Сочинения. В 2-х томах

(1916)

179 Весь день поучатися правде Твоей,

Весь день поучатися правде Твоей, Как вешнюю озимь, ждать светлых гостей, В раю избяном, и в затишьи гумна Поплакать медово, что будет «она». Задремлется деду, лучина замрет — Бесплотная гостья в светелку войдет, Поклонится Спасу, погладит внучат, Как травка лучу, улыбнется на плат: Висит, дескать, сирый, хозяйке взамен. Повыкован венчик из облачных пен: Очелье — алмаз, по бокам — изумруд. Трех отроков пещных и ангелов труд. Петух кукарекнет, забрезжит светец, В дверях засияет Медостов венец; Пречудный святитель войдет с посошком, В пастушьих лапотцах, повитый лучом. За ним, умеряючи крыл паруса, Предстанет Иван — грозовая краса: Он с чашей крестильной, и голубь над ним… Всю ночь поучаюсь я тайнам Твоим. Заутро у бурой полнее удой, У рябки яичко, и весел гнедой. А там, где святые росою прошли, С курлыканьем звонким снуют журавли: Чтоб сизые крылья и клюв укрепить, Им надо росы благодатной испить.

(1915–1916)

180 Хорошо в вечеру, при лампадке,

Хорошо в вечеру, при лампадке, Погрустить и поплакать втишок, Из резной, низколобой укладки Недовязанный вынуть чулок. Ненаедою-гостем за кружкой Усадить на лежанку кота, И следить, как лучи над опушкой Догорают виденьем креста, Как бредет позад дремлющих гумен, Оступаясь, лохмотница-мгла… Все по старому: дед, как игумен, Спит лохань и притихла метла. Лишь чулок, как на отмели верши, И с котом раздружился клубок. Есть примета: где милый умерший, Там пустует кольцо иль чулок, Там божничные сумерки строже, Дед безмолвен, провидя судьбу, Глубже взор и морщины… О Боже — Завтра год, как родная в гробу!

(1914)

181 Заблудилось солнышко в корбах темнохвойных,

Заблудилось солнышко в корбах темнохвойных, Износило лапчатый золотой стихарь: Не бежит ли красное от людей разбойных, Не от злых ли кроется в сутемень да в марь. Али корба хвойная с бубенцами шишек, С рушниками-зорями просини милей, Красики с волвянками слаще звездных пышек И громов размычливей гомон журавлей? Эво, на валежине, словно угли в жарнике, Половеет лапчатый золотой стихарь… Потянули за море витлюки-комарники, Нижет перелесица бляшки да янтарь. Сядь, моя жалобная, в сарафане сборчатом, В камчатом накоснике за послушный лен, — Постучится солнышко под оконцем створчатым — Шлет-де вестку матушка с Тутошних сторон: Мы в ответ: радехоньки говору то-светному, Ходоку от маминой праведной души, Здынься по крылечику к жарнику приветному, От росы да мокрети лапти обсуши! Полыхнувши золотом, прянет гость в предызбицу, Краснобайной сказкою пряху улестит. Как игумен в куколе, вечер, взяв кадильницу, Складню рощ финифтяных ладаном кадит. В домовище матушка… Пасмурной округою Водит мглу незрячую поводырка-жуть, И в рогожном кузове, словно поп за ругою, В Сторону то-светную солнце правит путь.

(1915)

182 От сутемок до звезд, и от звезд до зари

От сутемок до звезд, и от звезд до зари Бель бересты, зыбь хвои и смолы янтари, Перекличка гагар, вод дремучая дремь, И в избе, как в дупле, рудо-пегая темь, От ловушек и шкур лисий таежный дух, За оконцем туман, словно гагачий пух, Журавлиный пролет, ропот ливня вдали, Над поморьем лесов облаков корабли, Над избою кресты благосенных вершин… Спят в земле дед и мать, я в потемках один. Чую, — сеть на стене, самопрялка в углу, Как совята с гнезда, загляделись во мглу, Сиротеют в укладе шушун и платок, И на отмели правит поминки челнок, Ель гнусавит псалом: «яко воск от огня…» Далеко до лесного железного дня, Когда бор, как кольчужник, доспехом гремит — Королевну-Зарю полонить норовит.

