Вся любопытная, как нерпочка,кося глазами из-под шапки,меня учительница-неночка,смеясь, обыгрывала в шашки.Так мы играли с ней на катеренад той весеннею Печорою,и журавли на доску капали,подбеливая шашки черные.А кто-то там, в столичном климате,со мной, как с шашкою игрался,но вновь, с доски небрежно скинутый,лишь отвернутся — я взбирался.Я не впадал в тоску сиротскую.Я постигал всей моей шкуройнауку больше, чем игроцкую —не стать проигранной фигурой.1964
Лермонтов
О ком под полозьями плачетсырой петербургский ледок?Куда этой полночью скачетисхлестанный снегом седок?Глядит он вокруг прокаженно,и рот ненавидяще сжат.В двух карих зрачках пригвожденнодва Пушкина мертвых лежат.Сквозь
вас, петербургские пурги,он видит свой рок впереди,еще до мартыновской пули,с дантесовской пулей в груди.Но в ночь – от друзей и от черни,от впавших в растленье и лень —несется он тенью отмщеньяза ту неотмщенную тень.В нем зрелость не мальчика – мужа,холодная, как острие.Дитя сострадания – муза,но ненависть – нянька ее.И надо в дуэли доспорить,хотя после стольких потерьнайти секундантов достойныхнемыслимо трудно теперь.Но пушкинский голос гражданствак барьеру толкает: «Иди!»…Поэты в России рождаютсяс дантесовской пулей в груди.16 августа – 12 октября 1964, Переделкино
«В моменты кажущихся сдвигов…»
В моменты кажущихся сдвиговне расточайте силы зря,или по глупости запрыгав,или по глупости хандря.Когда с кого-то перья в дракелетят под чей-то низкий свист,не придавайте передрягеуж чересчур высокий смысл.И это признано не нами,что среди громкой чепухиспокойны предзнаменованьяи все пророчества – тихи.25–26 октября 1964, Переделкино
Осень
А. Симонову
Внутри меня осенняя пора.Внутри меня прозрачно и прохладно,и мне печально, но не безотрадно,и полон я смиренья и добра.А если я бушую иногда,то это я бушую, облетая,и мысль приходит, грустная, простая,что бушевать – не главная нужда.А главная нужда – чтоб удалосьсебя и мир борьбы и потрясенийувидеть в обнаженности осенней,когда и ты и мир видны насквозь.Прозренья – это дети тишины.Не страшно, если шумно не бушуем.Спокойно сбросить все, что было шумом,во имя новых листьев мы должны.Случилось что-то, видимо, со мной,и лишь на тишину я полагаюсь,где листья, друг на друга налагаясь,неслышимо становятся землей.И видишь все, как с некой высоты,когда сумеешь к сроку листья сбросить,когда бесстрастно внутренняя осенькладет на лоб воздушные персты.26 октября 1964
«Так мала в этом веке пока что…»
Так мала в этом веке пока чточеловеческой жизни цена.Под голубкою мира Пикассопродолжается всюду война.Наших жен мы поспешно целуем,обнимаем поспешно детей,и уходим от них, и воюемна войне человечьих страстей.Мы воюем с песками, снегами,с небесами воюем, с землей.Мы воюем с неправдой, с долгами,с дураками и сами с собой.И когда умираем – не смейтепростодушно поверить вполнени в инфаркт, ни в естественность смертимы убиты на этой войне.И мужей, без вины виноватых,наши жены, приникнув к окну,провожают глазами солдатокна проклятую эту войну.26 октября 1964
«Хватит мелко самоутверждаться…»
Хватит мелко самоутверждаться —я уж, слава богу, не дитя.Надоело самоутруждаться,грудь свою выпячивать, пыхтя.Из моих небрежных наблюденийвсе-таки я понял наперед:жажда мелких самоутвержденийк саморазрушению ведет.Все проходит – женщины, известность,множество заманчивых огней.Остается внутренняя честность.Самоутвержденье только в ней.Самоутверждение бессмертно,если, не стремясь в бессмертный сан,для себя и мира незаметноутверждаешь большее, чем сам.26 октября 1964
«Не тратьте время, чтобы помнить зло…»
Не тратьте время, чтобы помнить зло.Мешает это внутренней свободе.Мешает просто – черт возьми! – работе, —ну, в общем, это хлопотно зело.А помните добро, благодаряза ласку окружающих и бога.На это дело, кстати говоря,и времени уйдет не так уж много.29 октября 1964, Переделкино
«Нам смирно усидеть невмоготу…»
Нам смирно усидеть невмоготу.Понравиться стараемся нещадносебе, друзьям, и фронде, и начальству(о женщинах уж я не говорю).Затем хотим понравиться стране,затем земному шару и эпохе,затем потомкам нашим, а в итогене нравимся и собственной жене…29 октября 1964, Переделкино
