Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы

БОЖЬЯ ЕЛКА («Говорила богомолка…») [272]

Говорила богомолка, Утешая мать мою: «В этот день бывает елка И у Господа в раю. Сам Он звезды зажигает На концах ее ветвей, Светел-месяц опускает Он низехонько над ней. Сам Он собственной рукою Весит сласти на виду, Да у елки той и хвоя Не горька, а на меду! Кличет деток Он любимых, — Хорошо ребятам с Ним!.. Ангелочков-херувимов, Словно птичек, дарит им. А за трапезою скатерть Ризой солнечной горит. Пресвятая Богоматерь Всех оделит, усладит! Что твой мальчик взят на небо — Ты не плачь и не горюй: Как святому, тот же жребий Для безгрешного в раю!»

272

Божья елка («Говорила богомолка…»). Р. 1941, № 2.

СУВОРОВСКОЕ ЗНАМЯ («Отступать! — и замолчали пушки…») [273]

Отступать! — и замолчали пушки, Барабанщик-пулемет умолк. За черту пылавшей деревушки Отошел Фанагорийский полк. В это утро перебило лучших Офицеров. Командир сражен. И совсем молоденький поручик Наш, четвертый, принял батальон. А при батальоне было знамя, И молил поручик в грозный час, Чтобы Небо сжалилось над нами, Чтобы Бог святыню нашу спас. Но уж слева дрогнули и справа — Враг наваливался, как медведь, И защите знамени — со славой Оставалось только умереть. И тогда — клянусь, немало взоров Тот навек запечатлело миг! — Сам генералиссимус Суворов У святого знамени возник. Был он худ, был с пудреной косицей, Со звездою был его мундир. Крикнул он: «За мной, фанагорийцы! С Богом, батальонный командир!» И обжег приказ его, как лава, Все сердца: святая тень зовет! Мчались слева, набегали справа, Чтоб, столкнувшись, ринуться вперед! Ярости удара штыкового Враг не снес; мы ураганно шли. Только командира молодого Мертвым мы в деревню принесли… И у гроба — это вспомнит каждый Летописец жизни фронтовой — Сам Суворов плакал: ночью дважды Часовые видели его.

273

Суворовское знамя («Отступать! — и замолчали пушки…»). Р. 1941, № 13.

ИНАЯ ЛЮБОВЬ («Хорошо ли мы живем иль худо…») [274]

Хорошо ли мы живем иль худо, Но в пределах узкостей земных, — В наши дни не залетает чудо На поющих крыльях золотых. Дважды два всегда для нас четыре, Измерений неуклонно — три, И наш мирик в безграничном мире Звездочкой тускнеющей горит. Чем и как судьбу свою ни мерьте, К одному придете вновь и вновь: В два кнута от дня рожденья к смерти Нас торопят голод и любовь. Но весною, души сблизив с небом, На минуту задержав свой бег, Вспомним мы, что не единым хлебом Жил гонимый к смерти человек, И что есть Любовь совсем иная — Шире наших маленьких орбит, — Что Она приходит, обнимая Всё, что в муке немощей скорбит. Раз в году огромные просторы Открывает для сердец Она, — Словно кто-то поднимает шторы И распахивает ширь окна. А за ним — овеянная маем Даль полей, и ручеек, и лес, И тогда мы только вспоминаем, Что Христос — Воскрес.

274

Иная любовь («Хорошо ли мы живем иль худо…»). Р. 1941, № 17.

АНТИЧНЫЙ МОТИВ («Цезарь на Форуме статуи ставит любимым…») [275]

Цезарь на Форуме статуи ставит любимым, Виллы любовнице строит надменный богач… Мне ль состязаться, милая, с царственным Римом, Если Фортуна мне не дарует удач! Даже ничтожным, той гладиаторской силой, Что восхищает наших надменных матрон, Мне не увлечь и не порадовать милой, Ибо я музой горьких раздумий пленен. Что ж я ликую? Ах, обрывая беседу В час, когда пир к шумному близок концу, Ты обернешься и не ответишь соседу, Чтоб улыбнуться нежной улыбкой певцу.

275

Античный мотив («Цезарь на Форуме статуи ставит любимым…»). Р. 1941, № 27. Печ. по: Р. 1944. № 36.

