Боюсь, читатель, ты ладоньюприкроешь тягостность зевка.Прости мне кровь мою чалдонью,но я тебе опять долдонюо той же станции Зима.Зима! Вокзальчик с палисадом,деревьев чахлых полдесятка,и замедляет поезд ход,и пассажиры волосатов своих пижамах полосатых,как тигры, прыгают вперед.Я возвратился после странствий,покрытый пылью Англий, Франций,и пылью слухов обо мне,и – буду прям – не на коне.Я возвратился не в почете,а после критики крутой,полезной нам… (в конечном счете…),и с лаской принят был родней.И дядя мой Андрей в итогесказал такие мне слова:«Не раскисай. Есть руки, ноги,и даже вроде голова.Закон у нас хороший есть —кто не работает, не ест».И, как герой труда, геройския ел, простак, да есть мастак,но предложили мне по свойски:«Ты почитал бы нам, земляк…»Я намекал на что-то сложноот слов мучительных в поту,но был отвод не принят, словноне понимали, что плету.Мне брюки гладила сестренкаи утешала горячо —то с женской нежностью, то строго:«Все будет, Женька, хорошо…»Я не робел перед Парижем,когда свистел он и ревел,но перед залом тем притихшимдевчат рабочих и парнишекя, как ребенок, оробел.Стоял я вроде истукана,не в силах сделать первый шаг,но вдруг оттуда, из туманауслышал я: «Давай, земляк…»И
я вздохнул светло и просто,как будто вдруг меня спасла,перекрывая эту пропасть,прямая крепкая сосна.И мне казалось – постепенновсе раздвигались эти стены,и вся в огнях и зеленяхгудками Волги и Ураластрана звала и ободряла:«Давай, земляк… Давай, земляк…»Меня в Москве, кусая, жаля,«народным гневом» напужали,но вместо яда молокомне дал народ, к Москве небрежен,и не забуду я, как неженбыл гнев народа моего…1963
Зиминский мэр
…Лишь некто – важно и достойнов костюме серого бостона,в полуботинках цвета бежне аплодировал – хоть режь.Сидел он мрачно и набухло,прищурив левый глаз, как будтовсе брал в уме на карандаш,и выражал гримасой кисло, —мол, в этом я не вижу смысла,а если вижу – то не наш.Глядел он, сам себя терзая,на аплодировавших в зале,подозревая зал на треть,он, правда, хлопнул раз в ладоши,но на свои ладоши тожестал подозрительно глядеть.И после вечера тот нектоуже при шляпе для комплектасебя представил у крыльцанемногословно и спокойно:«Я – председатель исполкомаи, так сказать, я от лица…Такое мненье есть у ряда —не все у вас в стихах, как надо.Вот, скажем то, что про Зиму.Масленку мы давно изжили,а вы стихи о ней сложили —отстали, судя по всему.Вот взять хотя бы для примераменя… Я родом из крестьян,ну а теперь дорос до мэра,как говорят у англичан».Мэр половодьем разливался —уже в глазах он расплывался,а я молчком, молчком, молчкоми в ночь – бочком, бочком, бочком.Я после критики могутнойпобрел с орешками в горстиво мгле, нежизненно мазутной,и по нежизненной грязи.Совсем нежизненные бабы,подвыпив, пели под гармонь.Совсем нежизненно на баневисело краткое: «Ремонт».И смазчики, почти условны,все в негативнейшей пылидавно изжитые масленкив руках нежизненно несли.Ах, председатель исполкома,прости, что смылся без поклона.От обвинений воздержись.На жизнь все это не походит?Так что ж, по-твоему, выходит,она нежизненная – жизнь?Еще так много будет мэровучить, да и ловчить умелых.Их плетью не перешибу.Бессмертным стану ли по праву?Переживу ли свою славу?Но мэров я переживу.1963
У военкомата
