Стихотворения 1962–1964 годов

1962

Страхи

Умирают в России страхи,словно призраки прежних лет,лишь на паперти, как старухи,кое-где еще просят на хлеб.Я их помню во власти и силепри дворе торжествующей лжи.Страхи всюду, как тени, скользили,проникали во все этажи.Потихоньку людей приручалии на все налагали печать.Где молчать бы – кричать приучалии молчать – где бы надо кричать.Страхи нас пробирали морозом,только вспомнишь – знобит и теперьтайный страх перед чьим-то доносомили страх перед стуком в дверь.Ну, а страх говорить с иностранцем?С иностранцем-то что! А с женой?Ну, а страх беспредельный – остатьсяпосле маршей вдвоем с тишиной?Не боялись мы строить в метели,уходить под снарядами в бой,но боялись порой смертельноразговаривать сами с собой.И когда я пишу эти строкии порою невольно спешу,то пишу их в единственном страхе,что не в полную силу пишу…1962

Сопливый фашизм

Финляндия, страна утесов, чаек,туманов, лесорубов, облаков,забуду ли, как, наш корабль встречая,искрилась пристань всплесками платков,как мощно пела молодость над молом,как мы сходили в толкотне людскойи жали руки, пахнущие морем,автолом и смоленою пенькой.Плохих народов нет. Но без пощадыя вам скажу, хозяев не виня:у каждого народа свои гады.Так я про гадов. Слушайте меня.Пускай меня простят за это финны,как надо называть, все назову.Фашизм я знал по книгам и по фильмам,а тут его увидел наяву.Фашизм стоял, дыша в лицо мне вискиу бронзовой скульптуры «Кузнецов».Орала и металась в пьяном визгеорава разгулявшихся юнцов.Фашизму фляжки подбавляли бодрости.Фашизм жевал с прищелком чуингам,швыряя в фестивальные автобусыбутылки, камни, под свистки и гам.Фашизм труслив был в этой стадной наглости.Он был прыщав, слюняв и белобрыс.Он чуть не лез от ненависти на стенуи под плащами прятал дохлых крыс.Эх, кузнецы, ну что же вы безмолвствовали?!Скажу по чести — мне вас было жаль.Вы подняли бы бронзовые молотыи разнесли бы к черту эту шваль!Бесились, выли, лезли вон из кожи,на свой народ пытаясь бросить тень…Сказали мне — поминки по усопшимФинляндия справляет в этот день.Но в этих подлецах, пусть даже юных,в слюне их истерических речейпередо мною ожил «Гитлерюгенд» —известные всем ясли палачей.«Хайль Гитлер!» — в крике слышалось истошном.Так вот кто их родимые отцы!Так вот поминки по каким усопшимхотели справить эти молодцы!Но не забыть, как твердо, угловатоу клуба «Спутник» — прямо грудь на грудь —стеною встали русские ребята,как их отцы, прикрыв фашизму путь.«Но – фестиваль!» — взвивался вой шпанья.«Но – фестиваль!» — был дикий рев неистов.И если б коммунистом не был я,то в эту ночь я стал бы коммунистом!Июль 1962, Хельсинки, борт теплохода «Грузия»В концовке этого стихотворения – идеализм, свойственный мне в юности. На фестивале в Хельсинки бутылкой кока-колы разбили коленку юной русской танцовщице, пытались разгромить наш клуб. Теплоход «Грузия» находился буквально в осаде… Когда в 11 часов утра мы начали фестивальный марш, листовки с текстом стихотворения на многих языках уже раздавали участникам. По возвращении в Москву первый секретарь ЦК ВЛКСМ С. Павлов на многотысячном митинге на Комсомольской площади назвал меня героем фестиваля. Однако после скандала с моей автобиографией, напечатанной на Западе, тот же самый Павлов спустил на меня целую свору комсомольских овчарок. На одном собрании, размахивая газетой Закавказского военного округа, где я на фотографии читал стихи с танка, он кричал: «Еще неизвестно, в какую сторону в случае опасности для нашей страны пойдут танки, с которых читал стихи Евтушенко». Так из меня сами коммунистические идеологи выбивали коммунистический идеализм. Последним ударом было наше вторжение на танках в Прагу. С них я стихов не читал.

