Сочинения. Письма

«Затерян след в степи солончаковой…»

Затерян след в степи солончаковой, Но приглядись — на шее скакуна В тугой и тонкой кладнице шевровой Старинные зашиты письмена. Звенит печаль под острою подковой, Резьба стремян узорна и темна… Здесь над тобой в пыли многовековой Поднимется курганная луна. Просторен бег гнедого иноходца. Прислушайся! Как мерно сердце бьется Степной страны, раскинувшейся тут, Как облака тяжелые плывут Над пестрою юртою у колодца. Кричит верблюд. И кони воду пьют. 1929

БАЛЛАДА О ДЖОНЕ

Ио-хо-хо! Ящик с мертвецом

И бочонок рома!

Джон уехал в море с кораблем, А отца оставил мертвым дома… «Ио-хо-хо! Ящик с мертвецом И бочонок рома!» И в толпе коричневых бродяг Жизнь текла и медленно, и просто, На морских извилистых путях Под седым дыханием норд-оста. Только им в часы своих проказ Море шло на разные уступки. И они в скитаниях не раз У Рио раскуривали трубки. Оттого, что между моряков Счеты с жизнью вечно в беспорядке — Не один у южных берегов Умирал от желтой лихорадки. И тогда над выпитым лицом Пели все, потупившись сурово: «Ио-хо-хо! Ящик с мертвецом И бочонок рома!» Стал умелым и плечистым Джон. Стал от ветра и от солнца бурым. Он имел в портах двенадцать жен — От Жанейро и до Сингапура. Раз в таверне, где звенит танго, Где под утро дым висит устало, Увидал он — милая его На столе другому танцевала. Сквозь смычки, сквозь песенки и танец Джон взревел: — Изменница! Ну что ж!.. — Молодой курчавый итальянец Засадил в него по рукоятку нож. Шаль девчонка сбросила с плеча И лицо ему закрыла шалью, А хозяин сумрачно ворчал: — Хоть другим бы, черти, не мешали. — Джон, бедняга! Что ж ты натворил? За тебя, ей-богу, мы румяны! Тридцать лет без отдыха ты пил, А собрался умирать не пьяный. Вот тебе досталось поделом! Говорили — приведет к худому… «Ио-хо-хо! Ящик с мертвецом И бочонок рома!» 1930

«Сибирь!..»

Сибирь! Все ненасытнее и злей Кедровой шкурой дебрей обрастая, Ты бережешь В трущобной мгле своей Задымленную проседь соболей И горный снег Бесценных горностаев. Под облаками пенятся костры… И вперерез тяжелому прибою, Взрывая воду, Плещут осетры, Толпясь под самой Обскою губою. Сибирь, когда ты на путях иных Встаешь, звеня В невиданном расцвете, Мы на просторах Вздыбленных твоих Берем ружье и опускаем сети. И город твой, наряженный в бетон, Поднявшись сквозь урманы и болота, Сзывает вновь К себе со всех сторон От промыслов работников охоты. Следя пути по перелетам птиц, По голубым проталинам туманов Несут тунгусы от лесных границ Мех барсуков и рыжий мех лисиц, Прокушенный оскаленным капканом. Крутая Обь и вспененный Иртыш Скрестили крепко Взбухнувшие жилы, И, раздвигая лодками камыш, Спешат на съезд От промысловых крыш Нахмуренные старожилы… И на призыв знакомый горячей Страна охоты Мужественно встала От казахстанских выжженных степей До берегов кудлатого Байкала. Сибирь, Сибирь! Ты затаилась злей, Кедровой шкурой дебрей обрастая, Но для республики Найдем во мгле твоей Задымленную проседь соболей И горный снег Бесценных горностаев!.. 1930

