Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы

СТАРЫЙ ЗНАКОМЕЦ (I–VI) [283]

I Все оделись, стол накрыли И к Заутрене ушли. Остается бой (в Василья Переделанный из Ли) Ли Тун-чен, старик отличный Из далекого Чифу; Не случайно, Вася, нынче Ты попал в мою строфу! Много лет в семействе этом Служишь, в дружбе не лукав, И не буду я поэтом, О тебе не написав. II Марь-Иванна, губы крася, Строгий делает наказ: «Не усни, голубчик Вася, Подожди, конечно, нас!» Петр Петрович смотрит кротко, Но и он наказ дает: «Ты поставь графинчик с водкой Обязательно на лед!» Голос Коли, голос Али, Голос бонны — миссис Райт: «Чтобы нас не обокрали: Никому не отпирай!» III Все ушли. Василий тушит Ярких лампочек огни. Сеттер Джим, развесив уши, Сонно следует за ним. Всё в порядке, всё спокойно, Но — борись, не засыпай! Чу, ударил медью стройной Первый русский ламатай. Вася вздрогнул, смотрит строго, За цветы к окну полез; Вася знает — русский Бога В эту ночь опять воскрес. IV Васин бог иного сорта, Он в лучах иных зарниц: Вася крепко верит в черта И в таинственность лисиц. Но пред образом лампада — Словно звездочка небес; Сердце Васи очень радо, Если русский Бог воскрес. Побратал крепчайшей сковкой Васю с русскими Харбин; Вася… крестится неловко На пылающий рубин! V Огонек уединенно Озаряет кроткий лик. Ночь колышется от звона И за домом, и вдали. Ночь гремит о высшем чуде, Ночь о радости гремит… «Русский есть хороший люди!» — Вася твердо говорит. Почему? И некий отзвук Из глубин души истек: «Потому что у ламозы Бог как люди: добрый Бог». VI Русским гулом город ожил, В медном гимне изнемог, Но звенит уже в прихожей Электрический звонок. Петр Петрович, Марь-Иванна, Миссис Райт и молодежь, — Ликованьем осиянна Взоров праздничная дрожь. Что их так могло растрогать, Как не эта ночь чудес?.. А они уже с порога: «Васенька, Христос Воскрес!»

283

Старый знакомец (I–VI). ЛА. 1941, № 4. Ламатай(букв. кит. храм ламы) — так среди китайцев именовался Свято-Николаевский собор, возведенный в 1899 году первыми строителями КВЖД и взорванный хунвейбинами в 1966 году. Как нарицательное, название сохранилось среди харбинцев старшего поколения по сей день.

НА СУНГАРИ. Из старой тетради («Диоген, дремавший в бочке…») [284]

Диоген, дремавший в бочке, Был счастливым до конца… Не для лишней только строчки Вспоминаю мудреца. Но, имея папиросы И полтинник на обед, О тебе, мудрец курносый, Нежно думает поэт. Относясь с презреньем к веку, Я дичаю у воды. Молодому человеку Даже в бочке нет нужды! Обхожусь без бочки даже, Ибо, трусики надев, Целый день лежу на пляже Возле дам и милых дев. Нет тоски и нет вопросов, День плывет в лазурном сне… Сам аттический философ Позавидовал бы мне!.. ……………………………. Желтая катит река Волны свои всё дальше. Гладит ладонь ветерка Влажное тело купальщиц. Праздничный полдень высок — Солнечный, яростный, строгий, — И обжигает песок Влагой омытые ноги. Сонно ведут по реке Волны стеклянные грядки… А у тебя на виске Вьются упрямые прядки. Сладко и больно вдвоем, Боже, как страшно и просто!.. Что же, дружок, поплывем До Сунгарийского моста. …………………………….. В воздухе этом, таком янтарном, На золотистой кошме песка, Кажется чем-то элементарным Всё, что нашептывала тоска. Самое слово здесь как-то лживо, Кажется звуком оно пустым; Как этот камень, как эта ива, Каждому хочется быть простым. Стоит ли думать о том, что было, Или о том, что идет, грозя. Сердце, которое полюбило, Не полюбить нельзя!