Вальс о вальсе
На музыку Э. Колмановского
«Вальс устарел», — говорит
кое-кто, смеясь.Век усмотрелВ нем отсталость и старость.Робок, несмел,Наплывает мой первый вальс…Почему не могуЯ забыть этот вальс?Твист и чарльстон —Вы заполнили шар земной.Вальс оттеснен,Без вины виноватый.Но, затаен, он всегда и везде со мной.И несет он меня, и качает меня,Как туманной волной.Смеется вальс над всеми модами века.И с нами вновь танцует старая Вена.И Штраус где-то тут сидит, наверно.И кружкой в такт стучит — на нас не ворчит,не ворчит…Вальс воевал,Он в шинели шел, запылен.Вальс напевалПро маньчжурские сопки.Вальс навевалНам на фронте «Осенний сон».И, как друг фронтовой,Не забудется он.Вальс у костраГде-то снова в тайге сейчас.И АнгараПодпевает, волнуясь.И до утраС нами сосны танцуют вальс…Пусть проходят года, все равно никогдаНе состарится вальс.Поет гармонь,Поет в ночном полумраке.Он с нами, вальс —В ковбойке, а не во фраке.Давай за вальс поднимем наши фляги,И мы ему нальем — нальем и споем,И споем…Робок, несмел,Наплывает мой первый вальс.Никогда не смогу, никогда не смогу,Я забыть этот вальс…1964
Четыре чулочницы
А. Твардовскому
По подвыпившим улицам ходят чулки,на морозце к ногам примораживаясь,и девчонки, слюня носовые платки,вытирают чулки, прихорашиваясь.И твистуют чулки, и пустуют чулки,себя где-то на трубах высушивая,и по скверам подрагивают, чутки,что-то очень такое выслушивая.А четыре чулочницы отдыха длявыпивают по случаю Женского дня.Кто не с ними – дурак! И барак не барак,и музыка гремит, как на лучших балах!А в красильном цеху — там туман да туман,а приходишь домой — там тумак да тумак,и поди разбери, что внизу, что вверху,и туман в голове, как в красильном цеху.У одной пьет мужик, у другой пьет мужик,и у третьей он пьет… У четвертой – лишь пшик:у четвертой тоска, что вот нет мужика(хоть бы пил, да хоть был…).«Ну их к черту!» — сказала, хлебнувши, одна.«Ну их к черту!» — вторая рванула до дна.«Ну их к черту!» — и третья очнулась от сна,а четвертая, хоть и ничья не жена,деловито и кратко послала их на…Хорошо просто так полежать на боку,поглядеть в потолок, пожевать чесноку,целоваться-то не с кем, так выпей — и с ног!Так хрусти им, пьянчугам, в отместку чеснок!А в соседней клетушке — там писк и «кыш-кыш!»Там живет среди кроликов, птиц и афишбывший вроде актер,ну а ныне вахтерпо прозванью дядь Миш.И заходит дядь Миш в безадамовый рай.На плече его важно сидит попугай.Ну, а бабы кричат: «Попугай, не пугай!Мы такое расскажем тебе, попугай,что хоть в Африку снова сбегай!»И – к дядь Мише одна, и, видать, не впервой!«Эх, дядь Миш, и какой же бессовестный – мой…»«Это точно…» — дядь Миш чуть качнет бородой.«Ну, а был ты такой же, когда ты был муж?»«Был такой же…» — кивнет бородою дядь Миш.И дядь Мишу чулочницы весело бьют,и в селедку его бородою суют,а потом, подобревши душою, встают:«Ну, а все-таки, где наши сволочи пьют?»«Точно, сволочи…» — им подыграет дядь Миш.«Как так – сволочи? — тут же. — Чего ты дуришь?Все же наши мужья, а не то чтобы чьи…Если пьют они — все-таки пьют на свои».«Мой имеет медаль как-никак за Берлин».«Ну, а мой – бригадир, и такой он – один».«Ну, а мой – не герой, ну а все-таки мой».И уходят три гордые бабы домой.А четвертая — та, что ничья не жена,остается одна и стоит у окна.Ей так хочется тоже кого-то искать,и таскать на себе, и, дурного, ласкать.А по улицам ходят чулки, чулки…У дядь Миши веселье — родились щенки.И дядь Миша заходит: «Ну, мать, хватит пить.Подарю тебе лучше щенка, чем топить».1964
Публицистика
К читателям
Из книги «Политика – привилегия всех»
Ни одну книгу я так долго не составлял, не редактировал, как эту. Это «дайджест» (выжимка), концентрат моей сорокалетней работы в поэзии и в прозе, в публицистике и в критике.
Эта книга – мой сгущенный в слова жизненный опыт. Эта книга – попытка посоветовать кое-что своим опытом.
В книгу вошли иногда полностью, иногда фрагментарно многие статьи, которые я писал для советских и зарубежных газет и журналов. Но я беспощадно вымарывал из этих статей то, что считаю сейчас устаревшим, а такого в них много. Кое-что уточнял. Но многое было и предугадано и даже напророчено.