РАССКАЗ О СИБИРИ

Рассказ о стране начинается так: Четыре упряжки голодных собак, Им северный ветер взлетает навстречу, И, к нартам пригнув онемелые плечи, Их гонит наездник, укутанный в снег. Четыре упряжки и человек. Над срубами совы кричали ночами, Поселок взбухал, обрастая в кусты, Настоянным квасом и дымными щами, И бабы вынашивали животы, Когда по соседним зародам и гатям Мужья проносили угрозу рогатин. Рассказ продолжается. Ветер да камень. Но взрыта земля глубоко рудниками. Подвластны железным дорогам равнины, И первые транспорты ценной пушнины Отправлены там, где, укутанный в снег, Четыре упряжки провел человек. Рассказ продолжается. Слышат становья, Как тают снега, перемытые кровью… …И каждый наладил бердан да обрез, И целый поселок улогами лез. Аглицкие части застряли в болотах, И лихорадят вовсю пулеметы… Рассказ продолжается. Сивый рязанец, Обвит пулеметною кожею лент, Благословляет мужичий конвент, Советы приветствуют партизаны. И от Челябинска до Уймона Проходят простреленные знамена. И вот замолкает обозный скрип; Сквозь ветер степей, через залежи леса, Прислушавшись чутко к сиренам Тельбеса, Огни над собой поднимает Турксиб. Полярным сияньем и глыбами льда, Пургой сожжены и застужены ночи, Но всё ж по дремучим снегам прогрохочут На Фрунзе отправленные поезда. 1930

ТОВАРИЩ ДЖУРБАЙ

Товарищ Джурбай! Мы с тобою вдвоем. Юрта наклонилась над нами. Товарищ Джурбай, Расскажи мне о том, Как ты проносил под седым Учагом Горячее шумное знамя, Как свежею кровью горели снега Под ветром, подкошенным вровень, Как жгла, обезумев, шальная пурга Твои непокорные брови. Товарищ Джурбай! Расскажи мне о том, Как сабля чеканная пела, Как вкось по степям, Прогудев над врагом, Косматая пика летела. …На домре спокойно застыла рука, Костра задыхается пламя. Над тихой юртой плывут облака Пушистыми лебедями. По чашкам, урча, бушует кумыс. Степною травою пьян, К озеру Куль и к озеру Тыс Плывет холодный туман. Шатаясь, идет на Баян-Аул Табунный тяжелый гул. Шумит до самых горных границ Буран золотых пшениц. Багряным крылом спустился закат На черный речной камыш, И с отмелей рыжих цапли кричат На весь широкий Иртыш. Печален протяжный верблюжий всхлип. Встань, друг, и острей взгляни, — Это зажег над степями Турксиб Сквозь ветер свои огни. Прохладен и нежен в чашках кумыс… В высокой степной пыли К озеру Куль и к озеру Тыс Стальные пути легли… Товарищ Джурбай! Не заря ли видна За этим пригнувшимся склоном? Не нас ли с тобой Вызывает страна Опять — как в боях — поименно? Пусть домра замолкнет! Товарищ, постой! Товарищ Джурбай, погляди-ка! Знакомым призывом Над нашей юртой Склонилась косматая пика! 1930

ДЖУТ

По свежим снегам — в тысячи голов — На восток табуны идут. Но вам, погонщики верблюд о в, Холодно станет от этих слов — В пустыне властвует джут. Первые наездники алтайских предгорий На пегих, на карих, на гнедых лошадях Весть принесли, что Большое горе Наледью синей легло в степях. И сразу топот табунный стих, Качнулся тяжелый рев — Это, рога к земле опустив, Мычали стада коров; Это кочевала беда, беда Из аула в другой аул: — Джут шершавой корою льда Серединную степь стянул. А степь навстречу пургой, пургой: — Ой, кайда барасен… ой-пур-мой! А по степи навстречу белый туман: — Некерек, бельмейм — жаман, жаман. Жмется к повозкам бараний гурт, Собаки поднимают долгий вой. Месяц высок. И хозяин юрт Качает мудрою головой. У него ладонь от ветра ряба, К нему от предгорий спешат гонцы, На повозках кричат его ястреба, Иноходцы его трясут бубенцы. По первой дороге свежих снегов На восток табуны идут. Но всё меньше и меньше веселых слов У погонщиков верблюдов, И в пустыне властвует джут. — Эй, хозяин высоких юрт, Гибнет, гибнет бараний гурт. — Эй, хозяин, беда, беда, Погибают твои стада. Настигает смерть, аксакал, Лучший твой жеребец упал. Это старый и хитрый джут, Он по пальцам считает дни. Хохоча, сумасшедший джут Зажигает волчьи огни. — Сжалься, старый, безумный джут. Не бери всех коней и коров, Отдаем тебе, старый джут, Самых жирных баранов кровь, Убери, убери, хитрый джут, Тонкий лед и белый туман, Для тебя на кострах, старый джут, Спляшет самый лучший шаман. — Но, от голода одичав, Кони мчат последний разбег, И верблюды тревожно кричат, Зарываясь ноздрями в снег. Ветер прям, и снега чисты. — Ой-пур-мой, ой-пур-мой, кайда? — Голубые снега пустынь Опускаются на стада. — Эй, хозяин, склони сильней Ястребиные крылья скул, По старинным путям степей Ты спешишь на Баян-Аул. У копыт поземки бегут, За спиною хохочет джут. И хоть ровен путь и хорош, Всё равно никуда не уйдешь. Черный куст, тонкий куст — можжевель. Лижет стремя твое метель. Всё равно не уйдешь далеко От седых ее языков. Пропадешь средь голых степей. — Эй, хозяин! Хозяин, и-ей!.. 1930

