Солнце слепых
Шрифт:
– Он допустил непоправимую ошибку, - уперся я.
– Поправимую, - усмехнулся Монтень.
– Мы же, люди, ее и исправляем.
– Как? Как мы можем исправить то, что не в наших силах?
– В силах человека все. Я убежден в этом. Надо только каждому из нас выбрать образец для подражания. И подражать ему. Тогда не надо будет исправлять ничего.
Мне с детства не нравилось, когда мне ставили в упрек (так мне казалось), что я подражаю кому-то.
– Не знаю, - возразил я, - я никому не подражаю, я подражаю лишь тому, что у меня в душе. Куда душа зовет меня, туда и направляюсь. Что она велит мне делать, то и делаю. И еще
– Вы счастливец, в вашей душе Бог, - мне послышалась ирония в его словах.
– Нет, - резко сказал я.
– Знаете что? Хочу вас отвлечь одним замечанием. Как вы думаете, что такое диалог?
– Беседа на равных, как у нас с вами, разве нет?
– Я не о нашей беседе. Я вообще. Мне диалог напоминает два монолога глухих или умалишенных, а еще словесную дуэль, в которой чаще всего вылетает слово «нет». И если «да» - это нападение, то «нет» - скорее защита. Не станем нападать и защищаться. Давайте вложим шпаги в ножны и заключим перемирие.
– Не мир?
– мне по-прежнему хотелось предложить что-то более существенное, чем сам Монтень.
– Хотя бы перемирие. Я просто хотел сказать вам о том, что если бы каждый из нас заходил в этот мир осторожно и осторожно шел по нему, боясь уронить статуи тех самых образцов для подражания, и не протягивал руки к тому, что «плохо» лежит, с миром ничего плохого не случилось бы. Когда я утверждаю, что диалог это два монолога глухих, я утверждаю только то, что мы глухи к голосу мира и слышим только самих себя.
«Чем больше скитаешься по свету, тем больше понимаешь, что занимаешься не тем», - подумал я тогда. После этого у нас разговор зашел об оружии, тонкий такой вопрос о том, какая нация предпочитает какой вид оружия и почему.
– Из всех видов оружия я лично предпочитаю меч, - сказал я.
– Он будто сделан по моей руке. Не правда ли, есть что-то в том, что у римлян короткие мечи, у турок ятаганы, а у французских дворян шпаги?
– вообще-то я и не думал сказать колкость, она выскочила сама собой.
– Вы не лишены наблюдательности, - сухо заметил Монтень.
– Французские дворяне рождаются с жалом.
– И даже умирают, - мне, к сожалению, не удалось удержать насмешки.
– У англичан, слышал, еще есть и мушкеты, - довольно язвительно произнес француз.
– Это чтоб поставить в споре точку.
Да-да, именно после этого, обменявшись любезностями, мы поклонились друг другу и расстались до вечера. Странно, что нас сильно волновали такие пустяки. Особенно его...
Федор посмотрел на часы. Чем прелестней вечер, тем быстрее настает ночь. Время приближалось к полуночи.
– О, прошу прощения, - засобирался он.
– О том, как проистекала наша встреча с Монтенем, я вам расскажу в следующий раз.
Все с сожалением вздохнули, но возражать не стали, завтра рано вставать. Борис с Ольгой ушли в свою комнату. Изабелла накинула пальто и вышла проводить Федора на улицу.
– Вы где?
– послышалось сверху.
– Мы тут, мама!
– отозвалась Изабелла.
Какой голос у нее, какой голос! Он весь как «Любовный напиток»!
– Далеко не ходи!
– Мы тут, мы никуда не пойдем, Агнесса Петровна!
– крикнул Федор.
Он вдруг почувствовал, что и его голос тоже наполнен музыкой. Слышно было, как форточка закрылось. В окне погас свет, и золотистый снег стал серебристым.
– Феденька!
– обратилась девушка к Дерейкину. Он вздрогнул.
– Что, Изабелла?
– Пообещай мне, Феденька, ждать меня, ждать, несмотря ни на что!
– На что несмотря?
– спросил Федор, улыбаясь ей в темноте. И такая была на сердце тревога!
Он приблизил к ее лицу свое. Изабелла глядела на него с любовью. Восхищение переполнило его грудь. Он так и не решился поцеловать ее.
– На все, - ответила Изабелла, быстро поцеловала его и скрылась в доме.
Глава 28
Проигрыш Хряща
Когда Федор зашел в общежитие, он почувствовал что-то неладное. Ни с того ни с сего засуетился сверх меры вахтер, выглянул с покашливанием из своей комнаты комендант Кузьма Иваныч. В коридоре встретился староста этажа и как-то странно посмотрел на него. Многозначительно и как бы предупреждая о чем-то. Но при этом не проронил ни слова.
Когда Дерейкин вошел в комнату, его там ждали. Ребята сидели по койкам, гости, не снимая шляп, за столом. Ему достаточно вежливо предложили проехать вместе с ними.
Минут пятнадцать он не чувствовал ничего, кроме стыда и стука крови в висках. Он понял, что его взяли за какой-то очень серьезный проступок. Какой - он не мог сообразить. Его мучила мысль: что подумают теперь о нем ребята, Челышевы, родители, педагоги? Потом уже, когда он оказался в небольшом кабинете, и к нему вернулось хладнокровие, Федор подумал, что произошло какое-то очевидное недоразумение, сейчас все прояснится, и он пойдет к себе. Там ляжет на кровать и уснет до утра. И будет думать про Изабеллу и про то, как он любит ее. Странно, он видел любовь, как карандашный набросок. Почему-то он решил, что любовь в красках - вовсе и не любовь. Потом уже он понял, что воспринимал ее такой, какой ему дано было воспринять ее.
К себе его не отпустили и до утра ему спать не дали. Невзрачный, очень худой и долговязый следователь Гвоздев тихим голосом долго и нудно говорил о чем-то несущественном. Он предупредил его о чем-то, что-то пообещал, но из-за шума в голове Федор ничего не воспринял и не запомнил, а только несколько раз, соглашаясь, кивнул головой. Потом подписал какую-то бумажку, опять же не вникнув в ее содержание. Уже на рассвете Федор убедился в том, что его расспрашивают не о чем-то конкретном, а вообще обо всей жизни, о которой он большей частью ничего не знал и, как оказалось сейчас, никогда не задумывался. Во всяком случае, о пиратах и незнакомках Блока он знал неизмеримо больше, чем о знакомых ему женщинах и мужчинах, а портовые акватории Караибского моря и расположение Соловьиного сада Блока представлял куда конкретнее, чем структуру власти и государственное устройство страны. У следователя Гвоздева это, естественно, вызывало недоверие и настороженность, так как в ответах Дерейкина не стыковалась его информированность по общим и частным вопросам сознания и бытия.
Утром его отвели в камеру, где было не меньше десяти человек. Он тут же уснул. Проснулся оттого, что у него в ногах сидел невзрачный, но жуткого вида мужичонка, который, сипло смеясь, спрашивал у него, как его зовут. Федор отмахнулся от него. Мужичонка достал шильце и кольнул Федора в ногу. Дерейкин взвился, как пружина, и, схватив мужика за грудки, швырнул его через всю камеру в противоположный угол. Тот мягко, как кошка, приземлился на пол и рванул зубами рукав своей куртки.
– Ого!
– послышалось со всех сторон...