Бесприютный, гонимый, осужденныйЗа то, что звал вещи своими именами,Из города в город скитался бедный философ,Унося с собою все свое: свой рассудок.Однажды, обдумывая плоды своих бдений,Он увидел (дело было в лесу) Большую сову, Окруженную галками и воронами, Которые клевали ее, крича:«Вот негодяй, безбожник, враг отечества!Ощипать его, живо! клюй его, клюй,А потом мы будем его судить!»И теснили сову. А она, несчастная,Крутя своей доброю толстою головой,Тщетно увещевала их разумными доводами.Философ был тронут, потому что философияДелает нас человечней и добрей: Прогнал он вражескую стаюИ спросил сову: «Почему эти злодеи Хотели тебя убить?Что ты им сделала?» А сова: «Ничего:Просто я умею видеть, когда всем темно, — В этом и преступление».
Мальчик и зеркало
Мальчик, выросши у кормилицы в деревне,Вернулся в город и очень удивился, Увидев зеркало.Сперва мальчик в зеркале ему понравился, Потом по ребяческой привычке (Впрочем,
не только ребяческой)Захотел он обидеть того, кто нравится,И скорчил ему рожу, а зеркало – тоже. Мальчик, разобидевшись, Грозит ему кулаком, А зеркало грозится в ответ.Наш кривляка, озлясь, бросается с криком Поколотить этого нахала —И ушибает руки. Гнев его растет — В отчаянии и ярости Вот он мечется перед зеркалом,Плача, крича и колотя по стеклу.Приходит мать, утешает его, ласкает,Унимает слезы и нежно говорит:«Не ты ли первый стал корчить рожиЭтому негоднику, который тебя огорчил?» — «Я». – «А теперь посмотри:Ты улыбнулся – и он улыбнулся,Ты к нему тянешь руки – и он к тебе тоже,Ты не сердишься – и он не дуется:Вот так-то люди друг с другом и живут —И добро, и зло возвращается к нам же».
ДЖУЗЕППЕ ПАРИНИ
Кот и крестьянин
Однажды кот пришел к мужику в гости,Выгнул шею в униженном поклоне,Склонился к уху и вкрадчиво молвил:«Ах! разреши мне пожить в твоем доме.Я в нем не буду зря занимать место, —Нет, я острым клыком и смелым когтемСтану защитой от мышей бесстыдныхДля всех твоих кладовых и амбаров». Мужик был рад слышать такие речи —Он дал коту ключи от всех амбаровИ сказал: «Друг мой, прошу, будь на страже!» Целую ночь было слышно, как стонутМыши, объятые смертельным страхом,Но бессильные скрыться от расправы. Никогда не бывалоВидано столь беспощадных побоищ,Как этой ночью претерпели мыши: Плакал слезами счастьяКрестьянин, когда поутру проснулсяИ воочью увидел поле боя. Кота-победоносцаОн взял за лапу, прижал его к сердцу,Гладит серую шерсть, целует в морду. Но столь великий подвигНе повторился следующей ночью:Может быть, кот утомлен был вчерашним, А только было слышно,Как он с кошками мяукал на крышах.Мыши слышат и вновь выходят грабить — Коту и дела нету:Он за два дня до того обленился,Что только и лежит, греясь у печки, А там и сам воруетСало, и рыбу, и все, что есть в кухне:Живет разбоем, а мышей забросил. Крестьянин это видит,Он горюет, кота он укоряетИ наконец ловит его с поличным. «Ах, злодей! ах, безумец! —Кричит ему разъяренный хозяин. —Зачем я тебе верил? В час недобрый Тебя я сделал главнымНад моим домом; а больше бы толку,Кабы ты жил, как все коты и кошки».
ЛУИДЖИ ФЬЯККИ
Молодой дрозд и его мать
Молодой дрозд, совсем кругленький птенчик,Еще не свыкшийся с здешнею жизнью,Увидел перышко, по воле ветраЛетевшее по открытому небу.«Ах, посмотри, мама, какая птичка! —Говорит он, – с виду совсем малютка,А летит так, как никто не летает!Скажи, как ее имя в наших рощах?» —«Это не птичка, – говорит мать сыну, —Это перышко, веемое ветром». —«Как? – воскликнул сын. – Стало быть, не толькоЖивые птицы способны к полету?Не верится, что и другие тоже!»Мать отвечает: «Куда ветер дует,Туда летят даже мертвые перья —Поверь, так уж ведется в этом мире».