КОНЬ

Топтал павлодарские травы недаром, От Гробны до Тыса ходил по базарам. Играл на обман средь приезжих людей За полные горсти кудлатых трефей. И поднимали кругом карусели Веселые ситцевые метели. Пришли табуны по сожженным степям, Я в зубы смотрел приведенным коням. Залетное счастье настигло меня — Я выбрал себе на базаре коня. В дорогах моих на таком не пропасть — Чиста вороная, атласная масть. Горячая пена на бедрах остыла, Под тонкою кожей — тяжелые жилы. Взглянул я в глаза — высоки и остры, Навстречу рванулись степные костры. Папаху о землю! Любуйся да стой! Не грива, а коршун на шее крутой. Неделю с хозяином пили и ели, Шумели цветных каруселей метели. Прощай же, хозяин! Навстречу нахлынет Поднявшейся горечью ветер полыни. Навстречу нахлынут по гривам песков Горячие вьюги побед и боев. От Гробны до Тыса по логам и склонам Распахнут закат полотн и щем червонным. Над Первой над Конной издалека На нас лебедями летят облака. 1930

ПУТЬ В СТРАНУ

Обожжены стремительною сталью, Пески ложатся, кутаясь в туман, Трубит весна над гулкой магистралью, И в горизонты сомкнут Туркестан. Горят огни в ауле недалеком, Но наш состав взлетает на откос, И ветви рельс перекипают соком — Весенней кровью яблонь и берез. Обледенев, сгибают горы кряжи Последнею густою сединой… Открыт простор. И кто теперь развяжет Тяжелый узел, связанный страной? За наши дни, пропитанные потом, Среди курганных выветренных трав Отпразднуют победу декапоты, В дороге до зари прогрохотав. В безмолвном одиночестве просторов, По-прежнему упорен и суров, Почетными огнями семафоров Отмечен путь составов и ветров. Пусть под шатром полярного сиянья Проходят Обью вздыбленные льды, — К пустынному подножию Тянь-Шаня Индустрии проложены следы. Где камыши тигриного Балхаша Качают зыбь под древней синевой, Над пиками водонапорных башен Турксиб звенит железом и листвой. И на верблюжьих старых перевалах Цветет урюк у синих чайхане, Цветут огни поднявшихся вокзалов, Салютуя разбуженной стране. Здесь, на земле истоптанной границы, Утверждены горячие века Золотоносной вьюгою пшеницы И облаками пышного хлопка!.. 1930