284

На Сунгари («Диоген, дремавший в бочке…»). ЛА. 1941, № 5.

РЕМЕСЛО ПОЭТА («Говорят о ремесле поэта…») [285]

Говорят о ремесле поэта, Но сегодня, коль на то пошло, Обещаю доказать, что это Ремесло — совсем не ремесло. И у нас имеется заказчик, И для нас не безразличен сбыт, Даже ты, инструментальный ящик, В довершенье сходства не забыт. Иногда и мы снимаем мерку, Как сапожник, получив заказ. Что же остается на поверку, Где же обещанье? — Но сейчас Метод наложения применим Точек совпадающих, и вот — Обнаружен угол отклоненья: Контур с контуром не совпадет; В чем же дело? Вспыльчивый, как порох, Взвыл заказчик, принимая труд: «Мне стихотворение не впору, Эти рифмы беспощадно жмут; Здесь же шире на эпоху целую, — Мне ль, крупице, в бездны этих сит!» Ремесло прошепчет: Переделаю! Творчество прикажет: Нет, носи!

285

Ремесло поэта («Говорят о ремесле поэта…»). Р. 1942, № 28.

СТАРЫЙ ДОМ («Крысы покидали дом недаром…») [286]

Крысы покидали дом недаром, Не напрасно пес ночами выл, — Старый дом давно был под ударом Враждовавших сил. Дом вспылал, охваченный пожаром, И окрестность озарил. Заметались люди, завопили, Поднятые из-под одеял, Плачущих младенцев потащили, Каждый драгоценности хватал. А иные — устремленность к высям Красоты, познанья и любви — Уносили книги, связки писем, Ноты, сочинения свои. Лишь один из тысячи вопящих В миг, когда уже громада вся Запылала, как сосновый ящик, Вышел, ничего не унося. Ибо знал, что не спасают крохи, Что, сжигая старый дом дотла, Роковая молния эпохи Всех равно на гибель обрекла.

286

Старый дом («Крысы покидали дом недаром…»). Р. 1942, № 31.

ВОЗМЕЗДИЕ («Я потерял тебя давным-давно…») [287]

Я потерял тебя давным-давно, Давным-давно была последней встреча. Навек твое захлопнулось окно, Но незабвенный не забылся вечер. Где ты теперь, потерянная мной, — Улыбка, нежность, золотистый волос? Ведь до сих пор я слышу за собой Печально призывающий твой голос. И я тревожно оглянусь назад, — Невольное срывается движенье… Но позади — холодные глаза С надменною усмешкой удивленья. Не в жмурки ли играешь ты со мной, Нежнейший призрак, ставший беспощадным? Не мстишь ли мне, что этот путь земной Сомнительным вручал я Ариаднам? Но мной самим твоя прервалась нить, — Мгновение непоправимо злое… До самой смерти сердцу будет мстить Мое неугасимое былое.

287

Возмездие («Я потерял тебя давным-давно…»). Р. 1942, № 38.

ВСТРЕЧИ («У автобусной стоянки…») [288]

У автобусной стоянки, В магазинной перебранке, В самой гуще жизни грубой Или вне ее, в тиши Настороженной и гулкой Инвалида-переулка, Где под медленной стопою Листьев золото шуршит, — Словом, где бы ни бродил я, Где бы я ни проходил бы, Все одну я в осень эту Вижу женщину вдали — То с очерченностыо ясной, То за дымкою ненастной, Словно в облаке, немного Отделенном от земли. И по шубке старомодной, По осанке благородной, По походке, по движенью Черной сумочки в руке — Узнаю ее мгновенно И бросаюсь неизменно К милой, к ней, неторопливо Проходящей вдалеке. Но глаза блеснут другие, Не родные, а чужие, И опять я убеждаюсь, Что она — совсем не та, Да и как же быть ей тою, Если крышкой гробовою Та, о ком теперь тоскую, Четверть века заперта!

