И был Париж, был зал, и перед залом,на час искусство прыганьем поправ,острило что-то и вертело задом…Все это было – приложенье к Пьяф.И вот она вошла, до суеверьяпохожая на грубого божка,как будто в резвый скетч, ошибшись дверью,усталая трагедия вошла.И над белибердою балаганнойона воздвиглась, бледная, без сил,как будто бы совенок больноглазый,тяжелый от своих разбитых крыл.Кургузая накрашенная кроха,она, скрывая кашель, чуть жива,стояла посреди тебя, эпоха,держась на ножках тоненьких едва.На нас она глядела, как на Сену,куда с обрыва бросится вот-вот;и мне хотелось кинуться на сценуи поддержать – иначе упадет.Но – четкий взмах морщинистой ручонки!Вступил оркестр… На самый край онаступила… Распрямляясь обреченно,дрожа, вобрала музыку спина.И вот запело, будто полетело,упав от перевешивавших глаз,хирургами искромсанное тело,хрипя, переворачиваясь, – в нас!Оно, летя, рыдало, хохотало,шептало, словно бред булонских трав,тележкой сен-жерменской грохотало,сиреной выло. Это было – Пьяф.Смешались в ней набаты, ливни, пушки,заклятья, стоны, говоры теней…Добры, как великаны к лилипутке,мы только что невольно были к ней.Но
горлом горе шло, и горлом – вера,шли горлом звезды, шли колокола…Как великанша жалких Гулливеров,она, играя, в руки нас брала.А главным было в ней – артисте истом,что, поджидавшей смерти вопреки,шли ее горлом новые артисты, —пусть оставляя в горле слез комки.Так, уходя со сцены, Пьяф гремела,в неистовстве пророчествуя нам.Совенок пел, как пела бы химера,упавшая на сцену с Нотр-Дам!1963
Монолог автомата-проигрывателя
Я — автомат в кафе на рю Жосман.В моем стеклянном чреве пластинки на смотру.Я на радость вам и на ужас вамцелый день ору, целый день ору.Тишина опасна. Нелояльна она.Чтобы ее не было, внимательно слежу.Мыслями беременна тишина.Вышибалой мыслей я служу.Сам хозяин ценит работу мою.Ловко я глотаю за сантимом сантим.Запросы клиентуры я сознаю —я ей создаю грохочущий интим.Вам Джонни Холлидея? Сильвупле!От слабости дрожит соплюшка под Брижитт.Пластмассовыми щупальцами роюсь в себе,и вот он, ее Джонни, под иглой визжит.Седенький таксист присел на стул,приглядываясь к людям, будто к миражу.Что вы заскучали, месье подъесаул?Я вам «Очи черные» вмиг соображу.Входит в дверь старушка. С нею – мопс.Кофе и ликеру? Сильвупле, мадам!Я вам перекину в юность вашу мост —арию Карузо я поставлю вам.Только иногда о своей судьбетревожно размышляю, тамуре запустя,какую бы пластинку я поставил сам себе.А я уже не знаю. Запутался я.Может быть, ничто до меня бы не дошло,может быть, ничто не пришлось бы по нутру.У автомата вкуса быть не должно.За что мне заплачено, то я и ору.1963
Нефертити
Как ни крутите, ни вертите,существовала Нефертити.Она когда-то в мире ономжила с каким-то фараоном,но даже если с ним лежала,она векам принадлежала.И он испытывал страданьяот видимости обладанья.Носил он важно облаченья.Произносил он обличенья.Он укреплял свои устои,но, как заметил Авиценна,в природе рядом с красотоюлюбая власть неполноценна.И фараона мучил комплекснеполноценности… Он комкалсалфетку мрачно за обедом,когда раздумывал об этом.Имел он войско, колесницы,ну а она — глаза, ресницы,и лоб, звездами озаренный,и шеи выгиб изумленный.Когда они в носилках плыли,то взгляды всех глазевших былиобращены, как по наитью,не к фараону — к Нефертити.Был фараон угрюмым в ласкеи допускал прямые грубости,поскольку чуял хрупкость властив сравненье с властью этой хрупкости.А сфинксы медленно выветривались,и веры мертвенно выверивались,но сквозь идеи и событья,сквозь все, в чем время обманулось,тянулась шея Нефертитии к нам сегодня дотянулась.Она — в мальчишеском наброскеи у монтажницы на брошке.Она кого-то очищает,не приедаясь, не тускнея,и кто-то снова ощущаетнеполноценность рядом с нею.Мы с вами часто вязнем в быте…А Нефертити? Нефертитисквозь быт, событья, лица, датывсе так же тянется куда-то…Как ни крутите, ни вертите,но существует Нефертити.1963