Письмо Жаку Брелю – французскому шансонье

Когда ты пел нам, Жак,шахтерам, хлеборобам,то это, как наждак,прошлось по сытым снобам.Ты был то свист, то стон,то шелестящий вяз,то твист, а то чарльстон,а то забытый вальс.Но главное, ты былГаврошем разошедшимся,когда в упор ты билпо буржуа заевшимся!Ты их клеймил, в кулакс угрозой пальцы стиснув…Да, мы артисты, Жак,но только ли артисты?Нас портят тиражи,ладоши или гроши,машины, гаражи,и все же мы – гавроши!Куплетов каплунамот нас не ожидайте.Салоны — не по нам!Нам площади подайте!Нам вся земля мала!Пусть снобам в чванной спесипоэзия моя —что уличная песня.У снобов шансов нет,чтоб их она ласкала.Плевать! Я шансонье —не тенор из «Ла Скала»!А слава — что онасо всеми поцелуями!Глупа да и жирнаона, как Грицацуева.И ежели, маняв перины распуховые,она к себе менязатащит,распаковываясь,я виду не подам,но, не стремясь к победе,скажу: «Пардон, мадам!» —и драпану, как Бендер.Я драпану от сытости,от ласк я улизнуи золотого ситечкана память не возьму.Так драпанул ты, Жак,на фестиваль от славы,от всех, кто так и сякцветы и лавры стлали.И помнишь ли, как там,жест возродив музейный,показывали нам,беснуясь, в землю! В землю?!Как в ярости тупелтот сброд, визжа надорванно?А ты… ты пел и пел —под визг поется здорово!Так все, что глушит нас,как хор болотных жаб,работает, что джаз,на наши песни, Жак.Мы свищем вроде птиц,но вовсе не птенцов,под речи всех тупици тонких подлецов.Поем под визг ханжейи под фашистов пляс.Поем под лязг ножей,точащихся на нас.У пальм и у ракитто шало, то навзрыднопоем под рев ракет,под атомные взрывы.Не просим барыша,и нами, как гаврошами,все в мире буржуанавеки огорошены.Мы – дети мостовой —не дети будуара.Мы дряхлый шар земнойшатаем будоража.Нас все же любит они с нежностью бездоннойдает приют, как слон,рассохшийся, но добрый.В нас — мятежей раскат,восстаний перекаты.Мы — дети баррикад!Мы сами — баррикады!Июль 1962

Веснушки

«Что грустишь, моя рыжая? —шепчет бабка. – Что стряслось?»свою руку погружаяв глубину твоих волос.Ты мотаешь головою.Ты встаешь, как в полусне.Видишь очень голубое,очень белое в окне.У тебя веснушек столько,что грустить тебе смешно,и черемуха сквозь стекладышит горько и свежо.Смотришь тихо, полоненно,и тебя обидеть грех,как обидеть олененка,так боящегося всех.В мастерскую его другапоздно вечером привели рукою кругло-круглопо щеке твоей провел.И до дрожи незаснувшей,не забывшей ничего,помнят все твои веснушкируку крупную его.Было мертвенно и мглисто.Пахла мокрой глиной мгла.Чьи-то мраморные лицанаблюдали из угла.По-мальчишески сутула,сбросив платьице на стул,ты стояла, как скульптура,в окружении скульптур.Почему, застыв неловко,он потом лежал, курили, уже совсем далекий,ничего не говорил?Ты веснушки умываешь.Ты садишься кофе пить.Ты еще не понимаешь,как на свете дальше быть.Ты выходишь – и немеешь.На смотрины отдана,худощавый неумелыш,ты одна, одна, одна…Ты застенчиво лобаста,не похожа на девчат.Твои острые лопатки,будто крылышки, торчат.На тебя глядят нещадно.Ты себя в себе таишь.Но, быть может, ты на счастьеиз веснушек состоишь?По замасленной Зацепепахнет пивом от ларька,и, как павы, из-за церквивыплывают облака.И, пожаром угрожаяэтажам и гаражам,ты проходишь, вся рыжая,поражая горожан.Пусть он столько наковеркал —так и светятся в лучахи веснушки на коленках,и веснушки на плечах.Поглядите – перед вами,словно капельки зари,две веснушки под бровямис золотинками внутри.И рыжа и непослушнав суматохе городскойраспушенная веснушканад летящей головой!1962

