Собрание сочинений. Том 2

«Ночь» Буонарроти

Фигуру «Ночь» в мемориале сна из камня высек Ангел, или Анжело. Она жива, верней — уснула заживо. Окликни — и пробудится Она.

Ответ Буонарроти

Блаженство — спать, не ведать злобы дня, не ведать свары вашей и постыдства, в неведении каменном забыться... Прохожий! Тсс... Не пробуждай меня. 1975

Мадригал

Я пуст, я стандартен. Себя я утратил. Создатель, Создатель, Создатель, Ты дух мой похитил, Пустынна обитель. Стучу по груди пустотелой, как дятел: Создатель, Создатель, Создатель! Как на сердце пусто От страсти бесстыжей. Я вижу Искусством, А сердцем не вижу. Где я обнаружу Пропавшую душу? Наверно, вся выкипела наружу. 1975

Эпитафии

I

Я счастлив, что я умер молодым. Земные муки — хуже, чем могила. Навеки смерть меня освободила и сделалась бессмертием моим.

II

Я умер, подчинившись естеству. Но тыщи дум в моей душе вмещались. Одна из них погасла — что за малость?! Я в тысячах оставшихся живу. 1975

Смерть

Кончину чую. Но не знаю часа. Плоть ищет утешенья в кутеже. Жизнь плоти опостылела душе. Душа зовет отчаянную чашу! Мир заблудился в непролазной чаще средь ядовитых гадов и ужей. Как черви, лезут сплетни из ушей. И Истина сегодня — гость редчайший. Устал я ждать. Я верить устаю. Когда ж взойдет, Господь, что Ты посеял? Нас в срамоте застанет смерти час. Нам не постигнуть истину Твою. Нам даже в смерти не найти спасенья. И отвернутся ангелы от нас. 1975

Фрагмент автопортрета

Я нищая падаль. Я пища для морга. Мне душно, как джинну в бутылке прогорклой, как в тьме позвоночника костному мозгу! В каморке моей, как в гробнице промозглой, Арахна свивает свою паутину. Моя дольче вита пропахла помойкой. Я слышу — об стену журчит мочевина. Угрюмый гигант из священного шланга мой дом подмывает. Он пьян, очевидно. Полно во дворе человечьего шлака. Дерьмо каменеет, как главы соборные. Избыток дерьма в этом мире, однако. Я вам не общественная уборная! Горд вашим доверьем. Но я же не урна… Судьба моя скромная и убогая. Теперь опишу мою внешность с натуры: Ужасен мой лик, бороденка — как щетка. Зубарики пляшут, как клавиатура. К тому же я глохну. А в глотке щекотно! Паук заселил мое левое ухо, а в правом сверчок верещит, как трещотка. Мой голос жужжит, как под склянкою муха. Из нижнего горла, архангельски гулкая, не вырвется фуга плененного духа. Где синие очи? Повыцвели буркалы. Но если серьезно — я рад, что горюю, я рад, что одет, как воронее пугало. Большая беда вытесняет меньшую. Чем горше, тем слаще становится участь. Сейчас оплеуха милей поцелуя. Дешев парадокс — но я радуюсь, мучась. Верней, нахожу наслажденье в печали. В отчаянной доле есть ряд преимуществ. Пусть пуст кошелек мой. Какие детали! Зато в мочевом пузыре, как монеты, три камня торжественно забренчали. Мои мадригалы, мои триолеты послужат оберткою в бакалее и станут бумагою туалетной. Зачем ты, художник, парил в эмпиреях, К иным поколеньям взвивал свой треножник?! Все прах и тщета. В нищете околею. Таков твой итог, досточтимый художник. 1975

Спринтер

Четырежды и пятерижды молю, достигнув высоты: «Жизнь, ниспошли мне передышку дыхание перевести!» Друзей своих опередивши, я снова взвинчиваю темп, чтоб выиграть для передышки секунды две промежду тем. Нет, не для славы чемпиона мы вырвались на три версты, а чтоб упасть освобожденно в невытоптанные цветы! Щека к щеке, как две машины, мы с той же скоростью идем. Движение неощутимо, как будто замерли вдвоем. Не думаю о пистолете, не дезертирую в пути, но разреши хоть раз в столетье дыхание перевести! 1975