«Не радуйтесь чрезмерно вашей радости…»
Не радуйтесь чрезмерно вашей радости,когда она девчонкою хохочет,и, язычок высовывая, дразнитсяи замечать нерадостей не хочет.То с куклою любви она играется,то обруч славы катит вдаль бездумно,не замечая горького неравенствасо всеми, кто без обруча, без куклы.Пусть прыгает, пусть бьет в ладошки ладушки,но пусть потом, придя домой в молчанье,сев на колени, словно к мудрой бабушке,совета спросит радость у печали…1963
«Жизнь делает нас маленькими часто…»
Жизнь делает нас маленькими часто,возможное величие губя.«Ты маленький!» – вокруг шипят несчастья,подстерегая мстительно тебя.«Ты маленький!» – хохочет быт глумливо,заботами и дрязгами круша.«Ты маленький!» – грохочут в небе взрывы,тебя в траву вдавив, как мураша.«Ты маленький!» – стучит бесстрастно маятник. —Ты никуда от смерти не уйдешь!«Ты маленький! Ты маленький! Ты маленький!» —в ладоши бьет, приплясывая, ложь.Но помни в самой трудной полосе,назло всей дряни мира не отчаясь:еще под сердцем матери качаясь,мы изначально гениальны все.Ты человек. Тебе лишь то под стать,что подобает всем бессмертным ликам.Надумана задача – стать великим.Твоя задача – маленьким не стать.1963
1964
Баллада спасения
Я заблудился в лесах архангельскихс убитым тетеревом, с ружьишком ветхим.Я ветви спутанные собой расхряскивали снова мордой — о ветви, ветви.Природа мстила мне, онемевшему,за то, что вторгся и покусился,и мертвый тетерев, смотря насмешливо,из-под багряных бровей косился.Лоснились глыбы, круглы, как луны.Все в паутине стояли сосны,как будто терлись о них колдуньии оставляли седые космы.Шли третьи сутки… Не выпускаламеня природа из окруженья,и сотни женщин светло, пасхальномне пели: «Женя!..» И снова: «Женя-я…»И я бросался на эти хоры,а хоры двигались, перемешалисьи, обещая иные холмы,колоколами перемежались.Но застревал я в болотном иле,хватал руками одни туманы,как будто женщины мне тоже мстилиза все обиды, за все обманы.К ручью лесному под это пеньеприпал губами я, ослабелый,на повороте,
где сбитень пеныкачался странно, как лебедь белый.Вода играла моею теньюи чьей-то тенью — большой, косматой,и, как два зверя, как два виденья,мы пили молча — я и сохатый.А лес в церковном своем владычестве,дыша, как ладаном, сосновой терпкостью,вставал соборно, вставал готически,и в нем подснежники свечами теплились.Мерцали белые балахоны,и губы, сложенные в молитве,и пели хоры, и пели хоры:«Аве Мария! Аве Мария!»Но вдруг услышал я барабаны —ладони чьи-то в них били люто, и вдруг бананы, и вдруг бананына ветках сосен зажглись, как люстры.По хвойным иглам неслись мулатки,смеясь, как могут лишь дети Кубы,и, как маисовые початки,белозернисто играли зубы.Под барабаны, под барабаныв сантахуановых лиловых бусахсеверодвинскими берегамико мне на выручку шли барбудос.И вдруг увидел, почти что падающий,как на пригорке, за буреваломв руках веснушчатых взлетали палочкинад красным крошечным барабаном.А барабанщик — чуть-чуть повышес восторгом слушающего барбоса,рад, что не просит никто потише,вовсю выстукивал марш барбудос.И рядом девочки из школы сельской,идя цепочкой по косогорам,под рев лосиный, под вскрики селезнейбез слов мелодию пели хором.Все исцарапанные о заросли,они устали уже, как видно,но этой песнею, взявшись за руки,меня искали и знали: выйду.И закусил я до крови губы,упав у вздрагивающего ствола.Так своим голосом песня Кубыв лесах архангельских меня спасла.3–6 июля 1964, шхуна «Моряна», Карское море
Береза