Допрос под Брамса

Был следователь тонкий меломан.По-своему он к душам подбирался.Он кости лишь по крайности ломал,обычно же — допрашивал под Брамса.Когда в его модерный кабинетвтолкнули их, то без вопросов грубыхон предложил «Дайкири» и конфет,а сам включил, как бы случайно, «Грундиг».И задышал проснувшийся прелюд,чистейший, как ребенок светлоглазый,нашедший неожиданный приютв батистовской тюрьме под Санта-Кларой.Их было двое. Мальчик лет семнадцати…Он быстро верить перестал Христуи деру дал из мирной семинарии,предпочитая револьвер — кресту.Стоял он, глядя мрачно, напроломно,с презрительно надменным холодком,и лоб его высокий непокорногрозил колючим рыжим хохолком.И девочка… И тоже – лет семнадцати.Она — из мира благочинных бонн,из мира нудных лекций по семантикебежала в мир гектографов и бомб.И отчужденно в платье белом-беломона стояла перед подлецом,и черный дым волос парил над бледным,голубовато-фресковым лицом.Но следователь ждал. Он знал, что музыка,пуская в ход все волшебство свое,находит в душах щель — пусть даже узкую!и властно проникает сквозь нее.А там она как полная владычица.Она в себе приносит целый мир.Плодами этот мир в ладони тычется,листвой шумит и птицами гремит.В нем отливают лунным плечи, шеи,в нем пароходов огоньки горят.Он — как самою жизнью искушенье.И люди жить хотят. И… говорят.И вдруг заметил следователь: юношана девушку по-странному взглянул,как будто что-то понял он, задумавшись,под музыку, под плеск ее и гул.Зашевелил губами он, забывшийся.Сдаваясь, вздрогнул хохолок на лбу.А следователь был готов записывать —и вдруг услышал тихое: «Люблю…»И девушка, подняв глаза огромные,как будто не в тюрьме, а на лугу,где пальмы, травы и цветы багровые,приблизившись, ответила: «Люблю…»Им Брамс помог! Им — а не их врагам!И следователь, в ярости на Брамса,бил юношу кастетом по губам,стараясь вбить его «люблю» обратно…Я думаю о вечном слове том.Его мы отвлеченно превозносим.Обожествляем, а при всем при томпорою слишком просто произносим.Я глубоко в себя его запрячу.Я буду помнить, строг, неумолим,что вместе с ним идут на бой за правдуи, умирая, побеждают с ним.1962

«Мою поэзию…»

Мою поэзию две матери растили,баюкая и молоком поя:и мать моя родимая — Россия,и Куба — мать приемная моя.Качаемый метелями суровыми,я буду вечно, легок и высок,кружиться над сибирскими сугробами,как фрамбойана алый лепесток.И над тобою, молодой, светающей,зеленая кубинская земля,останусь я нетающей, летающейснежинкою со станции Зима…1962

«Поэзия…»

Поэзия — не мирная молельня.Поэзия — жестокая война.В ней есть свои, обманные маневры.Война — она войною быть должна.Поэт сражаться, как на фронте, вправе,когда он прав, идя в огонь и дым.Поступки тех, кто на переднем крае,понять ли жалким крысам тыловым?От фронта в отдалении позорномони крысиным скепсисом больны.Им, крысам, смелость кажется позерствоми трусостью — стратегия борьбы.Кричать герою: «Трус!» — попытка трусовсебя возвысить, над героем встать.Поэт, как ясновидящий Кутузов.Он отступает, чтобы наступать.Он изнемог. Он выпьет полколодца.Он хочет спать. Но суть его самаему велит глазами полководцаглядеть на время с некого холма.В движение орудья, фуры, флагиприводит его властная рука.Пускай считают, что на правом флангесосредоточил он свои войска.Но он-то, он-то знает, что на левом,с рассвета ожидая трубача,готова к бою конница за лесом,ноздрями упоенно трепеща.Поэт воюет не во имя славыи всяческих чинов и орденов.Лгут на него. И слева лгут, и справа,но он с презреньем смотрит на лгунов.Ну, а когда поэт — он погибает,и мертвый он внушает им испуг.Он погибает так, как подобает, —оружия не выпустив из рук.Его глаза боится тронуть ворон,Поэт глядит, всевидяще суров,и даже мертвый — он все тот же воин,и даже мертвый — страшен для врагов.1962

