Сон цвета киновари. Необыкновенные истории обыкновенной жизни

Под пристальным взглядом старого паромщика Шуньшунь нашел благовидные слова и произнес:

— Есть такое.

Но этот ответ подразумевал: «Есть, но тебе-то какое дело?»

— Правда? — спросил старый паромщик.

— Правда, — ответил Шуньшунь непринужденно, а в ответе по-прежнему слышалось: «Правда, но тебе-то какое дело?»

— А что Эрлао? — спросил лодочник, притворяясь спокойным.

— Эрлао уж несколько дней как в Таоюань уплыл!

Уплыл он после ссоры с отцом. Хоть Шуньшунь и был по натуре добр, он не хотел, чтобы девушка, из-за которой погиб один его сын, стала женой второго, и это можно понять. Местные обычаи таковы, что молодые люди сами разбираются со своими сердечными делами, и взрослые ни при чем; Эрлао действительно нравилась Цуйцуй, она тоже любила его, и Шуньшунь совсем не возражал против этого брака, в котором переплетались любовь и ненависть. Но он неправильно истолковал интерес к этому делу паромщика — вспоминая печальные события, он решил, что виноват во всем паромщик, потому что совал нос не в свое дело. Он не знал всего, но в душе его остался неприятный осадок, и теперь он не позволил старику и слова сказать.

— Дядюшка, оставьте, нашим ртам подобает вино пить, а не песни петь за детей! Я понял, что вы имеете в виду, понял, что вы от чистого сердца. Но поймите и вы меня! Поэтому давайте говорить только о наших делах и не стоять у молодых на дороге.

В ответ на эту отповедь старик хотел что-то сказать, но Шуньшунь не дал ему такой возможности и потащил к карточному столу. Хотя он смеялся и шутил, душа его была мрачна, и карты он швырял на стол с ожесточением. Старик молча понаблюдал за ним некоторое время, потом надел соломенную шляпу и ушел.

Было еще рано, паромщику было тоскливо, и он зашел в город навестить кавалериста Яна. Тот как раз выпивал, и старик тоже пропустил чарку.

Затем он пошел домой; в пути ему стало жарко, и он омылся водой из речки. Утомленный, он сразу отправился спать, оставив Цуйцуй заниматься лодкой.

Ближе к вечеру посмурнело. Над водой летали красные стрекозы, на небе собрались тучи, горячий ветер громко шелестел листьями бамбука, росшего по склонам обеих гор. Еще до заката должен был хлынуть ливень. Цуйцуй несла вахту у лодки, глядя на летающих повсюду стрекоз, и очень волновалась. Удрученное лицо деда не давало ей покоя, она побежала в дом — и удивилась, увидев, что он сидит на пороге и вяжет сандалии из соломы! Она-то думала, что дед давно спит.

— Дедушка, сколько обуви тебе нужно, над кроватью четырнадцать пар висят! Почему ты не ложишься?

Дед встал, запрокинул голову, посмотрел на небо и тихо сказал:

— Цуйцуй, сегодня гроза будет. Сходи привяжи лодку к камню, сильный будет дождь.

— Дедушка, мне страшно! — сказала Цуйцуй, словно бы не о грядущей буре.

А дед, словно бы поняв это, ответил:

— Чего ты боишься? То, что должно случиться, — случится. Не бойся!

Глава восьмая

20

Ночью хлынул страшный ливень, сопровождаемый страшным раскатистым громом. Над крышей сверкали молнии. Цуйцуй дрожала в темноте. Дед тоже проснулся, понял, что внучке страшно, испугался, что она простынет, встал и набросил на нее покрывало.

— Цуйцуй, не бойся.

— Я не боюсь, — ответила Цуйцуй и хотела добавить: «Когда ты здесь, дедушка, я не боюсь». Вслед за раскатом грома, заглушая звуки дождя, раздался оглушительный грохот, как будто что-то рухнуло. Они решили, что это обрушился утес на берегу реки, и забеспокоились о лодке, которую могло завалить камнями.

Дед и внучка в молчании лежали на своих постелях, внимая звукам грома и дождя.

Несмотря на ливень, Цуйцуй скоро уснула. Когда она пробудилась, уже рассвело. Дождь прекратился, слышно было только журчание речки, которая стремилась в ущелье меж двух гор. Цуйцуй встала, увидела, что дед крепко спит, и вышла на улицу. Перед дверью уже образовалась канава, резвый поток струился из-за пагоды прямо к утесу и падал с него вниз. К тому же повсюду было полно маленьких канавок. Огород смыло сбежавшей с горы водой, нежные побеги утонули в жиже из глины и песка. Пройдя вперед, она увидела, что в реке тоже прибыло воды, которая затопила пристань до самого чайного чана. Ведущая к пристани дорога стала похожа на речку, по ней с журчанием бежала желтая от глины вода. Затопило и трос, но которому переправлялся паром, оставленной под утесом лодки тоже не было видно.