Он промазал, охотник, он выругался,гильзу теплую в снег отряхнул,а по веткам разбуженным двигался,колыхая сосульки, гул.И береза с корою простреленной,расколдованное дитя,вся покачивалась, вся посверкивала,вся потягивалась, хрустя.И томилась испугом невысказанным,будто он, прикоснувшись ко лбу,разбудил поцелуем — не выстрелом,как царевну в хрустальном гробу.И охотник от чуда возникшегодаже вымолвить слова не мог.От дробинок его, в ствол вонзившихся,брызнул, брызнул березовый сок.И охотник, забыв об измотанности,вдруг припал пересохшей душой,словно к собственной давешней молодости,к бьющей молодости чужой.Зубы сладко ломило от холода,и у ног задремало ружье…Так поила береза охотника,позабыв, что он ранил ее.1964
Долгие крики
Ю. Казакову
Дремлет избушка на том берегу.Лошадь белеет на темном лугу.Криком кричу и стреляю, стреляю,а разбудить никого не могу.Хоть бы им выстрелы ветер донес,хоть бы услышал какой-нибудь пес!Спят как убитые… «Долгие крики» —так называется перевоз.Голос мой в залах гремел, как набат,плошади тряс его мощный раскат,а дотянуться до этой избушкии пробудить ее – он слабоват.И для крестьян, что, устало дыша,спят, словно пашут, спят не спеша,так же неслышен мой голос, как будтошелесты сосен и шум камыша.Что ж ты, оратор, что ж ты, пророк?Ты растерялся, промок и продрог.Кончились пули. Сорван твой голос.Дождь заливает твой костерок.Но не тужи, что обидно до слез.Можно о стольком додумать всерьез.Времени много. «Долгие крики» —так называется перевоз.7 июля, 1964, «Моряна»
Самокрутки
В рыбацком домике, заложенныеза перекошенный буфет,как фонд особый козьеножечныйлежат газеты прежних лет.А там агентов тайных множество,там – отравители-врачи.Клопы, ползя по строчкам, ежатсяи тараканы-усачи.Рыбак вернется в пору позднюю.Он хватит кваса полковшаи в чью-то речь, такую грозную,махру насыплет не спеша.И, сочиняя самокруточку,невозмутимо деловит,он речь свернет в тугую трубочкуи аккуратно послюнит.А что там в ней – ему до лешего! —и так устал за день-деньской…Огня каемочка алеющаястроку съедает за строкой.А рыбаку денек бы солнечный,да ветер в парус, да улов.И желтый ноготь с блесткой семужнойсбивает пепел бывших слов.А вечерами над Печороюгорят цигарок огоньки,и, непогодой удрученные,сидят и курят рыбаки.И восхваленья, обличения,статей, стихов забытый хлам,как будто по предназначению,восходят дымом к облакам.А где-то снова кто-то мается,чтоб вышли новости чуть свет,и в самолетах мчатся матрицыдавно известных всем газет.Ну а кисетики истертыешуршат до самых петухов…Вовсю работает историяна самокрутки рыбаков.7 июля 1964, «Моряна»
Тяга вальдшнепов
Приготовь двустволку и взгляни:вытянув тебе навстречу клюв,вылетает вальдшнеп из луны,крыльями ее перечеркнув.Вот летит он, хоркая, хрипя.Но скажи, ты знаешь, отчеготянет его, тянет на тебя,а твою двустволку – на него?Он летит, и счастлив его крик.Ты, дрожа, к двустволке приник.Он – твой безоружный двойник.Ты – его бескрылый двойник.Разве ты бескрылость возместишьвыстрелом в крылатость? Дробь хлестнет,но ведь это сам ты летишь,это сам себя стреляешь влет…7 июля 1964, «Моряна»
Совершенство
Тянет ветром свежо и студено.Пахнет мокрой сосною крыльцо.И потягивается освобожденноутка, вылепившая яйцо.И глядит непорочною девой,возложив, как ей бог начертал,совершенство округлости белойна соломенный пьедестал.А над грязной дорогой подталой,над зацвелыми крышами избсовершенство округлости алойподнимается медленно ввысь.И дымится почти бестелесно,все пронизанное зарей,совершенство весеннего леса,словно выдох земли – над землей.Не запальчивых форм новомодностьи не формы, что взяты взаймы, —совершенство есть просто природность,совершенство есть выдох земли.Не казнись, что вторично искусство,что ему отражать сужденои что так несвободно и скуднопо сравненью с природой оно.Избегая покорности гриму,ты в искусстве себе покорисьи спокойно и неповторимовсей природностью в нем повторись.Повторись – как природы творенье,над колодцем склонившись лицом,поднимает свое повтореньеиз глубин, окольцованных льдом.9 июля 1964, «Моряна»