(1918)

183 Бродит темень по избе,

Бродит темень по избе, Спотыкается спросонок. Балалайкою в трубе Заливается бесенок: Трынь, да брынь, да тере-рень… Чу! Заутренние звоны! Богородицына тень, Просияв, сошла с иконы. В дымовище сгинул бес, Печь, как старица, вздохнула. За окном бугор и лес Зорька в сыту окунула. Там, минуючи зарю, Ширь безвестных плоскогорий, Одолеть судьбу-змею " Скачет пламенный Егорий. На задворки вышел Влас С вербой, в венчике сусальном… Золотой, воскресный час, Просиявший в безначальном.

(1915)

184 Зима изгрызла бок у стога,

Зима изгрызла бок у стога, Вспорола скирды, но вдомек Буренке пегая дорога И грай нахохленных сорок. Сороки хохлятся — к капели, Дорога пега — быть теплу. Как лещ наживку, ловят ели Луча янтарную иглу. И луч бежит в переполохе, Ныряет в хвои, в зыбь ветвей… По вечерам коровьи вздохи Снотворней бабкиных речей: «К весне пошло, на речке глыбко, Буренка чует водополь»… Изба дремлива, словно зыбка, Где смолкли горести и боль. Лишь в поставце, как скряга злато, Теленье числя и удой, Подойник с крынкою щербатой Тревожат сумрак избяной.

(1916)

185 В селе Красный Волок пригожий народ,

В селе Красный Волок пригожий народ, Лебедушки девки, а парни как мед, В моленных рубахах, в беленых портах, С малиновой речью на крепких губах; Старухи в долгушках, а деды — стога, Их россказни внукам милей пирога: Вспушатся усищи, и киноварь слов Выводит узоры пестрей теремов. Моленна в селе — семискатный навес: До горнего неба семь нижних небес, Ступенчаты крыльца, что час, то ступень, Всех двадцать четыре — заутренний день. Рундук запорожный — пречудный Фавор, Где плоть убедится, как пена озер, Бревенчатый короб — утроба кита, Где спасся Иона двуперстьем креста. Озерная схима и куколь лесов Хоронят село от людских голосов. По Пятничным зорям, на хартии вод Всевышние притчи читает народ: «Сладчайшего Гостя готовьтесь принять! Грядет Он в нощи, яко скимен и тать; Будь парнем женатый, а парень, как дед…» Полощется в озере маковый свет, В пеганые глуби уходит столбом До сердца земного, где праотцев дом. Там, в саванах бледных, соборы отцов Ждут радужных чаек с родных берегов; Летят они с вестью, судьбы бирючи, Что попрана Бездна и Ада ключи.

(1918)

186. КОВРИГА

Коврига свежа и духмяна, Как росная пожня в лесу, Пушист у кормилицы мякиш, И бел, как береста, испод. Она — избяное светило, Лучистее детских кудрей: В чулан загляни ненароком — В лицо тебе солнцем пахнет. И в час, когда сумерки вяжут, Как бабка, косматый чулок, И хочется маленькой Маше Сытового хлебца поесть — В ржаном золотистом сияньи Коврига лежит на столе, Ножу лепеча: «я готова Себя на закланье принесть». Кусок у малютки в подоле — В затоне рыбачий карбас: Поломана мачта, пучиной Изгрызены днище и руль, — Но светлая радость спасенья, Прибрежная тишь после бурь Зареют в ребяческих глазках, Как ведреный, синий Июль.

(1916)

187 Вешние капели, солнопек и хмара,

Вешние капели, солнопек и хмара, На соловом плесе первая гагара, Дух хвои, бересты, проглянувший щебень, Темью — сон-липуша, россказни да гребень. Тихий, мерный ужин, для ночлега лавка, За оконцем месяц — Божья камилавка, Сон сладимей сбитня, петухи спросонок, В зыбке снигиренком пискнувший ребенок, Над избой сутемки — дедовская шапка, И в углу божничном с лестовкою бабка, От печного дыма ладан пущ сладимый, Молвь отшельниц-елей: «иже херувимы»… Вновь капелей бусы, солнопека складень… Дум — гагар пролетных не исчислить за день. Пни — лесные деды, в дуплах гуд осиный, И от лыж пролужья на тропе лосиной.

