Андрей Вознесенский Собрание сочинений. Том 2

Романс

Запомни этот миг. И молодой шиповник. И на Твоем плече прививку от него. Я — вечный Твой поэт и вечный Твой любовник. И — больше ничего. Запомни этот мир, пока Ты можешь помнить, а через тыщу лет и более того Ты вскрикнешь, и в Тебя царапнется шиповник... И — больше ничего. 1975

Хобби света

Я сплю на чужих кроватях, сижу на чужих стульях, порой одет в привозное, ставлю свои книги на чужие стеллажи, — но свет должен быть собственного производства. Поэтому я делаю витражи. Уважаю продукцию ГУМа и Пассажа, но крылья за моей спиной работают как ветряки. Свет не может быть купленным или продажным. Поэтому я делаю витражи. Я прутья свариваю электросваркой. В наших магазинах не достать сырья. Я нашел тебя на свалке. Но я заставлю тебя сиять. Да будет свет в Тебе молитвенный и кафедральный, да будут сумерки как тамариск, да будет свет в малиновых Твоих подфарниках, когда Ты в сумерках притормозишь. Но тут мое хобби подменяется любовью. Жизнь расколота? Не скажи! За окнами пахнет средневековьем. Поэтому я делаю витражи. Человек на 60% из химикалиев, на 40% из лжи и ржи... Но на 1% из Микеланджело! Поэтому я делаю витражи. Но тут мое хобби занимается теософией. Пузырьки внутри сколов стоят, как боржом. Прибью витраж на калитку тесовую. Пусть лес исповедуется пред витражом. Но это уже касается жизни, а не искусства. Жжет мои легкие эпоксидная смола. Мне предлагали (по случаю) елисеевскую люстру. Спасибо. Мала. Ко мне прицениваются барышники, клюют обманутые стрижи. В меня прицеливаются булыжники. Поэтому я делаю витражи. 1975

Ностальгия по настоящему

Я не знаю, как остальные, но я чувствую жесточайшую не по прошлому ностальгию — ностальгию по настоящему. Будто послушник хочет к Господу, ну а доступ лишь к настоятелю — так и я умоляю доступа без посредников к настоящему. Будто сделал я что-то чуждое, или даже не я — другие. Упаду на поляну — чувствую по живой земле ностальгию. Нас с тобой никто не расколет, но когда тебя обнимаю — обнимаю с такой тоскою, будто кто тебя отнимает. Когда слышу тирады подленькие оступившегося товарища, я ищу не подобья — подлинника, по нему грущу, настоящему. Одиночества не искупит в сад распахнутая столярка. Я тоскую не по искусству, задыхаюсь по-настоящему. Все из пластика — даже рубища, надоело жить очерково. Нас с тобою не будет в будущем, а церковка... И когда мне хохочет в рожу идиотствующая мафия, говорю: «Идиоты — в прошлом. В настоящем — рост понимания». Хлещет черная вода из крана, хлещет ржавая, настоявшаяся, хлещет красная вода из крана, я дождусь — пойдет настоящая. Что прошло, то прошло. К лучшему. Но прикусываю как тайну ностальгию по настающему, что настанет. Да не застану. 1975