Под колыбельный рокот рельсовусталой смазчицей экспрессовдремала станция Зима.Дремал и шпиль на райсовете,дремал и пьяница в кюветеи сторож у «Заготзерна».Совсем зиминский, не московский,я шел и шел, дымя махоркой,сквозь шелест листьев, чьи-то сны.Дождь барабанил чуть по жести…И вдруг я вздох услышал женский:«Ах, только б не было войны!..»Луна скользнула по ометам,крылечкам, ставням и заплотам,и, замеревши на ходу,я, что-то вещее почуя,как тень печальную ночную,увидел женщину одну.Она во всем, что задремало,чему-то тайному внимала.Ей было лет уже немало —не меньше чем за пятьдесят.Она особенно, по-вдовьиперила трогала ладоньюпод блеклой вывеской на доме:«Зиминский райвоенкомат».Должно быть, шла она с работы,и вдруг ее толкнуло что-тонеодолимо, как волна,к перилам этим… В ней воскреславойна без помпы и оркестра,кормильца взявшая война.Вот здесь, опершись о перила,об эти самые перила,молитву мужу вслед творила,а после шла, дитем тяжка,рукою правою без силыопять касаясь вас, перила,а в левой мертвенно, остылобумажку страшную держа.Ах, только б не было войны!(Была в руках его гармошка…)Ах, только б не было войны!(…была за голенищем ложка…)Ах, только б не было войны!(…и на губах махорки крошка…)Ах, только б не было войны!(…Шумел, подвыпивший немножко:«Ничо, не пропадет твой Лешка!»Ну а в глазах его сторожкоглядела боль из глубины…)Ах, только б не было войны!1963
Граждане, послушайте меня…
А. Апдайку
Я на пароходе «Фридрих Энгельс»,ну а в голове – такая ересь,мыслей безбилетных толкотня.Не пойму я – слышится мне, что ли,полное смятения и боли:«Граждане, послушайте меня…»Палуба сгибается и стонет,под гармошку палуба чарльстонит,а на баке, тоненько моля,пробует пробиться одичалопесенки свербящее начало:«Граждане, послушайте меня…»Там сидит солдат на бочкотаре.Наклонился чубом он к гитаре,пальцами растерянно мудря.Он гитару и себя изводит,а из губ мучительно исходит:«Граждане, послушайте меня…»Граждане не хочут его слушать.Гражданам бы выпить да откушатьи сплясать, а прочее – мура!Впрочем, нет, – еще поспать им важно…Что он им заладил неотвязно:«Граждане, послушайте меня…»?Кто-то помидор со смаком солит,кто-то карты сальные мусолит,кто-то сапогами пол мозолит,кто-то у гармошки рвет меха.Но ведь сколько раз в любом кричалои шептало это же начало:«Граждане, послушайте меня…»Кто-то их порой не слушал тоже.Распирая ребра и корежа,высказаться суть их не могла.И теперь, со вбитой внутрь душою,слышать не хотят они чужое:«Граждане, послушайте меня…»Эх, солдат на фоне бочкотары,я такой же – только без гитары…Через реки, горы и моряя бреду и руки простираюи, уже охрипший, повторяю:«Граждане, послушайте меня…»Страшно, если слушать не желают.Страшно, если слушать начинают.Вдруг вся песня, в целом-то, мелка,вдруг в ней все ничтожно будет, кромеэтого мучительного, с кровью:«Граждане, послушайте меня…»29 сентября 1963, Ангара, пароход «Фридрих Энгельс», Иркутск – Братск
«Пришли иные времена…»
Пришли иные времена.Взошли иные имена.Они толкаются, бегут.Они врагов себе пекут,приносят неудобстваи вызывают злобства.Ну, а зато они – «вожди»,и их девчонки ждут в дождии, вглядываясь в сумрак,украдкой брови слюнят.А где же, где твои враги?Хоть их опять искать беги.Да вот они – радушнокивают равнодушно.А где твои девчонки, где?Для их здоровья на дождеопасно, не иначе —им надо внуков нянчить.Украли всех твоих врагов.Украли легкий стук шагов.Украли чей-то шепот.Остался только опыт.Но что же ты загоревал?Скажи – ты сам не воровал,не заводя учета,все это у кого-то?Любая юность – воровство.И в этом – жизни волшебство:ничто в ней не уходит,а просто переходит.Ты не завидуй. Будь мудрей.Воров счастливых пожалей.Ведь как ни озоруют,их тоже обворуют.Придут иные времена.Взойдут иные имена.10 октября 1963, Гульрипш
«Банально веру в жизнь терять….»