Реквием

Возложите на море венки. Есть такой человечий обычай — в память воинов, в море погибших, возлагают на море венки. Здесь, ныряя, нашли рыбаки десять тысяч стоящих скелетов, ни имен, ни причин не поведав, запрокинувших головы к свету, они тянутся к нам, глубоки. Возложите на море венки. Чуть качаются их позвонки, кандалами прикованы к кладбищу, безымянные страшные ландыши. Возложите на море венки. На одном, как ведро, сапоги, на другом — на груди амулетка. Вдовам их не помогут звонки. Затопили их вместо расстрела, души их, покидавшие тело, по воде оставляли круги. Возложите на море венки под свирель, барабан и сирены. Из жасмина, из роз, из сирени возложите на море венки. Возложите на землю венки. В ней лежат молодые мужчины. Из сирени, из роз, из жасмина возложите живые венки. Заплетите земные цветы над землею сгоревшим пилотам. С ними пили вы перед полетом. Возложите на небо венки. Пусть стоят они в небе, видны, презирая закон притяженья, говоря поколеньям пришедшим: «Кто живой — возложите венки». Возложите на Время венки, в этом вечном огне мы сгорели. Из жасмина, из белой сирени на огонь возложите венки. И на ложь возложите венки, в ней мы гибнем, товарищ, с тобою. Возложите венки на Свободу. Пусть живет. Возложите венки. 1975

Красота

Я, урод в человечьем ряду, в аллергии, как от крапивы — исповедую красоту. Только чувство красиво. Исповедую луг у Нерли, не за имя, а за то, что он полон любви и любви невзаимной. Исповедую спящей черты... Мне будить Тебя грустно и чудно. Прежде чем пробуждаешься Ты — пробуждается чувство. Исповедую исповедь-быль: в век научно-технический, бурный, гастролера, чье имя забыл, полюбила студентка-горбунья. Полюбила исподтишка, поливала цветы сокровенно. Расцветали в горбатых горшках целомудренные цикламены. Полюбила, от срама бледна, от позора таясь, как ракушка, Прежде чем появлялась она, появлялось сияние чувства. Лик закинув до забытья, вся светясь и дрожа от волненья словно зеркальце для бритья — вся ловила его отраженье. Разбить зеркальце не к добру. Была милостыня свиданья. Просияло в аэропорту милосердье страданья. Переписка их, свято нага, вслух читалась на почте. Завизжала и прогнала, когда он к ней вернулся пошло. Он стоял на распутьях пустых, подбирал матерщину обидную. Он ее милосердье постиг, Как ему я завидую! Городка подурнели черты. А над нею — как холмик печали — плачет чувство такой красоты! Его ангелом называли. 1976

Старый Новый год

С первого по тринадцатое нашего января сами собой набираются старые номера сняли иллюминацию но не зажгли свечей с первого по тринадцатое жены не ждут мужей с первого по тринадцатое пропасть между времен вытри рюмашки насухо выключи телефон дома как в парикмахерской много сухой иглы простыни перетряхиваются не подмести полы вместо метро «Вернадского» кружатся дерева сценою императорской кружится Павлова с первого по тринадцатое только в России празднуют эти двенадцать дней как интервал в ненастиях через двенадцать лет вьюгою патриаршею позамело капот в новом непотерявшееся старое настает будто репатриация я закопал шампанское под снегопад в саду выйду с тобой с опаскою вдруг его не найду нас обвенчает наскоро белая коронация с первого по тринадцатое с первого по тринадцатое 1975

АВОСЬ!