288

Встречи («У автобусной стоянки…»). Р. 1942, № 39.

БРОНЗОВЫЙ ВОИН. Перед античной статуэткой («Ты знаками отличий удостоен…») [289]

Ты знаками отличий удостоен — Ты в поножах, шлем у тебя пернат. По имени тебя, суровый воин, Перед когортой называл легат. Откуда ты? Из царственного Рима Иль с острова, где умер добрый Пан, Или весна твоя была хранима Лесною глушью заальпийских стран? Но и сейчас еще совсем ты молод — Открытый взор отвагой озарен, Карникулой тяжелый локоть золот… В какую ты красавицу влюблен? Иль ты еще любви не вверен следу, Лишь ратной славе отдаешь мечты И лишь одну жестокую Победу Преследуешь неумолимо ты? Да, ты за ней бежишь неутомимо: Ведь первый ты вступил в прекрасный храм, Когда таран врата Иерусалима Разбил, как скорлупу, напополам! И ты упал тогда окровавленный, Ты два часа лежал на плитах, нем, И Тит возвел тебя в центурионы И подарил пернатый этот шлем. ……………………………………. Потом — трибун— начальником когорты Ты понесешь священного орла. В иной стране сражений воздух спертый Уже твой крик пронзает, как стрела… И далее… ужель преторианцем Увидеть мне тебя в годах иных, И на матрон с искусственным румянцем Ты сменишь маркитанток полевых? Изнеженность позорна для солдата (И для поэта пагубна она!), Ему нужней костер, рука собрата Да иногда еще глоток вина. Пусть будет так: тебя хранил Создатель От мерзости, но от меча не спас, И образ твой запечатлел ваятель, Чтоб в этой бронзе он дошел до нас. Хвала тебе, солдат, отважный воин Тысячелетий и веков седых, Твой прах истлел, но бронзы удостоен, А гордый дух живет в сердцах иных!

289

Бронзовый воин («Ты знаками различий удостоен…»). Р. 1942, № 44. В четвертой строке явная опечатка: «Перед которой…». «Иль острова, где умер добрый Пан…»— остров Санта-Декка на пути из Италии в Грецию. Ср.: «Пан — единственный бог, который умер в наше время. Весть о его смерти принес некто Тамус, плывший в Италию мимо острова Паксы. Божественный голос прокричал через море: «Тамус, ты здесь? Когда ты прибудешь в Палодес, не забудь объявить, что великий бог Пан умер!» Так Тамус и сделал, и весть эта на берегу была встречена всеобщим плачем» (Плутарх. «Почему оракулы молчат», гл. 17). Корникула(или корникул, лат.) — рожок, почетный знак; помещался на шлеме (т. е. герой стихотворения — корникуларий, солдат, награжденный почетным рожком, назначенный на младшую командную должность; на сгибе локтя у него шлем, — отсюда строка: «И подарил пернатый этот шлем»). В журнальной публикации слово проставлено с ошибкой — «карникула». «Когда таран врата Иерусалима / Разбил, как скорлупу, напополам!..»— имеется в виду падение Иерусалима при императоре Тите в 70 г. по Р.Х.

ДЕД-МОРОЗ («Ты послушай, шалунишка славный…») [290]

Маленькому Игорю

Ты послушай, шалунишка славный, Кто такой наш дедушка Мороз… Это — имя: литерой заглавной Старика почтил великоросс. С уваженьем относиться надо К старику, когда под Рождество Он скрипит пимами за оградой И трещат деревья вкруг него. Седобровый, пусть седобородый, Он — румян и молодо-глазаст; Он из той, из кряжистой породы, Что уже не дожила до нас. Сверстник он богатырям былинным, Друг Микуле, кроткому Илье, — Он и к нашим подошел годинам По своей сугробной колее. Под началом у него метели, Змеи вьюг, слепящие глаза, — Обвивают белые кудели, Обнимает белая гроза!.. С дней еще татарщины, с Батыя, Тропы он заветные берег — Хоронил в лесах скиты святые, Не давал, не отворял дорог. Выходил нежданно из-за ели, Обнимал, укладывал в сугроб… Многие навек окоченели На узлах неразрешенных троп! И, покликав быстролетным вьюгам, Уходил в их стелющийся дым… …Был он нашим стародавним другом И теперь остался он таким! Лес зимою дивно изукрашен — Елочки в тяжелом серебре… И Мороз, наш дедушка, не страшен Краснощекой русской детворе. Он таких, как ты, сердечно любит, В праздники захаживал к таким, Если ж нынче у тебя не будет, Значит, занят чем-нибудь иным…