Утес перед домом не обрушился. Но Цуйцуй нигде не могла найти лодку. Обернувшись, она увидела, что белой пагоды за домом нет. Испугавшись не на шутку, она поспешила туда. Пагода рухнула, кругом в беспорядке лежали груды белых кирпичей. Не зная, что делать, Цуйцуй громко позвала деда, но дед не отозвался. Она бегом вернулась в дом, забралась на кровать и стала его трясти, но дед так и не ответил. Он тихо умер во время ливня.

Цуйцуй разрыдалась.

Скоро на берег пришел человек, который бежал с поручением из Чадуна в Сычуань, и кликнул паром. Цуйцуй в это время вся в слезах грела у очага воду, чтобы омыть умершего деда.

Путник решил, что в доме паромщика еще не проснулись. Он очень торопился, а на зов не отвечали, и он метнул через реку камушек, который стукнулся о крышу. Заплаканная девочка выбежала на утес.

— Эй, время-то не раннее! Давайте лодку!

— Лодка пропала!

— А дед твой туда подевался? Он за лодку отвечает, это его долг!

— Он отвечал за лодку, он пятьдесят лет отвечал за лодку — а сегодня умер! — рыдая, прокричала Цуйцуй с другого берега.

— Что, правда умер? Ты не плачь, я пойду доложу, чтобы снарядили лодку и привезли чего.

Путнику пришлось вернуться в город. Встретив там знакомого, он сообщил ему новость, и скоро она облетела весь Чадун, и внутри городских стен, и за их пределами. Шуньшунь с улицы Хэцзе снарядил людей за пустой лодкой, которую нагрузили ящиком из белой древесины и отправили к реке. Кавалерист Ян вместе с одним старым солдатом тоже поспешили к реке. Они срубили несколько десятков толстых стволов бамбука, перевязали их лозой и сделали плот, чтобы временно использовать его для переправы. Смастерив плот, они переправились на берег, где стоял дом Цуйцуй. Кавалерист оставил солдата заниматься перевозкой путников, а сам побежал в дом проведать усопшего. Заливаясь слезами, он потрогал окоченевшее тело старого друга и заторопился устроить все, как подобает. Прибыли помощники, с большой реки доставили гроб, приехал городской даос с ритуальными инструментами, со старой льняной ризой и большим белым петухом в руках. Он добровольно и безвозмездно пришел читать молитвы и провести другие положенные для погребения ритуалы. Люди сновали по дому, только Цуйцуй сидела на низенькой скамейке у очага и плакала.

В полдень пришел управляющий пристанью Шуньшунь в сопровождении человека, который нес на плечах мешок риса, сосуд вина и свиную ногу.

— Цуйцуй, я знаю, что твой дедушка умер, — сказал он, — но старики и должны умирать, не нужно так горевать, у тебя есть еще я.

Осмотрев все, он вернулся в город.

После обеда старика положили в гроб, и те, кто пришел помочь, вернулись домой. Остались только старый даос, кавалерист Ян и двое молодых работников, присланных Шуньшунем. До наступления сумерек даос вырезал цветы из красной и зеленой бумаги и соорудил из глины подсвечник. Когда же стемнело, на маленьком столике перед гробом зажгли девять желтых ритуальных свечей, воскурили благовония, а вокруг гроба зажгли маленькие свечки. Даос набросил на плечи свою синюю ризу и начал обряд, положенный похоронной церемонией. Он шел во главе с маленьким бумажным стягом в руках, следом за ним — скорбящая внучка покойного, а в арьергарде — кавалерист. Двое работников стояли возле очага и били в гонг. Маленькая процессия медленно двигалась вокруг гроба. Старый даос шагал с закрытыми глазами и полупел-полубормотал, умиротворяя дух усопшего. Когда он дошел до слов, что духу надлежит отправиться в западный край, в мир беспредельной радости, где круглый год благоухают цветы, старый кавалерист разбросал по гробу бумажные цветы, которые нес на деревянном подносе, — они символизировали этот самый западный край.

Обряд завершили глубокой ночью, взорвали хлопушки; свечи вот-вот должны были погаснуть. Обливаясь слезами, Цуйцуй побежала в дом разводить огонь и стряпать всем, кто ей помогал. Закончив ночную трапезу, даос бочком пристроился на кровать покойного и уснул. Оставшиеся по традиции стерегли душу возле гроба, а старый кавалерист исполнял для собравшихся погребальные песни, подыгрывая себе, как на барабане, на пустой мере для зерна. Пел про Ван Сяна [156] , лежавшего на льду, пел про Хуан Сяна [157] , обмахивавшего веером изголовье.

156

Ван Сян — известный образец сыновней почтительности, растопивший собственным телом лед, чтобы поймать карпа для заболевшей мачехи.

157

Хуан Сян — еще один образец сыновней почтительности, который летом обмахивал отцовское изголовье веером, а зимой согревал его циновку собственным телом.