Банально веру в жизнь терять, —так лучше будем не банальны!Пусть
подлецы или болваныпорочат всяческий талант!Пусть хлеб вчерашних истин черств!Пусть, оптимизмом брызжа, перьявнедряют яростно безверье!Им помогать? На кой нам черт!Давайте верить им назло.Как надо верить, им покажеми этой верою докажем,что крупно им не повезло.Всегда снедаем страхом тот,кто весь во власти лицемерья,уж ни во что давно не веря,о правоверности поет.Душа его темным-темна.Когда он веру в ком-то видит,ее старается он выбить,в ней смерть его затаена.И, ежась внутренне тайком,грозя принять крутые меры,в давно облезшей маске верыгрозит безверье кулаком.10 октября 1963, Гульрипш
Любимая, спи…
Соленые брызги блестят на заборе.Калитка уже на запоре. И море,дымясь, и вздымаясь, и дамбы долбя,соленое солнце всосало в себя.Любимая, спи… Мою душу не мучай.Уже засыпают и горы и степь.И пес наш хромучий, лохмато-дремучий,ложится и лижет соленую цепь.И море – всем топотом, и ветви – всем ропотом,и всем своим опытом — пес на цепи,а я тебе – шепотом, потом – полушепотом,потом – уже молча: «Любимая, спи…»Любимая, спи… Позабудь, что мы в ссоре.Представь: просыпаемся. Свежесть во всем.Мы в сене. Мы сони. И дышит мацониоткуда-то снизу, из погреба, — в сон.О, как мне заставить все это представитьтебя, недоверу? Любимая, спи…Во сне улыбайся (все слезы отставить!),цветы собирай и гадай, где поставить,и множество платьев красивых купи.Бормочется? Видно, устала ворочаться?Ты в сон завернись и окутайся им.Во сне можно делать все то, что захочется,все то, что бормочется, если не спим.Не спать безрассудно, и даже подсудно, —ведь все, что подспудно, кричит в глубине.Глазам твоим трудно. В них так многолюдно.Под веками легче им будет во сне.Любимая, спи… Что причина бессонницы?Ревущее море? Деревьев мольба?Дурные предчувствия? Чья-то бессовестность?А может, не чья-то, а просто моя?Любимая, спи… Ничего не попишешь,но знай, что невинен я в этой вине.Прости меня – слышишь? — люби меня – слышишь?хотя бы во сне, хотя бы во сне!Любимая, спи… Мы на шаре земном,свирепо летящем, грозящем взорваться, —и надо обняться, чтоб вниз не сорваться,а если сорваться — сорваться вдвоем.Любимая, спи… Ты обид не копи.Пусть соники тихо в глаза заселяются.Так тяжко на шаре земном засыпается,и все-таки — слышишь, любимая? — спи…И море – всем топотом, и ветви – всем ропотом,и всем своим опытом — пес на цепи,а я тебе – шепотом, потом – полушепотом,потом – уже молча: «Любимая, спи…»11 октября 1963, Гульрипш
Зрелость любви?
