Собрание сочинений. Том 2

Песня акына

Не славы и не коровы, не шаткой короны земной — пошли мне, Господь, второго, — чтоб вытянул петь со мной! Прошу не любви ворованной, не милостей на денек — пошли мне, Господь, второго, — чтоб не был так одинок. Чтоб было с кем пасоваться, аукаться через степь, для сердца, не для оваций, на два голоса спеть! Чтоб кто-нибудь меня понял, не часто, ну, хоть разок. Из раненых губ моих поднял царапнутый пулей рожок. И пусть мой напарник певчий, забыв, что мы сила вдвоем, меня, побледнев от соперничества, прирежет за общим столом. Прости ему. Пусть до гроба одиночеством окружен. Пошли ему, Бог, второго — такого, как я и он. 1971

Реквием оптимистический

За упокой Высоцкого Владимира коленопреклоненная Москва, разгладивши битловки, заводила его потусторонние слова. Владимир умер в 2 часа. И бездыханно стояли полные глаза, как два стакана. А над губой росли усы пустой утехой, резинкой врезались трусы, разит аптекой. Спи, шансонье Всея Руси, отпетый. Ушел твой ангел в небеси обедать. Володька, если горлом кровь, Володька, когда от умных докторов воротит, а баба, русый журавель, в отлете, орет за тридевять земель: «Володя!» Ты шел закатною Москвой, как богомаз мастеровой, чуть выпив, шел популярней, чем Пеле, с беспечной челкой на челе, носил гитару на плече, как пару нимбов. (Один для матери — большой, золотенький, под ним для мальчика — меньшой...) Володя!.. За этот голос с хрипотцой, дрожь сводит, отравленная хлеб-соль мелодий, купил в валютке шарф цветной, да не походишь. Спи, русской песни крепостной — свободен. О златоустом блатаре рыдай, Россия! Какое время на дворе — таков мессия. А в Склифосовке филиал Евангелия. И Воскрешающий сказал: «Закрыть едальники!» Твоею песенкой ревя под маскою, врачи произвели реа- нимацию. Вернули снова жизнь в тебя. И ты, отудобев, нам всем сказал: «Вы все — туда, а я оттудова...» Гремите, оркестры! Козыри — крести. Высоцкий воскресе. Воистину воскресе. 1971

Автомат

Москвою кто-то бродит, накрутит номер мой. Послушает и бросит — отбой... Чего вам? Рифм кило? Автографа в альбом? Алло!.. Отбой... Кого-то повело в естественный отбор! Алло!.. Отбой... А может, ангел в кабеле, пришедший за душой? Мы некоммуникабельны. Отбой... А может, это совесть, потерянная мной? И позабыла голос? Отбой... Стоишь в метро конечной с открытой головой, и в диске, как в колечке, замерзнул пальчик твой. А за окошком мелочью стучит толпа отчаянная, как очередь в примерочную колечек обручальных. Ты дунешь в трубку дальнюю, и мой воротничок от твоего дыхания забьется, как флажок... Порвалась связь планеты. Аукать устаю. Вопросы без ответов. Ответы в пустоту. Свело. Свело. Свело. С тобой. С тобой. С тобой. Алло. Алло. Алло. Отбой. Отбой. Отбой. 1971

* * *

Я шел вдоль берега Оби, я селезню шел параллельно. Я шел вдоль берега любви, и вслед деревни мне ревели. И параллельно плачу рек, лишенных лаянья собачьего, финально шел ХХ век, крестами ставни заколачивая. Дубы глядели на закат. Ни Микеланджело, ни Фидий, никто их краше не создаст. Никто их больше не увидит. «Окстись, убивец-человек!» — кричали мне, кто были живы. Через мгновение их всех погубят ядерные взрывы. «Окстись, палач зверей и птиц, развившаяся обезьяна! Природы гениальный смысл уничтожаешь ты бездарно». И я не мог найти Тебя среди абсурдного пространства, и я не мог найти себя, не находил, как ни старался. И в городах, и в хуторах стояли Инги и Устиньи, их жизни, словно вурдалак, слепая высосет пустыня. Кричала рыба из глубин: «Возьми детей моих в котомку, но только реку не губи! Оставь хоть струйку для потомства». Я шел меж сосен голубых, фотографируя их лица, как жертву, прежде чем убить, фотографирует убийца. Стояли русские леса, чуть-чуть подрагивая телом. Они глядели мне в глаза, как человек перед расстрелом. Земля пустела, как орех. И кто-то в небе пел про это: «Червь, человечек, короед, какую ты сожрал планету!» 1983