БЕЗ РОЗ («В граненый ствол скользнула пуля…») [276]

В граненый ствол скользнула пуля — Заряд старательно забит — Сто лет назад в тот день июля, Когда был Лермонтов убит. Кто посягнул?.. Не франт заморский, А тоже русский офицер; Его в гостиных Пятигорска Ласкали, ставили в пример. Но кавалером не из лучших, За дерзость сослан на Кавказ, Считался маленький поручик С тяжелым взглядом темных глаз. Его стихи казались вздором И слишком речь была резка: Чернь оправдала дружным хором Смерть у подножья Машука. И вот опять леса, поляны; Деревни русские ползут: К несчастной бабушке, в Тарханы, Поэта мертвого везут. Не так ли в сивые метели Дорогой зимней, столбовой, И сани с Пушкиным летели И обгоняли волчий вой? Свистел ямщик. Фельдъегерь хмуро Смотрел вперед и дул в кулак… Так началась литература И слава создавалась так! И мы сказать, пожалуй, вправе (Без злобы, Боже упаси!), Что розы путь поэтов к славе Не устилали на Руси.

276

Без роз («В граненый ствол скользнула пуля…»). Р. 1941, № 31. Написано к столетию со дня гибели М.Ю. Лермонтова.

ГУМИЛЕВ («Прекрасен строгий образ Гумилёва!..») [277]

И так сладко рядить Победу, Словно девушку, в жемчуга, Проходя по дымному следу Отступающего врага!

Прекрасен строгий образ Гумилева!.. Он в те года сияюще возник, Когда какой-то иссякал родник И дряблым, бледным становилось слово. И голосом трубы военной и суровой Его призыв воспрянул в этот миг, И, к небесам подъятый, тонкий лик Овеян был блистаньем силы новой. О, этот очерк крепко сжатых губ!.. А в эти дни, не веря нашей яви, Блок забывал о доблести и славе И к чертовщине влекся Сологуб. Был страшен мир, где безмогильный труп Вставал и шел своей тропою навьей, А небеса уже закат кровавил, Вздымая ночь с уступа на уступ. Мы провалились в грозную войну, Как в вырытую кем-то яму волчью, Мы стали жить испуганно и молча, В молчание повергнув всю страну, И, задыхаясь, ринулись ко дну… Лишь красный факел озарил окрестность, Как нетопырь, порхала неизвестность, Будившая набатом тишину. Один лишь голос серебром звенел, И не был он никем перекликаем, Все мы его и в наши дни узнаем, Зане не заглушил его расстрел. Да, как бы резко залп ни прогремел, Каким бы ни был он зловещим лаем — Мы все-таки еще ему внимаем, Пусть сонм годин над нами прошумел! Прекрасен грозный облик Гумилева! Как Лермонтов, он тоже офицер. А вы теперь наказаны сурово, Вы, сеятели басен и химер! …Грохочут танки. Вихорь битвы — сер, И вспыхивает в нем огонь багровый… Но где оно, водительское слово, Победно поднимающее всех? И где они, где те певцы иные, Что заменили спящего мертво? Золотое сердце России Мерно билось в груди его.

277

Гумилев («Прекрасен строгий образ Гумилева…»)

. Р. 1941, № 36. Эпиграф — заключительная строфа стихотворения Н.С. Гумилева «Наступление» из сборника «Колчан» (1916). «Золотое сердце России / Мерно билось в груди его…»— В оригинале вместо «его» — «моей», эти строки предшествуют вынесенным в эпиграф к данному стихотворению.

«Воскресенье. Кружку пива…» [278]

Воскресенье. Кружку пива С пены белою каймой Девушка с лицом красивым Принесет на столик мой. Как всегда, учтиво спросит, Как неделю поживал. И сосед мне скажет: «Прозит!», Поднимая свой бокал. И движением учтивым Кружку подниму и я, Золотым, янтарным пивом Жажду вечную поя. Что же, если тяжела нам Жизнь не нашею виной — Мерь ее, сосед, стаканом Или кружкою пивной! И когда с четвертым «прозит» Вспыхнут в сердце огоньки, Мой сосед меня попросит Почитать ему стихи. Всё отлично: вечер, пиво, Рядом теплющийся свет Глаз красивых и учтивый, Понимающий сосед.

278

«Воскресенье. Кружку пива…». Р. 1941, № 40.