290

Дед-Мороз («Ты послушай, шалунишка славный…»). «Заря». 1942, 7 января.

ТРАЛЬЩИК «КИТОБОЙ» («Это — не напыщенная ода…») [291]

Это — не напыщенная ода, Обойдемся без фанфар и флейт! …Осень девятнадцатого года. Копенгаген. Безмятежный рейд. Грозная союзная эскадра, Как вполне насытившийся зверь, Отдыхает… Нос надменно задран У любого мичмана теперь. И, с волною невысокой споря, С черной лентой дыма за трубой Из-за мола каменного, с моря Входит в гавань тральщик «Китобой». Ты откуда вынырнул, бродяга?.. Зоркий Цейсс ответит на вопрос: Синий крест Андреевского флага Разглядел с дредноута матрос… Полегла в развалинах Россия, Нет над ней державного венца, И с презреньем корабли большие Смотрят на малютку-пришлеца. Странный гость! Куда его дорога, Можно ли на рейд его пустить? И сигнал приказывает строго: «Стать на якорь. Русский флаг спустить». Якорь отдан. Но, простой и строгий, Синий крест сияет с полотна; Суматоха боевой тревоги У орудий тральщика видна. И уже над зыбью голубою Мчит ответ на дерзость, на сигнал: «Флаг не будет спущен. Точка. К бою Приготовьтесь!» — Вздрогнул адмирал. Он не мог не оценить отпора! Потопить их в несколько минут Или?.. Нет, к громадине линкора Адмиральский катер подают! Понеслись. И экипаж гиганта Видел, как, взойдя на «Китобой», Заключил в объятья лейтенанта Пристыженный адмирал седой. Вот и всё. И пусть столетья лягут, Но Россия не забудет, как Не спустил Андреевского флага Удалой моряк!

291

Тральщик «Китобой» («Это — не напыщенная ода…»). ЛА. 1942, № 3. Стихотворение основано на историческом факте. Во время Кронштадтского восстания, 13 июня 1919 года один из небольших кораблей, вышедший в дозор, а именно тральщик «Китобой», был уведен командиром сперва к форту «Красная горка», а затем в открытое море и далее в Копенгаген.

В ГОСТЯХ У ПОЛКОВНИКА («Люблю февраль, когда прибавит дня…») [292]

