Солнце любви

– Переживешь, — процедил Петр Романович.

– Само собой. Папочка у меня, надо сказать, не всегда праздник, но жить можно. А там, — Поль протянул руку вдаль, — какой-то чудачок сгорел от любви..

– Не паясничай, не смешно.

– Так говорит народ: из-за любви. «И неподкупный голос мой был эхо русского народа».

Девчонка залилась смехом, Поль — тоже, глядя на нее. Парочка на загляденье, не мог не признать Петр Романович: черноволосый, лихого «гусарского» облика Поль и нежная Варвара. Развеселый смех в виду смертоносной акции звучал вызывающе-оскорбительно, но в другом мире — тоже ненормальном, но более благопристойном — этим детям не довелось пожить, ко всему привыкли. Петр Романович тихо удалился к себе за письменный стол, а беспечные юные голоса с галерейки влекли его куда-то в минувшее, в молодость, лишенную, впрочем, романтических порывов.

– Что ты по жизни поделываешь? (Это, конечно, назойливый отрок.)

– Пока ничего, присматриваюсь.

– Хорошее дело. Варвара тебе не идет. Варенька — ничего.

– У вас тоже, знаете, имечко!

— Не у вас, а у тебя.

– Я с мужчинами всегда на «вы».

– Держишь дистанцию? Одобряю, я — мужчина. Это мне дед подгадил — Ипполит Матвеевич. Слушай, соле мио, есть настроение посетить ночной кабак, а?

– Какой?

– Я обычно хожу в «Павлин».

Поль и есть «павлин», однако чертовски умен, дерзок и предприимчив. Пауза. Согласится ли «соле мио»? «Солнце мое», — «перевел» Петр Романович почти вслух и улыбнулся. Ей идет!

– Нет, — равнодушно, даже высокомерно прозвучало. — Я занята.

– Да попозже подвалим — в двенадцать в час.

– Занята.

– Понял. Жаль.

– Не понял. Я сейчас к друзьям еду, у нас своя компания.

– Хочу в твою компанию.

– Нельзя.

– Но ежели у тебя нет мужичка…

– У меня никого нет. Да почему это я перед вами отчитываюсь!

– Не передо мной, а перед Романычем. Думаешь, он просто так удалился, глянь, дверцу не закрыл. Подслушивает.

Петр Романович захохотал и крикнул:

– Так удалитесь от моего кабинета!

– От его кабинета, слыхала? Наш философ безупречен и безгрешен, правда, Петь?

– Смотри, уши надеру!

– Поздно, братец. Я вырос.

Наконец, по требованию Вареньки («переодеться надо, тороплюсь»), братец ушел. Недалеко, как и предположил Петр Романович, перебравшийся на кухню, откуда просматривался двор и сквозил не чад катастрофы, а дух цветущих лип. Под старым деревом стоял Поль, рассматривая синий сверкающий «Мерседес». Тут появилась она в изумрудно-зеленом платье с пояском в виде золотой цепочки (излишний шик, для такой красоты оправа нужна невинно-скромная), рыжие волосы заплетены в косу — корона вкруг головы; обернулась неожиданно, застигнув врасплох молодого (но не молоденького) небритого интеллектуала в окне. Петр не отпрянул, достойно выдержав быстрый взгляд. Ребята кратко переговорили, Варенька села за руль и покатила в тоннельчик на улицу (а юноша, точно телохранитель возле колесницы госпожи, бежал рядом, держась рукой за нижнюю рамку бокового окошечка), укатила на том самом банально-богатом «мерсе». Скажите на милость, где ж водятся те «отцы, которых мы должны принять за образцы»?