Поэма

Поэму «Авось!» я начал писать в Ванкувере. Безусловно, в ванкуверские бухты заводил свои паруса Резанов и вглядывался в утренние холмы, так схожие с любезными его сердцу холмами сан-францисскими, где герой наш, «ежедневно куртизируя Гишпанскую красавицу, приметил предприимчивый характер ея», о чем откровенно оставил запись от 17 июня 1806 года. Сдав билет на самолет, сломав сетку выступлений, под утро, когда затихают хиппи и пихты, глотал я лестные страницы о Резанове толстенного тома Дж. Ленсена, следя судьбу нашего отважного соотечественника. Действительный камергер, создатель японского словаря, мечтательный коллега и знакомец Державина и Дмитриева, одержимый бешеной идеей, измученный бурями, добрался он до Калифорнии. Команда голодала. «Люди оцыножали и начали слягать. В полнолуние освежались мы найденными ракушками, а в другое время били орлов, ворон, словом, ели, что попало...» Был апрель. В Сан-Франциско, надев парадный мундир, Резанов пленил Кончу Аргуэльо, прелестную дочь коменданта города. Повторяю, был апрель. Они обручились. Внезапная гибель Резанова помешала свадьбе. Конча постриглась в монахини. Так появилась первая монахиня в Калифорнии. За океаном вышло несколько восхищенных монографий о Резанове. У Брет Гарта есть баллада о нем. Дописывал поэму в Москве. В нашем ЦГИА хранится рукописный отчет Резанова, частью опубликованный у Тихменева (СПб, 1863). Женственный, барочный почерк рисует нам ум и сердце впечатлительное. Какова личность, гордыня, словесный жест! «Наконец являюсь я. Губернатор принимает меня с вежливостью, и я тотчас занял его предметом моим». Слог каков! «...и наконец погаснет дух к важному и величественному. Словом: мы уподобимся обитому огниву, об который до устали рук стуча, насилу искры добьешься да и то пустой, которою не зажжешь ничего, но когда был в нем огонь, тогда не пользовались». Как аввакумовски костит он приобретателей: «Ежели таким бобролюбцам исчислить, что стоят бобры, то есть сколько за них людей перерезано и погибло, то может быть пониже бобровыя шапки нахлобучат!» Как гневно и наивно в письме к царю пытается исправить человечество: «18 июля 1805 г. В самое тож время произвел я над привезенным с острова Атхи мещанином Куликаловым за бесчеловечный бой американки и грудного сына торжественный пример строгого правосудия, заковав сего преступника в железы...» Резанов был главой того первого кругосветного путешествия россиян, которое почему-то часто называют путешествием Крузенштерна. Крузенштерн и Лисянский были под началом у Резанова и ревновали к нему. Они не ладили. В Сан-Франциско наш герой приплыл, уже освободившись от их общества, имея под началом Хвостова и Давыдова. Матросы на парусниках были крепостными. Жалование, выплачиваемое им, выкупало их из неволи. Таким образом, их путь по океану был буквальным путем к свободе. В поэму забрели два флотских офицера. Имена их слегка измененные. Автор не столь снедаем самомнением и легкомыс-лием, чтобы изображать лиц реальных по скудным сведениям о них и оскорблять их приблизительностью. Образы их, как и имена, лишь капризное эхо судеб известных. Да и трагедия евангельской женщины, затоптанной высшей догмой, — недоказуема, хотя и несомненна. Ибо неправа идея, поправшая живую жизнь и чувство. Смерть настигла Резанова в Красноярске 1 марта 1807 г. Кончитта не верила доходившим до нее сведениям о смерти жениха. В 1842 г. известный английский путешественник, бывший директор Гудзоновой компании сэр Джордж Симпсон, прибыв в Сан-Франциско, сообщил ей точные подробности гибели нашего героя. Кончитта ждала Резанова тридцать пять лет. Поверив в его смерть, она дала обет молчания, а через несколько лет приняла великий постриг в доминиканском монастыре в Монтерее. Понятно, образы героев поэмы и впоследствии написанной оперы «Юнона и Авось» не во всем адекватны прототипам. Текст оперы был написан мною в 1977 г. Композитор А. Рыбников написал на ее сюжет музыку, в которой завороженно оркестровал историю России, вечную и нынешнюю. В 1981 г. опера поставлена М. Захаровым в Театре им. Ленинского комсомола. Словом, если стихи обратят читателя к текстам и первоисточникам этой скорбной истории, труд автора был ненапрасен. ОПИСАНИЕ в сентиментальных документах, стихах и молитвах славных злоключений Действительного Камер-Герра НИКОЛАЯ РЕЗАНОВА, доблестных Офицеров Флота Хвастова и Довыдова, их быстрых парусников «Юнона» и «Авось», сан-францисского Коменданта Дон Хосе Дарио Аргуэльо, любезной дочери его Кончи с приложением карты странствий необычайных.

«Но здесь должен я Вашему Сиятельству зделать исповедь частных моих приключений. Прекрасная Консепсия умножала день ото дня ко мне вежливости, разные интересные в положении моем услуги и искренность начали неприметно заполнять пустоту в моем сердце, мы ежечасно зближались в объяснениях, которые кончились тем, что она дала мне руку свою...»

Письмо Н. Резанова Н. Румянцеву

17 июня 1806 г.

(ЦГИА, ф. 13, с. 1, д. 687)