ЛОРЕНЦО ПИНЬОТТИ
Взбитые сливки
В большой фарфоровой чашкеБыли чистые свежие сливки,И француз-кондитерБыстро-быстроВзбивал их тоненькой ложкой.От этой встряскиСтонала, вспухала, вставала влагаБелой сияющей пеной,Всходя все выше и вышеЛегко и мягко,Все шире и шире за край сосуда,И уже казаласьБелым сугробом густого снега. А при этом были случайноТри достойные мужа:Физик, метафизик и важный теолог.Сдвинув брови, они смотрелиНа этот труд. Чему же они дивились?Не сладкий ли запах кухниПовергал в недоуменье три науки?Нет: пред нимиСовершался химический опыт. «Смотрите! – говорил метафизик, —В этом прекрасном труде мы видимОбраз творящего духа:Идея, сталкиваясь с идеей,Возбуждается, обе рождают третью,И снова, и снова, и постепенно,Словно пенистая влагаПод руками кондитера, вырастает массаВзаимосвязанных мыслей, и так выходитНаподобие крема —Новая философская система». Физик, напротив,Любовался, как самая малостьМатерии становится огромнымОбъемом, а это значит,Что назло всем чувствамМир – ничто, материи в нем почти и нету,А вся природаПодобна воздушно взбитым сливкам. Глубокомысленный же теолог,Отведав сливок, удостоверил:Плотности в них так мало,Что не ешь, а только кажется, как будтоЕшь. Эта пища – словно нарочноЧтобы обмануть нечистого духа,Когда он во время поста примечает,Как лакомки над чашкой шевелят челюстями,И злорадно бросаетНа адские весы это их прегрешенье,А вес его мал, и дьявол растерян,И богословы смеются ему в морду. Но вдруг из гущи сливокРаздался голос —Не знаю уж, явление ли природыИли шутка презрительного домового:«Загляните в чашку:Веса там мало, а ветра много:Вот истинный образВсего, что бесполезно и праздноВ вашем человеческом знанье».
ТОМАС ДЕ ИРИАРТЕ И ОРОПЕСА
Медведь, обезьяна и свинья
Медведь, с которым
приезжийЗарабатывал на жизнь,Как-то шел на задних лапахВ недовыученном танце,Представляя человека,И спросил мартышку: «Как?» Мартышка была толковаИ сказала: «Никуда!» Медведь молвил: «Ты, мартышка,По-моему, неправа:Разве я хожу не прямо?Разве видом не хорош?» Свинья, видя эту ссору,Крикнула медведю: «Браво!Молодец! Лучших танцоровВ мире не было и нет!» Медведь, такое услышав,Задумался, помолчал,А потом, убавив важность,Сказал такие слова:«Когда меня обругалаМартышка, я ей не верил;Но уж если свинья хвалит,Значит, впрямь пришла беда!» Пусть каждый гордец-писательЭту истину запомнит:«Бранит умный – дело плохо,Хвалит глупый – вовсе дрянь!»
ХРИСТИАН ФЮРХТЕГОТТ ГЕЛЛЕРТ
Умирающий отец
Два сына были у отца:Кристоф был умный, а Георг был глупый.Подходит смерть; и, лежа на одре,Глядит отец с тревогой на Кристофа:«Ах, сын! меня терзает мысль, —Вот я умру – и что с тобою, умным, будет?Послушай: у меня в шкапуСтоит ларец, в нем дорогие камни,Они – твои: возьми их, сын,И только не делися с братом».Сын испугался: «Как же так?Ведь если мне достанется так много,То чем же будет жить мой брат?» —«Брат? – оборвал его отец, —Не беспокойся о Георге:Кто глуп, тот глупостью как раз и будет счастлив».
