребнях в серебро…». ЛА. 1939, № 5, третья часть цикла «Лето». Первая часть, «Сыплет небо щебетом…», вошла в сб. «Белая флотилия»; вторая, «Льстивый ветер целует в уста…», — см. ст. 221 наст, изд.; четвертая, «На небе намазана зелень…», вошла в цикл «Морские» под № 2.

СЛЕПЕЦ («По улице, где мечутся авто…») [258]

По улице, где мечутся авто И каждый дом — как раскаленный ящик, Внимания не обратит никто На возглас меди, жалко дребезжащий, Что издает слепца-китайца гонг: Дзинь-донг, дзинь-донг! Как призрак, в полдень вышедший из склепа, В чужой толпе он медленно идет, И бельма глаз его открыты слепо, Незрячие, устремлены вперед. У пояса миниатюрный гонг: Дзинь-донг, дзинь-донг! И шелестом безмолвия и мрака Шуршит одежды обветшалый шелк. Слепца ведет ушастая собака — В облезлой шерсти, настоящий волк… Она рычит, ее торопит гонг: Дзинь-донг, дзинь-донг! Лениво расступается толпа И в две струи смыкается за парой: Перед слепцом свободная тропа На шаркающих плитах тротуара. Слепец идет. И вздрагивает гонг: Дзинь-донг, дзинь-донг! А гордо поднятая голова — Как выступ скал, где ночью ветры бьются… Слепец, быть может, слушает слова, Которые поет ему Конфуций, И древний ритм отзванивает гонг: Дзинь-донг, дзинь-донг! И кажется, незрячий видит то, Что расцветает в этом небе бледном Над городом с надменными авто, С их суетой и перекликом медным. И, замирая, отвечает гонг: Дзинь-донг, дзинь-донг!

258

Слепец («По улице, где мечутся авто…»). ЛА. 1939, № 6.

В ЗАКАТНЫЙ ЧАС («Сияет вечер благостностью кроткой…») [259]

Сияет вечер благостностью кроткой. Седой тальник. Бугор. И на бугре Костер, и перевернутая лодка, И чайник закипает на костре. От комаров обороняясь дымом, — Речь русская слышна издалека, — Здесь, на просторе этом нелюдимом Ночуют три веселых рыбака. Разложены рыбацкие доспехи, Плащи, котомки брошены в ковыль, И воткнутые удочки — как вехи, И круговая булькает бутыль. И кажется — опять былое с нами. Где это мы в вечерний этот час? Быть может, вновь на Иртыше, на Каме, Опять на милой Родине сейчас? Иль эта многоводная река — Былинный Волхов, древняя Ока? Краса чужбины, горы, степи, реки, Нам не уйти от Родины навеки, И как бы вам ни виться, ни блистать, — Мы край родной всё будем вспоминать! Но сладок ваш простор, покой, уют, — Вам наша благодарность за приют!

259

В закатный час («Сияет вечер благостностью кроткой…»). ЛА. 1939, № 8.

В СЕНТЯБРЕ («Сквозящий солнцем редкий березняк…») [260]

Сквозящий солнцем редкий березняк Весь золотист, а клен в багряной тоге. Где птичий щебет, милая возня? В листве опавшей утопают ноги. Глубокой дремой задремал лесок, В прозрачности остекленевшей тонет. Сентябрьский полдень ярок и высок, Он царственен — ничто его не тронет! Ни шороха, ни взмаха ветерка, Пустыня бесконечного покоя. Не движется зеркальная река, Томит ее сиянье неживое. И всё вокруг уже не жизнь, а след Ее угасших одухотворений, Ведь в этой нарисованностинет Главнейшего из прежнего — движенья! И лишь вдали, как призрак наяву, То появясь, то за стволами кроясь, Бросая дым клубами в синеву, По насыпи гремит товарный поезд. Пролетный гость далекой суеты, Не нужен твой громоподобный грохот, Здесь только огорченные мечты Да радость облегчающего вздоха. Превыше солнца, в глубине пустой За синевой, за звездными путями, Как властелин, как победитель злой, Смерть шествует, неся косу, как знамя!

260

В сентябре («Сквозящий солнцем, редкий березняк…»). ЛА. 1939, № 8.