Солнце слепых

– Загляденье тут у тебя, - сказал Федор.
– Я люблю смотреть на реку.

– А я на огонь, особенно в декабре, - махнула рукой Лариса на круглую черную печь.
– Но вода мне тоже нравится.

Федор огляделся и вздрогнул, увидев возле зеркала портрет старинной работы, на котором была изображена... Изабелла!.. из кабинета Рамона Карловича!

– Это... это старинный портрет?
– он облизнул губы.
– Я попью?

– Есть компот.

Федор помотал головой. Лариса подала ему воду.

– А откуда он у тебя?
– спросил он, вытирая тыльной стороной ладони рот.

– От прежних жильцов. Тут до меня, говорят, иностранка жила. То ли испанка, то ли негритянка.

На портрете в правом углу по-испански было написано «Изабелла».

– Изабелла.

– Да, там написано.

Помнишь, Феденька, ты обещал ждать меня, ждать, несмотря ни на что?

– Смотаюсь-ка я за пузырем, - сказал Федор.

– Не надо, - Лариса достала из шкафа бутылку портвейна.
– Борщ разогреть? Вчерашний. Не скис еще. Горячего-то не ел?

Лариса ушла на кухню, зашумел газ. Федор стал рассматривать портрет. Да, именно он и висел в кабинете Рамона Карловича.

– Лариса, а ведь это ты была в том поселке?

– В поселке? Каком?

– Во время войны. Суп кандей - помнишь?

– Нет, это не я была. Я всю жизнь тут прожила, никуда не выезжала.

– Не может быть!

– Может, еще как может. Ты думаешь - первый такой?

– Какой?
– недовольно пробурчал Федор.

– Обны-кновенный! Которому все бабы на одно лицо. Во время войны мы все для вас на одно лицо.

– Война-то закончилась...

– Для кого? Для кого-то и закончилась, только, видно, не для тебя.

– Подобный портрет я видел в картинной галерее. Мужской. Кабальеро Дон Фернан.

– По галереям ходишь?
– удивилась Лариса.
– Ну, ты даешь! Гля-гля в окно - красота какая!

Утром Федор лежал на койке и глядел на портрет.

– Лариса, подари мне портрет, - попросил он.
– Я тебе за него шкаф отдам.

– Шкаф? Какой?

– Платяной.

– Забирай. Мне шкаф нужнее. А испаночка-то - ничего?
– засмеялась Лариса.
– Не прогадаешь. Вставай, мне идти пора. В обед можешь зайти.

Домой Федору идти не хотелось. Пошел в пароходство и там просидел несколько часов в библиотеке.

– Чего изучаешь?
– спросили у него знакомые.
– У тебя отгул?

– За прогул... Изучаю вот...
– задумчиво произнес Дерейкин.

В обед Федор зашел к Ларисе и подарил ей вышитую блузку, которую купил по пути. Лариса тут же надела ее. Повертелась перед зеркалом, расцеловала Федора и, взглянув на часы, закрыла дверь на задвижку, хотя вряд ли кто сегодня мог заглянуть сюда. Но потом она будто решила что-то, взглянула на свои владения и произнесла:

– А ну его все! Пошли ко мне!

Вечером, глядя на реку и на солнце над рекой, Федор подумал: «Как там Лида?» - и ему стало страшно беспокойно и совестно оттого, что он так безжалостно поступил с нею.

– Лариса, прости меня, но я пойду к себе. А шкаф я тебе привезу завтра.

Лариса вздохнула.

– Бог с тобой, Федор. Конечно, иди. Заходи в любой час. Забирай картину, любуйся ею. Мне она - до ручки. А шкаф - когда привезешь, тогда привезешь. Не к спеху он мне. Все равно туда класть нечего! Блузку эту разве что...

Ужинали молча. Лида не стала расспрашивать, где он мотался два дня, и даже не поинтересовалась, что за сверток такой припер и положил на шкаф. Но когда на следующий вечер вместо старого добротного шкафа она увидела голую стену с портретом какой-то цыганки, а вещи висящими на самодельных вешалках, она не выдержала и стала кричать, что ей это все надоело и, если он (Федор) не хочет больше жить в семье, пусть катится на все четыре стороны.

– Вместе с этой!
– с ненавистью она глядела на портрет.

– Да охолони ты, дуреха. Ты погляди, портрет какой - ему ж цены нет! Шестнадцатый век, испанская школа!

– Опять за своего Дрейка с Блоком взялся?! Запомни: я русскую школу кончала, третью!

– Хорошо, хорошо, - неожиданно улыбнулся Федор.
– Верю. Аттестат показывать не надо. А шкаф я тебе через месяц новый куплю. Краше старого!

– Прости, Лариса, - сказал Федор на другой день, - ты мне так напомнила одну женщину, что я едва не бросил семью. Прости, я семью бросить не могу. Там у меня две живые души.

Глава 24

Где ты там, Фелиция?

Чего там, тяжело, конечно, и бросать живые души, и терять их. Особенно когда теряешь, воистину становишься безумен. Когда находишься в эпицентре безумств, кажется, что все плохо, и нет доли несчастней твоей. И лишь когда безумства уходят, понимаешь, что по-настоящему счастлив и был в те минуты. Потому что истинное счастье в безумии. Ум и счастье - из разных миров. Хорошо, что он понял это еще в Воронеже.

Казалось бы, абитуриенту - до безумств ли? Когда безумие - уже само желание деревенского парня поступить в вуз. Как только Федор приехал в Воронеж, он прежде всего купил две карты - города и пригорода. Обе были достаточно подробные, со всеми улицами и маршрутами городского транспорта. Повесив карты над своей кроватью, он в перерыве между экзаменами изучал их, а параллельно просматривал газеты в красном уголке. Таким образом он намечал будущие маршруты поисков Фелицаты. «Сдам экзамены и начну искать», - решил он. Как только Федора зачислили в институт, он подменил дворника, за что его оставили на пару дней (а потом и вообще) в общежитии, и кинулся искать свою незабвенную Фелицату.

Сорок дней Федор искал Фелицату по всем учреждениям, заводам, организациям, наводил справки в милиции и загсах, побывал в больницах и стационарах, в моргах и на кладбищах. Ее не было нигде! Он нашел сто тридцать пять Вороновых, восемь Фелицат - но это все были не они!

– Фелицата Воронова! Не может быть, чтобы вы не знали, где она! Ей нет еще и тридцати! Ей только двадцать девять!
– восклицал он везде, и везде ему отвечали, что не знают, где находится Фелицата Воронова, и ему следует перестать искать ее и наводить о ней справки. Видимо, слух о сумасшедшем, который ищет какую-то Фелицату Воронову, бежал уже впереди него. В милиции Федора подробно расспросили, но не о Фелицате, а о нем самом и его родителях. Правда, отпустили без лишних проволочек.

Федор исхудал, осунулся, глаза его лихорадочно блестели. Переживания, пот и пыль делали его лицо серым. Спать он приходил в общежитие в любые часы, падал, не раздеваясь, на койку и тут же отрубался на несколько часов. После тяжелого сна отмечал на картах крестиком места, в которых побывал, и опять устремлялся на поиски Фелицаты. Через три недели он ориентировался в Воронеже не хуже старожила. Он не запоминал названий улиц, он их помнил по аромату, как стихи. Вступаешь на улочку - пахнет липой, а здесь сиренью, а здесь отчаянием неразделенной любви.