Яблокопад

Я посетил художника после кончины вместе с попутной местной чертовкой. Комнаты были пустынны, как рамы, что без картины. Но из одной доносился Чайковский. Припоминая пустые залы, с гостьей высокой в афроприческе, шел я, как черным воздушным шаром. Из-под дверей приближался Чайковский. Женщина в кресле сидела за дверью. 40 портретов ее окружали. Мысль, что предшествовала творенью, сделала знак, чтобы мы не мешали. Как напряженна работа натурщицы! Мольберты трудились над ней на треногах. Я узнавал в их все новых конструкциях характер мятущийся и одинокий — то гвоздь, то три глаза, то штык трофейный, как он любил ее в это время! Не находила удовлетворенья мысль, что предшествовала творенью. Над батареею отопленья крутился Чайковский, трактуемый Геной Рождественским. Шар умолял его в небо выпустить. В небе гроза набрякла. Туча пахла, как мешок с яблоками. Это уже ощущалось всеми: будто проветривали помещенье — мысль, что предшествовала творенью, страсть, что предшествовала творенью, тоска, что предшествовала творенью, шатала строения и деревья! Мысль в виде женщины в кресле сидела. Была улыбка — не было тела. Мысль о собаке лизала колени. Мыслью о море стояла аллея. Мысль о стремянке, волнуя, белела — в ней перекладина, что отсутствовала, мыслью о ребре присутствовала. Съеживалось общество потребления. Мысль о яблоке катилась с тарелки. Мысль о тебе стояла на тумбочке. «Как он любил ее!» — я подумал. «Да», — ответила из передней недоуменная тьма творенья. Вот предыстория их отношений. Вышла студенткой. Лет было мало. Гения возраст — в том, что он гений. Верила, стало быть, понимала. Как он ревнует ее, отошедши! Попробуйте душ принять в его ванной — душ принимает его очертанья. Роман их длится не для посторонних. Переворачивался двусторонний Чайковский. В мелодии были стоны антоновских яблонь. Как мысль о создателе, осень стояла. Дом конопатили. Шар об известку терся щекою. Мысль обо мне заводила Чайковского, по старой памяти, над парниками. Он ставил его в шестьдесят четвертом. Гости в это не проникали. «Все оправдалось, мэтр полуголый, что вы сулили мне в стенах шершавых гневным затмением лысого шара, локтями черными треугольников». Море сомнительное манило. Сохла сомнительная малина. Только одно не имело сомненья — мысль о бессмысленности творенья. Цвела на террасе мысль о терновнике. Благодарю вас, мэтр модерновый! Что же есть я? Оговорка мысли? Грифель, который тряпкою смыли? Я не просил, чтоб меня творили! Но заглушал мою говорильню смысл совершаемого творенья — ссылка на Бога была б трафаретной — Материя. Сад. Чайковский, наверное. Яблоки падали. Плакали лабухи. Яблок было — греби лопатой! Я на коленях брал эти яблоки яблокопада, яблокопада. Я сбросил рубаху. По голым лопаткам дубасили, как кулаки прохладные. Я хохотал под яблокопадом. Не было яблонь — яблоки падали. Связал рукавами рубаху казнимую. Набил плодами ее, как корзину. Была тяжела, шевелилась, пахла. Я ахнул — сидела женщина в мужской рубахе. Тебя я создал из падших яблок, из праха — великую, беспризорную! Под правым белком, косящим набок, прилипла родинка темным зернышком. Был я соавтором сотворенья. Из снежных яблок там во дворе мы бабу слепляем. Так на коленях любимых лепим. Хозяйке дома тебя представил я гостьей якобы. Ты всем гостям раздавала яблоки. И изъяснялась по-черноземному. Стояла яблонная спасительница, моя стеснительная сенсация. Среди диванов глаза просили: «Сенцa бы!» Откуда знать тебе, улыбавшейся, в рубашке, словно в коротком платьице, что, забывшись, влюбишься, сбросишь рубашку и как шары по земле раскатишься!.. Над автобусной остановкой туча пахла, как мешок с антоновкой. Шар улетал. В мире было ветрено. Прощай, нечаянное творенье! Вы ночевали ли в даче создателя, на одиночестве колких дерюжищ? И проносилось в вашем сознании: «Благодарю за то, что даруешь». Благодарю тебя, автор творенья, что я случился частью твоею, моря и суши, сада в Тарусе, благодарю за то, что даруешь, что я не прожил мышкой-норушкой, что не двурушничал тобой, время, даже когда ты мне даришь кукиш, и за удары остервенелые, даже за то, что дошел до ручки, даже за это стихотворенье, даже за то, что завтра задуешь, — благодарю тебя, что даруешь краткими яблоками коленей! За гениальность твоих натурщиц, за безымянность твоей идеи… И повторяли уже в сновиденье: «Боготворю за то, что даруешь». В мир открывались ворота ночные. Вы уезжали. Собаки выли. Не посещайте художника после кончины, а навещайте, пока вы живы. 1981

* * *

Есть русская интеллигенция. Вы думали — нет? Есть. Не масса индифферентная, а совесть страны и честь. Есть в Рихтере и Аверинцеве земских врачей черты — постольку интеллигенция, поскольку они честны. «Нет пороков в своем отечестве». Не уважаю лесть. Есть пороки в моем отечестве, зато и пророки есть. Такие, как вне коррозии, ноздрей петербуржской вздет, Николай Александрович Козырев — небесный интеллигент. Он не замечает карманников. Явился он в мир стереть второй закон термодинамики и с ним тепловую смерть. Когда он читает лекции, над кафедрой, бритый весь — он истой интеллигенции указующий в небо перст. Воюет с извечной дурью, для подвига рождена, отечественная литература — отечественная война. Какое призванье лестное служить ей, отдавши честь: «Есть, русская интеллигенция! Есть!» 1975

Озеро

Кто ты — непознанный Бог или природа по Дарвину, — но я по сравненью с Тобой, как я бездарен! Озера тайный овал высветлит в утренней просеке то, что мой предок назвал кодом нечаянным: «Господи...» Господи, это же ты! Вижу как будто впервые озеро красоты русской периферии. Господи, это же ты вместо исповедальни горбишься у воды старой скамейкой цимбальной. Будто впервые к воде выйду, кустарник отрину, вместо молитвы Тебе я расскажу про актрису. Дом, где родилась она, — между собором и баром... Как ты одарена, как твой сценарий бездарен! Долго не знал о тебе. Вдруг в захолустнейшем поезде ты обернешься в купе: Господи... Господи, это же ты... Помнишь, перевернулись возле Алма-Аты? Только сейчас обернулись. Это впервые со мной, это впервые, будто от жизни самой был на периферии. Годы. Темнкоты. Мосты. И осознать в перерыве: Господи — это же ты! Это — впервые. 1975