СНЕЖНОЕ УТРО («Совсем не так: не пух, не пудра…») [279]

Совсем не так: не пух, не пудра… Оно мне кажется иным — Фарфоровое это утро Серебряное с голубым. Безмерна статика покоя, Но снится, чувствуется мне, Что скрыто нечто роковое В звенящей этой тишине. Она зовет условным знаком За низводящую черту, — Так воздух втягивает вакум В зияющую пустоту. Стихает боль моей тревоги, Душа ущерба лишена, А на фарфоровой дороге Фарфоровая тишина. И всё острее нетерпенье Слиянья полного с путем Блаженного исчезновенья В серебряном и голубом — Полета к высям небывалым, Чтоб, может быть, упасть светло (Уже серебряным кристаллом) На чье-то жалкое стекло. Или, устав блуждать в пустыне, Крыла покорные сложить, Чтоб скользнуть с небес, как иней, И ветви ив отяготить. Но слаще всех причуд поэта — Быть просто радостно-живым В фарфоровое утро это Серебряное с голубым!..

279

Снежное утро («Совсем не так: не пух, не пудра…»). Р. 1941, № 46.

СТАРАЯ РИФМА («Есть два слова: счастье и участье…») [280]

Есть два слова: счастье и участье. Мастер их не станет рифмовать, Но разгонят всякое ненастье Эти позабытые слова. И поэты школы удаленной Заставляли их звучать в строфе: Пушкин, Тютчев, в красоту влюбленный, В нежности непревзойденный Фет. Потому что в годы золотые, В давние хорошие года, Много было радости в России, И она давалась без труда. Но пришли эпохи роковые, Стала жизнь безмерно тяжела, Обеднела радостью Россия, Нищенскою жизнью зажила. И уже пустопорожним звуком Рифма счастья прилетела к нам Хмурым недоверчивостью внукам, К их жилью, открытому ветрам. Нет ни счастья нам и ни участья… Но хочу я рифму обновить: Все-таки и к нам приходит счастье, Если мы сумеем полюбить! Милая, твоя высока милость, Милая! — чуть слышно, чуть дыша: Это — счастье, это озарилась Розовым сиянием душа!..

280

Старая рифма («Есть два слова: счастье и участье…»). Р. 1941, № 49.

ПРЕДВЕСЕННЕЕ («Всё розоватей, дымней…») [281]

Всё розоватей, дымней Над городом утра… Последний месяц зимний, Пришла твоя пора! И пусть морозы люты — Не унываем мы: Последние минуты Настали для зимы! День удлинился явно — В седьмом часу светло. Гулять по солнцу славно — Совсем, совсем тепло! И пусть еще несмело, Как вкрадчивая трель, Но робкая звенела Нам первая капель. И солнце бьет в оконце, Лик в тучах не таит, И радостно на солнце Стрекочут воробьи. Пусть их восторг непрочен, Пусть ночь всё холодна, Но где-то близко очень Хоронится весна. Пусть мы у Реомюра Качаем головой — Конец для стужи хмурой Уже не за горой. И — конькобежцев горе, Ворчат дровяники! — Идет тепло, и вскоре Растают все катки. И хорошеет город, Везут на арбах лед; И скоро, очень скоро В Харбин весна придет! Пускай деревья голы И на полях печаль, Но Масляной веселой Закончится февраль.

281

Предвесеннее («Всё розоватей, дымней…»). ЛА. 1941, № 1.

РУССКАЯ, ШИРОКАЯ… («На столе большом, широком…») [282]

На столе большом, широком Как хорош был блин с припеком Из снеточков иль яйца! Прямо в рот со сковородки Да под чарку доброй водки, — Повторяем без конца! А с икоркою зернистой Под сметаной снежно-чистой, — Масла сколько хочешь лей! Иль под килечку-малютку, С теплотою по желудку Животворнейших лучей. Хороши минуты эти!.. Даже сплетники и дети Затихали в этот час. Только слышишь: «Дай горячих, Подавай-ка настоящих, Аппетит терзает нас!» Томно охает соседка — Перед нею под салфеткой Горка новая блинов… «Ем четырнадцатый, дядя!..» — Не считай ты, Бога ради, — Соблюдай завет отцов!» Где-то там, у печи жаркой, Замоталася кухарка, Сковородником гремит. «Ничего, наддай, Марфуша, — Будет что и нам покушать!» — Куманек ей говорит. Сколь желанен кум-пожарный В день, блинами благодарный: «Накормлю ужо, дружок!» Потому что из столовой Кто-то, голосом суровый, Новых требует блинов. Но уж гость о сне тоскует — Отойти на боковую, Похрапеть слегка, готов, Чтоб потом усесться в санки, В бубенцовой перебранке Покататься, погулять… Где же дай — о други! — эти? Только два десятилетья Отделяет нас от них. Только двадцать два лишь года, Как под шумом непогоды Шум их радостный затих!

282

Русская, широкая(«На столе большом, широком…»). ЛА. 1941, № 2.