ФРИДРИХ ФОН ХАГЕДОРН
Медвежья шкура
Два молодца, от юных летПривыкшие в гасконских земляхВсех вперебой честить направо и налево,Покинули, польстившись на скитанья,Свою певучую страну.Охоты у них было больше, чем таланта,И вот упрямство и нуждаВ надежде выправить делаИх довели до самой Польши.Ни денег больше нет у бывших удальцов,Ни песен, ни отваги;Из милости их приютил один корчмарьВ надежде будущей поживы.Они ему сказали: «В вашей чащеЖивет огромный злой медведь,И мы по-рыцарски готовы заплатитьТебе его прекрасной шкурой.Мы не унизим, задолжав,Перед тобою честь гасконцев:Такого зверя затравитьМы сможем лучше всех чертей из ада,Ей-ей! вот будет нам потеха!»Хозяину смешно. Он бьется об заклад,Они спешат и рвутся к делу,Нетерпеливая отвага их торопит,И вот они в лесу, и вот пред ними враг.Холодный страх пронзил обоих:Один в испуге лезет на сосну,Другой, умней, упал и притворился мертвым:Застыл, не дышит, взгляд потух,Лежит старательный покойникИ держит в памяти одно лишь:Что мертвецов медведь не ест.Зверь смотрит, нюхает, со всех сторон заходитИ поддается на обман:«Фу! – он ворчит, – какая падаль!Нам, медведям, чего-нибудь бы посвежей!» —И удаляется. Храбрец-приятельСкорей с сосны – и к другу. «Как я рад!Ты жив! едва глазам я верю:Видать, большой святой тебя хранил!Но как же нынче вражья шкура?Я в страхе видел, что медведьСтоял над самым твоим ухом —Так что же он тебе сказал?» —«Немногое, – ответил друг, – но с толком.Мне посоветовал он так:Пока медведь еще не пойман,Медвежьей шкурой не торгуй!»
ЭВАЛЬД ХРИСТИАН ФОН КЛЕЙСТ
Раненый журавль
Осень стряхнула листья с пестрых рощ,Холодный иней стлался по лугам,Когда слетелась стая журавлейК морскому брегу, чтобы править путьВ заморский добрый край. И лишь одинЖуравль, чью ногу ранило стрелой,Был в стороне, тосклив, безмолвен, чуждВольному крику строящихся птиц,И громко тешились они над ним. Он думал: «Я не виноват, что хром,Я благу общему служил, как вы,И не за что смеяться надо мной.Но ах, как мне лететь, когда всех силИ мужества меня лишает боль?Несчастному, мне в море будет смерть!Зачем живым я спасся от стрелка?» Тут ветер потянул с холмов к волнам,И журавлиный строй взлетает в путь,Бьет крыльями и радостно кричит,А тот больной все дальше отстает,Все чаще отдыхает на листахПлавучих лотосов и все томимТоской и болью. Так достиг и он,Счастливой осторожностью спасен,Тех мест, где добрый воздух исцелилЕго недуг; а многие из злыхНасмешников погибли в пене волн. Вы, знающие бедствий тяжкий гнет,Вы, в честном сердце кроющие скорбь,Оставьте страх, не проклинайте жизнь,Дерзните в путь по жизненной стезе:Там, за морем, есть лучшая земля —Поля блаженства, и они – для вас!
КОМЕДИЯ
Это отрывок из латинской комедии IV века «Кверол». Комедия – очень мало известная: даже советские историки, всюду искавшие материалов о положении и психологии рабов в древнем мире, ни разу не воспользовались тем монологом раба, который здесь переведен. Раба зовут Пантомал («негодяй на все руки»), его хозяина – Кверол («брюзга»), сюжет – о том, как трое мошенников хотели этого Кверола обокрасть, а вместо этого нечаянно обогатили, но этот монолог – как бы интермедия, к сюжету отношения не имеющая. Он напечатан здесь дважды, сперва прозой, потом стихами; я прошу читать его именно в таком порядке. Дело вот в чем. Оригинал написан ритмической прозой: фразы и куски фраз начинаются как проза, а кончаются как стихи или почти как стихи – «трохаические тетраметры» с женской цезурой и мужским или дактилическим окончанием. По-русски это выглядит как последовательность синтаксических отрезков с приблизительным чередованием женских и не-женских окончаний. Если печатать этот текст как прозу, то этот ритм должен стушевываться, если как стихи – то подчеркиваться. Мне бы хотелось, чтобы читатель проверил, подтверждается ли это его восприятием. Этот текст мне пришлось печатать дважды, один раз прозой, другой стихами, но расспросить читателей о впечатлении не было случая.
КВЕРОЛ
Сцена 7
Пантомал
Нет на свете хороших хозяев – это известно всякому. Но я доподлинно убедился, что самый скверный – это мой. Человек-то он безвредный, только рохля и ворчун. Если, положим, что-то в доме пропало, он так и сыплет проклятиями, словно это неведомо какое преступление. Если вдруг обман заметит – без перерыву кричит и ругается, да как! Если кто-нибудь толкнет в огонь стул, или стол, или кровать, как это бывает при нашей спешке, – он и на это плачется. Если крыша протекает, если двери сбиты с петель – он скликает весь дом, обо всем допрашивает, – разве ж такого можно стерпеть? Все расходы, все расчеты записывает собственной рукой, и если в чем не отчитаешься, то деньги требует назад.