Мать

Я отменил материнские похороны. Не воскресить тебя в эту эпоху. Мама, прости эти сборы повторные. Снегом осело, что было лицом. Я тебя отнял у крематория и положу тебя рядом с отцом. Падают страшные комья весенние Новодевичьего монастыря. Спят Вознесенский и Вознесенская – жизнью пронизанная земля. То, что к тебе прикасалось, отныне стало святыней. В сквере скамейки, Ордынка за ними стали святыней. Стал над березой екатерининской свет материнский. Что ты прошла на земле, Антонина? По уши в ландыши влюблена, интеллигентка в косынке Рабкрина и ермоловская спина! В скрежет зубовный индустрии и примусов, в мире, замешенном на крови, ты была чистой любовью, без примеси, лоб-одуванчик, полный любви. Ты — незамеченная Россия, ты охраняла очаг и порог, беды и волосы молодые, как в кулачок, зажимая в пучок. Как ты там сможешь, как же ты сможешь там без родни? Носик смешливо больше не сморщишь и никогда не поправишь мне воротник. Будешь ночами будить анонимно. Сам распахнется ахматовский томик. Что тебя мучает, Антонина, Тоня? В дождь ты стучишься. Ты не простудишься. Я ощущаю присутствие в доме. В темных стихиях ты наша заступница, Тоня... Рюмка стоит твоя после поминок с корочкой хлебца на сорок дней. Она испарилась наполовину. Или ты вправду притронулась к ней? Не попадает рифма на рифму, но это последняя связь с тобой! Оборвалось. Я стою у обрыва, малая часть твоей жизни земной. «Благодарю тебя, что родила меня и познакомила этим с собой с тайным присутствием идеала, что приблизительно звали — любовь. Благодарю, что мы жили бок о бок в ужасе дня или радости дня, робкой любовью приткнувшийся лобик — лет через тысячу вспомни меня». Я этих слов не сказал унизительно. Кто прочитает это, скорей матери ландыши принесите. Поздно — моей, принесите своей. 1983

Водная лыжница

В трос вросла, не сняв очки бутыльи, — уводи! Обожает, чтобы уводили! Аж щека на повороте у воды. Проскользила — боже! — состругала, наклонившись, как в рубанке оселок, не любительница — профессионалка, золотая чемпионка ног! Я горжусь твоей слепой свободой, обмирающею до кишок — золотою вольницей увода на глазах у всех, почти что нагишом. Как истосковалась по пиратству женщина в сегодняшнем быту! Главное — ногами упираться, чтоб не вылетала на ходу. «Укради, как раньше на запятках, — миленький, назад не возврати!» — если есть душа, то она в пятках, упирающихся в край воды. Укради за воды и за горы, только бы надежен был мужик! В золотом забвении увода онемеют десны и язык. «Да куда ж ты без спасательной жилетки, как в натянутой рогаточке свистя?» Пожалейте, люди, пожалейте себя!.. ...Но остался след неуловимый от твоей невидимой лыжни, с самолетным разве что сравнимый на душе, что воздуху сродни. След потери нематериальный, свет печальный — Бог тебя храни! Он позднее в годах потерялся, как потом исчезнут и они. 1971

Кромка

Над пашней сумерки нерезки, и солнце, уходя за лес, как бы серебряною рельсой зажжет у пахоты обрез. Всего минуту, как, ужаля, продлится тайная краса. Но каждый вечер приезжаю глядеть, как гаснет полоса. Моя любовь передвечерняя, прощальная моя любовь, полоска света золотая под затворенными дверьми. 1970