ТУРКСИБ

Товарищ Стэнман, глядите! Встречают нас Бесприютные дети алтайских отрогов. Расстелив солончак, совершают намаз Кривоплечие камни на наших дорогах. Их степная молитва теперь горяча, Камни стонут в тоске и тяжелом бессильи, И сутулые коршуны, громко крича, Расправляют на них заржавелые крылья. На курганном закате поверим сильней, Что, взметнувшись в степях вороньём темнолистым, Разбегутся и вспрыгнут на диких коней Эти камни, поднявшись с кочевничьим свистом. От низовий до гор расстилается гул, Пляшет ханский бунчук над полынями гордо. Обдирая бурьяны с обветренных скул, Возле наших костров собираются орды. Мгла пустынна, и звездная наледь остра (Здесь подняться до звезд, в поднебесье кружа бы…). Обжигаясь о шумное пламя костра, Камни прыгают грузно, как пестрые жабы, И глазами тускнея, впиваются в нас… Это кажется только! Осколки отрогов, Неподвижные камни, без песен и глаз, Кривоплечие камни на наших дорогах. Скучно слушать и впитывать их тишину. По примятой траве, по курганным закатам, Незнакомым огнем обжигая страну, Загудевшие рельсы летят в Алма- А та! Разостлав по откосам подкошенный дым, Паровозы идут по путям человечьим — И, безродные камни, вы броситесь к ним, Чтоб подставить свои напряженные плечи! Под колесную дрожь вам дано закричать, Хоть вы были пустынны, безглазы и немы, — От Сибири к Ташкенту без удержу мча, Грузовые составы слагают поэмы. 1930

НА СЕВЕР

В скитаньях дальних сердцем не остынь, Пусть ветер с моря Медленен и горек, Земля одета в золото пустынь, В цветной костюм Долин и плоскогорий. Но, многоцветно вымпелы подняв, В далекий край, Заснеженный и юный, Где даль морей норд-осты леденят, Уходят — бриги, тралеры и шхуны. Седой туман на Шп и цберген идет, Но ветер свищет Боцманом веселым, И, тяжело раскалывая Лед — Торжественно проходят ледоколы. Весь Север вытих, вспенился и в рост Поднялся вдруг, Чтоб дерзкие ослабли. Но в гущу замороженную звезд Медлительно Взмывают дирижабли. Здесь, в пристальном Мерцании ночей, У чутких румбов Зорки капитаны, И, путь открыв широкий для гостей, Склоняются неведомые страны… Мгла впереди запутана, как бред, Лукавый путь Тревожен и опасен, Но доблесть новых северных побед Багряным флагом Отмечает «Красин». 1930

ГЛАФИРА

Багровою сиренью набухал Купецкий город, город ястребиный, Курганный ветер шел по Иртышу, Он выветрил амбары и лабазы, Он гнал гусей теченью вопреки От Урлютюпа к Усть-Каменогору… Припомни же рябиновый закат, Туман в ночи и шелест тополиный, И старый дом, в котором ты звалась Купеческою дочерью — Глафирой. Припоминай же, как, поголубев, Рассветом ранним окна леденели И вразнобой кричали петухи В глухих сенях, что пьяные бояре, Как день вставал сквозною кисеей, Иконами и самоварным солнцем, Горячей медью тлели сундуки И под ногами пели половицы… Я знаю, молодость нам дорога Воспоминаньем терпким и тяжелым, Я сам сейчас почувствовал ее Звериное дыханье за собою. Ну что ж, пойдем по выжженным следам, Ведь прошлое как старое кладбище. Скажи же мне, который раз трава Зеленой пеной здесь перекипала? На древних плитах стерты письмена Пургой, огнем, июньскими дождями, И воткнут клен, как старомодный зонт, У дорогой, у сгорбленной могилы! А над Поречьем те же журавли, Как двадцать лет назад, и то же небо, И я, твой сын, и молод и суров Веселой верой в новое бессмертье! Пускай прижмется теплою щекой К моим рукам твое воспоминанье, Забытая и узнанная мать, — Горька тоска… Горьки в полях полыни… Но в тесных ульях зреет новый мед, И такова извечная жестокость — Всё то, что было дорого тебе, Я на пути своем уничтожаю. Мне так легко измять твою сирень, Твой пыльный рай с расстроенной гитарой, Мне так легко поверить, что живет Грохочущее сердце мотоцикла! Я не хочу у прошлого гостить — Мне в путь пора. Пусть перелески мчатся И синим льдом блистает магистраль, Проложенная нами по курганам, — Как ветер, прям наш непокорный путь. Узнай же, мать поднявшегося сына, — Ему дано восстать и победить. 1930