Люблю февраль, когда прибавит дня Уже живее греющее солнце, Когда капель запрыгает, звеня, И где-то звякнет в жестяное донце. День мощно раздвигает берега И, увлекая сладострастным зовом, Серебряными делает снега, А небо исступленно-бирюзовым. Торопит он не упустить его Сиянья, трепетания и звона, — Он так хорош! И, друг мой, отчего Сегодня нам не посетить затона? Так за реку! К полковнику, к дружку, Громившему противника на Белой. По голубому льду, по бережку, В поселок сонный и оледенелый. Вся в инее пустыня тихих мест. Мы щуримся: играет солнце в жмурки. «Приветствую!» — сияет белый крест На старенькой полковничьей тужурке. Он рад ли нам? О да, полковник рад, На этот счет не может быть двух мнений. Он курит трубку. Гости говорят: «Мы с водочкой, с хозяина — пельмени». Усядемся. Под первых рюмок звяк, Еще холодной поднятых рукою, Начнет полковник: «Помню, точно так В татарской деревеньке под Уфою Собрались мы», — и потечет рассказ, За ним другой, — не может быть иначе, Ведь память осветилась и зажглась В клетушке этой отепленной дачи. И как поют, как весело звучат Событья восемнадцатого года, Когда с азартом молодых волчат Мы отгрызались от тебя, невзгода. Когда ремни искателей побед Отягощали желтые подсумки.— И вот теперь, через пятнадцать лет, За эти годы подымаем рюмки. Вздохнуть ли здесь, что «не было судьбы», Что навсегда для нас закрылись дали? Но ведь живет поэзия борьбы, Которой увлеченно мы дышали. Мы только ль в прошлом, только ли в былом? Нет, всё еще звучит стальная лира: Вот в старике с Георгьевским крестом Вновь зоркого я вижу командира. Он обнажает шашку и клинок, Единым взмахом поднимает цепи. Я слышу крик, я слышу топот ног По отбеленной заморозком степи. И вражеское грозно поднялось Навстречу атакующему знамя… «Я лично Адмиралу преподнес Его потом», — подсказывает память. И умолкает командир полка, И слышен ветра делается шорох, И облик Адмирала Колчака (Иль тень его) всплывает в наших взорах. Где времени губительный таран? Не дышим ли мы боевой свободой? И только ли сибирский ветеран Жив вихрем восемнадцатого года? Нет! Всё еще ты, боевой рожок, Звучишь, звучишь, зовешь призывной трелью, Не потому ль, что пулевой ожог Мозжит в кости перед ночной метелью? О, сколько дум и чувств! Передо мной Какие память зажигает свечи! А за окном, над ледяной рекой Багряный, синий догорает вечер. Прощаемся. Из этих тихих мест Нам до дому неблизкая дорога. Знак доблести — Победоносца крест — Приветливо сияет нам с порога. Заря чуть тлеет. Шепчет тишина О пережитом, неизбывно близком, А за мостом огромная луна Восходит медным щитовидным диском.

292

В гостях у полковника («Люблю февраль, когда прибавит дня…»). Р. 1943 № 6. Печ. по: Лира (Харбин, 1945).

В ВАГОНЕ. Рассказ в стихах («В вагоне опускают полки…») [293]

В вагоне опускают полки, Совсем, совсем светло в окне, Но целый день пустой и долгий Еще нестись на север мне. В вагоне людно, но сурово Мне одиночество нести: За целый день по-русски слова Я не смогу произнести. Гляжу в окно — на бег равнины, На золотой ее пожар, И ем лениво мандарины — Твоей заботливости дар. Встает медлительное солнце, Снегам сиянье возвратив, И золотит очки ниппонца, Сидящего насупротив. Его и девочку с ним рядом — Светила лучезарный взор Любовно дарит алым взглядом И ускользает в коридор. И оба жмурятся. Сурово Отец ворчит — мешает свет. А до меня, глухонемого, Им никакого дела нет. Скользит по мне, как по пустому, Их взгляд, подобный мотыльку, И скучно мне, совсем чужому, Внимать чужому языку. И вдруг (от солнца, от движенья, От этих даже лиц чужих) Я слышу в сердце пробужденье Чувств утверждающих, живых. И как толчок — подсказ сознанью, Что не напрасно я лечу, Что где-то теплит ожиданье Свою бессонную свечу. Что сердце чье-то четко числит Поспешный маятника стук, Что мы уже сплетаем мысли О нашей встрече, милый друг! Мне надо радости ответной: Хотя б улыбки луч один Мне как-то вызвать незаметно!.. И я последний мандарин, Приняв почтительную позу, Кладу девчонке на пальто. «Пожалуйста, прошу вас… дозоо». И мне в ответ: «Аригато!» Она смеется и глазами — На папеньку. Вот и отец Заулыбался вместе с нами. И отчуждению — конец!

293

В вагоне («В вагоне опускают полки…»). Р. 1943, № 8. Дозоо(японск.) — пожалуйста. Арагато!(японск.) — спасибо (нейтральная форма вежливости).