Беловежская баллада

Я беру тебя на поруки перед силами жизни и зла, перед алчущим оком разлуки, что уставилась из угла. Я беру тебя на поруки из неволи московской тщеты. Ты — как роща после порубки, ты мне крикнула: защити! Отвернутся друзья и подруги. Чтобы вспыхнуло все голубым, беловежскою рюмкой сивухи головешки в печи угостим. Затопите печаль в моем доме! Поет прошлое в кирпичах. Все гори синим пламенем кроме — запалите печаль! В этих пылких поспешных поленьях, в слове, вырвавшемся, хрипя, ощущение преступленья, как сказали бы раньше — греха. Воли мне не хватало, воли. Грех, что мы крепостны на треть. Столько прошлых дров накололи — хорошо им в печали гореть! Это пахнет уже не романом, так бывает пожар и дождь — на ночь смывши глаза и румяна, побледневшая, подойдешь. А в квартире, забытой тобою, к прежней жизни твоей подключен, белым черепом со змеею будет тщетно шуршать телефон... В этой егерской баньке бревенчатой, точно сельские алтари, мы такою свободой повенчаны — у тебя есть цыгане в крови. Я беру тебя на поруки перед городом и людьми. Перед ангелом воли и муки ты меня на поруки возьми. 1975

Звезда

Аплодировал Париж в фестивальном дыме. Тебе дали первый приз — «Голую богиню». Подвезут домой друзья от аэродрома. Дома нету ни копья. Да и нету дома. Оглядишь свои углы звездными своими, стены пусты и голы — голая богиня. Предлагал озолотить режиссер павлиний. Ты ж предпочитаешь жить голой, но богиней. Подвернется, может, роль с текстами благими. Мне плевать, что гол король! Голая богиня... А за окнами стоят талые осины обнаженно, как талант, — голая Россия! И такая же одна грохает тарелки возле вечного огня газовой горелки. И мерцает из угла в сигаретном дыме — ах, актерская судьба! Голая богиня. 1975

Обмен

Не до муз этим летом кромешным. В доме — смерти, одна за другой. Занимаюсь квартирообменом, чтобы съехались мама с сестрой. Как последняя песня поэта, едут женщины на грузовой, две жилицы в посмертное лето — мать с сестрой. Мать снимает пушинки от шали, и пушинки летят с пальтеца, чтоб дорогу по ним отыскали тени бабушки и отца. И как эхо их нового адреса, провожая заплаканный скарб, вместо выехавшего августа в наши судьбы въезжает сентябрь. Не обменивайте квартиры! Пощади, распорядок земной, мою малую родину сирую — мать с сестрой. Обменяться бы — да поздновато! — на удел, как они, без вины виноватых и без счастья счастливых людей. 1974

* * *

Боже, ведь я же Твой стебель, что ж меня отдал толпе? Боже, что я Тебе сделал? Что я не сделал Тебе? 1975

Похороны цветов

Хороните цветы — убиенные гладиолусы, молодые тюльпаны, зарезанные до звезды... С верхом гроб нагрузивши, на черном автобусе провезите цветы. Отпевайте цветы у Феодора Стратилата. Пусть в ногах непокрытые Чистые лягут пруды. «Кого хоронят?» — спросят выходящие из театра. Отвечайте: «Цветы». Она так их любила, эти желтые одуванчики. И не выдержит мама, когда застучит молоток. Крышкой прихлопнули, когда стали заколачивать, как книжную закладку, белый цветок. Прожила она тихо, и так ее тихо не стало... На случайную почву случайное семя падет. И случайный поэт в честь Марии Новопреставленной свою дочь назовет... 1975

Смерть Шукшина

Хоронила Москва Шукшина, хоронила художника, то есть хоронила страна мужика и активную совесть. Он лежал под цветами на треть, недоступный отныне. Он свою удивленную смерть предсказал всенародно в картине. В каждом городе он лежал на отвесных российских простынках. Называлось не кинозал — просто каждый пришел и простился. Называется не экран, если замертво падают наземь. Если б Разина он сыграл — это был бы сегодняшний Разин. Он сегодняшним дням — как двойник. Когда зябко, курил он чинарик, так же зябла, подняв воротник, вся страна в поездах и на нарах. Он хозяйственно понимал край как дом — где березы и хвойники. Занавесить бы черным Байкал, словно зеркало в доме покойника. 1975