Жестокий романс

«Дверь отворите гостье с дороги!» Выйду, открою — стоят на пороге, словно картина в раме, фрамуге, белые брюки, белые брюки! Видно, шла с моря возле прилива — мокрая складка к телу прилипла. Видно, шла в гору — дышат в обтяжку белые брюки, польская пряжка. Эта спортсменка не знала отбоя, но приходили вы сами собою, где я терраску снимал у старухи — темные ночи, белые брюки. Белые брюки, ночные ворюги, «молния» слева или на брюхе? Русая молния шаровая, обворовала, обворовала! Ах, парусинка моя рулевая... Первые слезы. Желтые дали. Бедные клеши, вы отгуляли... Что с вами сделают в черной разлуке белые вьюги, белые вьюги? 1971

Донор дыхания

Так спасают автогонщиков. Врач случайная, не ждавши «скорой помощи», с силой в легкие вдувает кислород — рот в рот! Есть отвага медицинская последняя — без посредников, как жрица мясоедная, рот в рот, не сестрою, а женою милосердия душу всю ему до донышка дает — рот в рот, одновременно массируя предсердие. Оживаешь, оживаешь, оживаешь. Рот в рот, рот в рот, рот в рот. Из ребра когда-то созданный товарищ, она вас из дыханья создает. А в ушах звенит, как соло ксилофона, мозг изъеден углекислотою. А везти его до Кировских ворот! (Рот в рот. Рот в рот. Рот в рот.) Синий взгляд как пробка вылетит из-под век, и легкие вздохнут, как шар летательный. Преодолевается летальный исход... «Ты лети, мой шар воздушный, мой минутный. Пусть в глазах твоих мной вдутый небосвод. Пусть отдашь мое дыхание кому-то рот — в рот...» 1970

* * *

Я — двоюродная жена. У тебя — жена родная! Я сейчас тебе нужна. Я тебя не осуждаю. У тебя и сын и сад. Ты, обняв меня за шею, поглядишь на циферблат — даже крикнуть не посмею. Поезжай, ради Христа, где вы снятые в обнимку. Двоюродная сестра, застели ему простынку! Я от жалости забьюсь. Я куплю билет на поезд. В фотографию вопьюсь. И запрячу бритву в пояс. 1971

Ода дубу

Свитязианские восходы. Поблескивает изреченье: «Двойник-дуб. Памятник природы республиканского значенья». Сюда вбегал Мицкевич с панною. Она робела. Над ними осыпался памятник, как роспись лиственно и пламенно, — куда Сикстинская капелла! Он умолял: «Скорее спрячемся, где дождь случайней и ночнее, и я плечам твоим напрягшимся придам всемирное значенье!» Прилип к плечам сырым и плачущим дубовый лист виолончельный. Великие памятники Природы! Априори: екатерининские березы, бракорегистрирующие рощи, облморе, и. о. лосося, оса, желтая как улочка Росси, реставрируемые лоси. Общесоюзный заяц! Ты на глазах превращаешься в памятник, историческую реликвию, исчезаешь, завязав уши, как узелок на дорогу великую. Как Рембрандты, живут по описи 35 волков Горьковской области. Жемчужны тучи обложные, спрессованные рулонами. Люблю вас, липы областные, и вас люблю, дубы районные. Какого званья небосводы? И что истоки? История ли часть природы? Природа ли кусок истории? Мы — двойники. Мы агентура двойная, будто ствол дубовый, между природой и культурой, политикою и любовью. В лесах свисают совы матовые, свидетельницы Батория, как телефоны-автоматы надведомственной категории. Душа в смятении и панике, когда осенне и ничейно уходят на чужбину памятники неизъяснимого значенья! И, перебита крысоловкой, прихлопнутая к пьедесталу, разиня серую головку, «Ночь» Микеланджело привстала. 1971