«Какая-то такая тишь…»

Какая-то такая тишьсо скрытым смыслом, самым высшим,что все, о чем заговоришь,должно быть равным этой тиши.Какая-то такая дальво всем – от счастья до страданий,что жизни дарственная даньдолжна быть равной этой дали.Какая-то такая ты —соединенье тиши с далью,что шум вчерашней суетыя ни во что теперь не ставлю.Мои стихи сейчас тихии мне же светят отдаленно,как этих снежных гор верхив окне летящего вагона.На суету я уповал.Я жил без тиши и без дали.Казалось, всюду успевал,а это были опозданья.Я жить хотел быстрее всех.Я жаждал дел, а не деяний.Но где он, подлинный успех,успех, а не преуспеянье?!Простите, тишь, и даль, и ты.Каким я был, я не останусь.Я к суете сожгу мостыи с вами больше не расстанусь.И, суетой необольстим,во всем – от шутки и до стона —я буду сильным и большим.Все остальное – недостойно.1962

Трусливым добрякам

Не может добрый быть трусливым.Кто трусит – тот не так уж добр.Не стыдно ль за себя трястись вами забывать, что смелость – долг?!«Добро должно быть с кулаками!..»А где же ваши кулаки?Вы, кто зоветесь добряками,вы подлецы – не добряки.Когда друзей напрасно били,кастетом головы дробя,вы их любили? Да, любили.Но вы любили… про себя.Когда их те клеймили всуе,кому б самим держать ответ,из доброты не голосуя,вы удалялись в туалет.А после, вам на удивленье,всем неразумным напоказ,нерасторопных, как тюленей,поодиночке били вас.Неужто же за столько летпонять на шкурах не смогли вы:кастет сильнее, чем эстет,прекраснодушный и трусливый!1962

«Мне нравится…»

Мне нравится, когда мне кто-то нравится,и с тем, что это нравится, не справиться.Когда лицо я вижу чье-то доброе —у плотника, солдата или доктора,мне хочется сказать им ненарошное:«Спасибо вам за то, что вы хорошие!»Мне нравится — и тут уж не исправитьсякогда мне сильно кто-нибудь не нравится.Когда я вижу чьи-то лица подлые,все затаенной злобы к людям полные,то хочется сказать мне им негромкое:«Спасибо вам за то, что вы недобрые!»Вы, люди-совы с душами полночными,вы — лучшие хорошего помощники,и тем, что вы хорошим помыкаете,вы помогаете ему, да! — помогаете!Его устойчивость — она для вас загадка.А это — вами данная закалка.И вы никак с хорошим не расправитесьи этим — еще более мне нравитесь!1962

«Профессор…»

Профессор, вы очень не нравитесь мне.А я вот понравился вашей женеи вашему сыну — угрюмому парню,который пошел, очевидно, не в папу.Мне все подозрительно в вас — и румянец,и ваш анекдотик про чей-то романец,и ежик ваш пегий с зализом на лбу.Я слишком румяных людей не люблю!И все же, профессор, какая удача,что с вашею рядом — товарища дача,что вы пригласили к себе по-соседски,что съели мы даже у вас по сосиске,и вот, напряженно и сумрачно тешась,я с вами играю в настольный теннис.Профессор, ни я и ни друг не забыли,что в самое трудное время вы былине с теми, кто бился, а с теми, кто бил,и предали тех, кто талантливей был.Профессор, тут дело не в личной злобе.Взгляните, как смотрит на вас исподлобья,угрюмо и мертвенно напряжена,красивая женщина —ваша жена.А мальчик, профессор, ваш мрачный мальчик,как нервно он бьет целлулоидный мячик,как едко не верит он вашим словами рвется отчаянно к нам, а не к вам!Профессор, мы с вами еще не сочлись.На почве пинг-понга мы просто сошлись.Профессор, ограблю я вас и ославлю.Жену еще, может, я вам и оставлю.Оставлю жену, но имейте в виду —я все-таки сына от вас уведу!1962