Значит, «зрелость любви»? Это что ж?Вот я сжался, я жду. Ты идешь.Встреча взглядов! Должен быть вздрог!Но – покой… Как удар под вздох!Встреча пальцев! Должен быть взрыв!Но – покой… Я бегу, чуть не взвыв.Значит, все — для тебя и меня?Значит, пепел — зрелость огня?Значит, зрелость любви — просто родственность,да и то — еще в лучшем случае?Это кто ж над нами юродствует,усмехаясь усмешкой злючею?Кто же выдумать мог посметьлживый термин в холодной умелости?У любви есть рожденье и смерть.У любви не бывает зрелости.Ночь с 11 на 12 октября 1963, Гульрипш
«Кто самый острый, современный…»
Кто самый острый, современныйписатель? – спорит целый мир.Знаток я, может, не отменный,ну, а по-моему – Шекспир.И вечность гамлетовской темыприбоем бьется о вискисейчас, когда в одном смятеньеи гении и дураки.И, руки мысленно ломая,под реактивный свист и гуд,спеша к метро или трамваям,толпою гамлеты бегут.Артисты просто жалко мямлятв сравненье с басом бурь и битв,когда и шар земной, как Гамлет,решает: «Быть или не быть?»14 октября 1963, Гульрипш.
Два города
В. Аксенову
Я, как поезд, что мечется столько уж летмежду городом Да и городом Нет.Мои нервы натянуты, как провода,между городом Нет и городом Да!Все мертво, все запутано в городе Нет.Он похож на обитый тоской кабинет.По утрам натирают в нем желчью паркет.В нем диваны – из фальши, в нем стены – из бед.В нем глядит подозрительно каждый портрет.В нем насупился замкнуто каждый предмет.Черта с два здесь получишь ты добрый совет,или, скажем, привет, или белый букет.Пишмашинки стучат под копирку ответ:«Нет-нет-нет… Нет-нет-нет… Нет-нет-нет…»А когда совершенно погасится свет,начинают в нем призраки мрачный балет.Черта с два — хоть подохни — получишь билет,чтоб уехать из черного города Нет…Ну, а в городе Да – жизнь, как песня дрозда.Этот город без стен, он – подобье гнезда.С неба просится в руки любая звезда.Просят губы любые твоих без стыда,бормоча еле слышно: «А, – все ерунда…» —и сорвать себя просит, дразня, резеда,и, мыча, молоко предлагают стада,и ни в ком подозрения нет ни следа,и куда ты захочешь, мгновенно тудаунесут поезда, самолеты, суда,и, журча, как года, чуть лепечет вода:«Да-да-да… Да-да-да… Да-да-да…»Только скучно, по правде сказать, иногда,что дается мне столько почти без трудав разноцветно светящемся городе Да…Пусть уж лучше мечусь до конца моих летмежду городом Да и городом Нет!Пусть уж нервы натянуты, как провода,между городом Нет и городом Да!17 ноября 1963, Суханово
«По улицам…»
По улицам, стритам, по рю и по кайесвы после работы идете, толкаясь.Я с вами смыкаюсь и в этом не каюсь.Вы очень устали. Вы нервными стали.Вы недра вспластали. До звезд вы достали.Но кажется мне — вы еще не настали.В зубах ваших «Кэмел», «Житан» или «Новость»,и каждый из вас, как отдельная повесть,отдельное сердце, отдельная совесть.Под каждым беретом, ушанкой, сомбреробезмерности мира отдельная мера,в отдельное что-то отдельная вера.А вы за абсентом, за водкой, за кьянтиотдельными быть хоть на миг перестаньтеи в ваших глазах человечеством станьте.Сложите, к великому братству готовясь,отдельные повести — в общую повесть,отдельные совести — в общую совесть.Мне все это хочется вам напророчитьи в этом пророчестве не опорочитьвсе то, что желал бы я в жизни упрочить.Нет, я не прошусь ни в пророки, ни в судьи,но вы уж простите — подобно зануде,вам, люди, твержу я: «Мы люди. Мы люди.Мы люди. Мы строим, огрызчиво ропщем,друг друга при случае радостно топчем,а наша отдельность — ведь ложная, в общем.Мы люди. Отдельными мы не бываем.Других забывая — себя забываем,других убивая — себя убиваем…»1963