2

Он так задумался, что не вдруг услыхал длинный звонок в дверь. Сосед, через другую стенку, Иван Ильич Подземельный — медик со «скорой помощи». «Закоренелый разведенец» (его собственное выражение) правду жизни искал на дне стакана и принес фляжку спирта. «Чистейший, Петь, девяностоградусный, впрочем, мною уже разбавленный. Давненько мы с тобой не гудели». Петр Романович вообще не помнил, чтоб когда-нибудь с соседом «гудел», насторожился — неспроста пришел! — и тут же обозначил рамки визита: полчаса, работа, мол, срочная.

— Работа, — повторил

Подземельный с горечью, усаживаясь за кухонный стол. — Я лично сгорел на работе. Что от меня осталось к пятидесяти?.. Стопочки, Петя, и что- нибудь. О, огурчики-помидорчики и сальце. самое оно!

– Взрыв сейчас видели?

Медик кивнул.

– Рассчитал наверняка. Суицид. Ты помнишь, какой сегодня день?

– Восьмое июля, четверг.

– Ну, поднапрягись! Отец твой умер, девять лет тому. Между прочим, у меня на руках.

– Он умер шестого. — Петр Романович помолчал. — У меня на руках.

– Ну, стало быть, сегодня хоронили. У меня ж профессиональная память. Помянем.

Петр Романович доверчиво принял стограммовую стопку и какое-то время говорить не мог.

– Дыши глубже, равномернее…

– Какой!.. Какой, к черту, чистейший!..

– Клянусь!

– И чем разбавленный? Чем?

– Заешь сальцем.

– Не хочу. Пост.

– На диете? Желудком страдаешь?

– Петровский пост сейчас.

– А, уважаю. Но настоящий писатель умеет пить все и всегда.

– Я не писатель.

– Ну, философ. один хрен.

– Я не философ.

– На тебя не угодишь. Между тем, в своей практике я народных на ноги ставил. Однажды приезжаем по срочному вызову.

– Только не надо этих докторских баек!

– Равнодушен ты к жизненной правде, горд и высокомерен, а ведь когда-то, Петюня, я тебя на руках держал.

– И как я после этого жив остался!

– Жив остался. — повторил Подземельный как-то многозначительно. — И свинья-друг тебя не мучил?

– Если вы так беспардонно о себе, извините.

– Но, но, не обижай старика, глядишь, еще пригожусь. Кое-кому очень пригодился. — Медик подмигнул.

– О чем вы?

– Слыхал о врачебной тайне? — Иван Ильич закурил. — Точно, восьмого хоронили, а вечером я в Ялту отбыл, в отпуск. Интересно, а кто рассказал Роману Алексеевичу про убийство?

– К чему такой вопрос?

– К тому, что кто-то его убил.

– Отец умер от острой сердечной недостаточности.

– Ну, поспособствовал своим рассказом. Сердце больное — факт, но нельзя было его провоцировать, понимаешь?

– Не понимаю цели ваших вопросов.

– Никакой такой цели, просто вспомнилось. Кто навещал Романа Алексеевича в последний раз в больнице?

Непонятная настойчивость, с которой сосед вел прямо-таки допрос, и настораживала, и притягивала. Философ ответил, морщась:

– Кажется, дядя провел у него весь вечер четверга.

– В четверг дядя твой не мог рассказать брату своему про убийство в пятницу.

– Я не желаю ничего вспоминать! — отчеканил Петр; мутный хмель уже бродил в голове.

– Но все помнишь! И я помню. Иду я вечерком мимо Патриарших, а на лавочке возле памятника сидят Мастер с Маргаритой.

– Доктор, вам случалось наблюдать симптомы белой горячки?

Иван Ильич захохотал.

– Э, грешная наша природа груба и предсказуема, по-народному: выгони ее в дверь — влезет в окно. и у женатиков, и у женихов. Давай-ка лучше по грамму.

– Нет!

Медик продолжал безмятежно затягиваться папиросой; глазки его, близко посаженные, «медвежьи» (и весь он, круглый, косматый, был похож на засаленного медвежонка из плюша), глазки-пуговки победно поблескивали.