(1914)

188 Ворон грает к теплу, а сорока к гостям,

Ворон грает к теплу, а сорока к гостям, Ель на полдень шумит — к звероловным вестям. Если полоз скрипит, конь ушами прядет — Будет в торге урон и в кисе недочет. Если прыскает кот и зачешется нос — У зазнобы рукав полиняет от слез. А над рябью озер прокричит дребезда — Полонит рыбака душегубка-вода. Дятел угол долбит — загорится изба, Доведет до разбоя детину гульба. Если девичий лапоть ветшает с пяты, — Не доесть и блина, как наедут сваты. При запалке ружья в уши кинется шум — Не выглаживай лыж, будешь лешему кум. Семь примет к мертвецу, но про них не теперь, У лесного жилья зааминена дверь, Под порогом зарыт «Богородицын Сон», — От беды-худобы нас помилует он.

189. БЕЛАЯ ПОВЕСТЬ

Памяти матери

То было лет двадцать назад, И столько же зим, листопадов, Четыре морщины на лбу И сизая стежка на шее — Невесты-петли поцелуй. Закроешь глаза, и Оно Родимою рябкой кудахчет, Морщинистым древним сучком С обиженной матицы смотрит, Метлою в прозябшем углу На пальцы ветловые дует. Оно не микроб, не Толстой, Не Врубеля мозг ледовитый, Но в победья час мировой, Когда мои хлебы пекутся, И печка мурлычет, пьяна Хозяйской, бобыльною лаской, В печурке созвездья встают, Поет Вифлеемское небо, И Мать пеленает меня — Предвечность в убогий свивальник. Оно нарастает, как в темь Измученный, дальний бубенчик, Ныряет в укладку, в платок, Что сердцу святее иконы, И там серебрит купола, Сплетает захватистый невод, Чтоб выловить камбалу-душу, И к груди сынишком прижать, В лесную часовню повесть, Где Боженька книгу читает, И небо в окно подает Лучистых зайчат и свистульку. Потом черноусьем идти, Как пальчику в бороду тятьке, В пригоршне зайченка неся — Часовенный, жгучий гостинец. Есть остров — Великий Четверг С изюмного, лакомой елью, Где Ангел в кутейном дупле Поет золотые амини, — Туда меня кличет Оно Воркующим, бархатным громом, От Ангела перышко дать. Сулит — щекотать за кудряшкой, Чтоб Дедушка-Сон бородой Согрел дорогие колешки. Есть град с восковою стеной, С палатой из титл и заставок, Где вдовы Реснииы живут С привратницей-Родинкой доброй, Где коврик моленный расшит Субботней страстною иглою, Туда меня кличет Оно Куличневым, сдобным трезвоном Христом разговеться и всласть Наслушаться вешних касаток, Что в сердце слепили гнездо Из ангельских звонких пушинок. То было лет десять назад, И столько же весен простудных, Когда, словно пух на губе, Подснежная лоснилась озимь, И Месяц — плясун водяной Под ольхами правил мальчишник, В избе, под распятьем окна За прялкой Предвечность сидела, Вселенскую душу и мозг В певучую нить выпрядая. И Тот, кто во мне по ночам О печень рогатину точит, Стучится в лобок, как в притон, Где Блуд и Чума потаскуха, — К Предвечности Солнце подвел Для жизни в лучах белокурых, Для зыбки в углу избяном, Где мозг мирозданья прядется. Туда меня кличет Оно Пророческим шелестом пряжи, Лучом за распятьем окна, Старушьей блаженной слезинкой, Сулится кольцом подарить С бездонною брачной подушкой, Где остров — ржаное гумно Снопами, как золотом, полон. И в каждом снопе аромат Младенческой яблочной пятки, В соломе же вкус водяной И шелест крестильного плата… То было сегодня… Вчера… Назад миллионы столетий, — Не скажут ни святцы, ни стук Височной кровавой толкуши, Где мерно глухие песты О темя Земли ударяют, — В избу Бледный Конь прискакал, И свежестью горной вершины Пахнуло от гривы на печь, — И печка в чертог обратилась: Печурки — пролеты столпов, А устье — врата огневые. Конь лавку копытом задел, И дерево стало дорогой, Путем меж алмазных полей, Трубящих и теплящих очи, И каждое око есть мир, Сплав жизней и душ отошедших. «Изыди» — воззвали Миры, И вышло Оно на дорогу… В миры меня кличет Оно Нагорным пустынным сияньем, Свежительной гривой дожди С сыновних ресниц отряхает. И слезные ливни, как сеть, Я в памяти глубь погружаю, Но вновь неудачлив улов, Как хлеб, что пеку я без Мамы, — Мучнист стихотворный испод И соль на губах от созвучий, Знать, в замысла ярый раствор Скатилась слеза дождевая.