Сон цвета киновари. Необыкновенные истории обыкновенной жизни

Она сидела в лунном свете, обняв колени и привалившись к деду, и бесконечно спрашивала о своей бедной матери, и вздыхала, как будто сердце ее придавило что-то тяжелое, что никак невозможно скинуть.

Лунный свет был как серебро, и не было места, до которого бы он не дотянулся. Бамбуковые заросли на склонах казались в этом сиянии черными. Из травы слышался сплоченный, похожий на шум дождя стрекот насекомых. Порой где-то громко запевала славка, но тут же, словно поняв, что на дворе ночь, замолкала и возвращалась ко сну.

Дед до глубокой ночи пребывал в ударе. Он рассказал внучке о местном обычае песнопений, который зародился лет двадцать назад и распространился по всей границе с провинциями Сычуань и Гуандун. Рассказал, как отец Цуйцуй был первым певцом на деревне и мог разными сравнениями описать все хитросплетения любви и ненависти. Как мать Цуйцуй любила петь и как они с отцом еще до знакомства перепевались целыми днями: один рубил бамбук в лесу, другая перегоняла лодку через речку.

— А потом? — спросила Цуйцуй.

— А потом… долгая история, — ответил дед. — Самое главное — своими песнями они выпели тебя.

Глава шестая

14

Дед уснул, наработавшись, Цуйцуй уснула, наплакавшись. Она не могла забыть то, о чем ей поведал дед, и во сне ее душа, словно прекрасная песня, реяла повсюду: поднялась к белой пагоде, спустилась в огород, добралась до лодки и снова взлетела, высоко, на утес — зачем? Сорвать камнеломку! Бывало, днем, перетягивая лодку, она поднимала голову и смотрела на прекрасную, сочную траву на утесе, до которой невозможно дотянуться — скала была четыре-пять чжанов высотой. А в этом сне девочка выбрала самый большой лист и сделала из него зонтик — все как в историях, которые рассказывал дед.

Цуйцуй в полусне лежала на соломенном матрасе, накрытом подстилкой из грубой холстины, и наслаждалась этим прекрасным, сладким сном. Дед же на своей кровати бодрствовал и, навострив уши, слушал, как на на другом берегу кто-то поет ночь напролет. Он знал, кто поет, знал, что это Тяньбао Далао с улицы Хэцзе пошел по лошадиной тропе, и слушал и с грустью, и с радостью. Цуйцуй ж, наплакавшись, спала сладким сном, и он не стал ее тревожить.

На следующий день Цуйцуй встала вместе с дедом на рассвете, умылась водой из речки и, забыв про табу на разговоры о снах по утрам, торопливо рассказала о том, что ей снилось.

— Дедушка, ты рассказывал вчера про песни, и мне вчера приснилась очень красивая, нежная и трогательная, я как будто летала вслед за ней повсюду, долетела до края утеса, сорвала большую камнеломку, и не знаю, кому отдала ее. Мне очень хорошо спалось, такой интересный сон!

Дед усмехнулся тепло, но с горечью, и о событиях вчерашней ночи не рассказал.

Он подумал: «Хорошо видеть такие сны, а то есть ведь люди, которые видят себя во сне первым среди цзайсянов» [152] .

152

Цзайсян — министерский чин в феодальном Китае, часто приравниваемый к канцлеру.

Полагая, что накануне вечером пел Далао, на другой день он оставил Цуйцуй присматривать за лодкой и отправился в город с лекарством, а заодно проведать, что да как. Встретив Далао на улице Хэцзе, он схватил юношу за руку и повлек за собой, приговаривая:

— Далао, вот же ты, и по тележной колее идешь, и по лошадиной тропе, ах ты, хитрюга!

Но старый паромщик ошибся — он водрузил шапку певца-победителя не на ту голову. Оба брата вчера пришли на берег реки, и, поскольку старший первым ступил в тележную колею, он настаивал, чтобы пел первым младший. Стоило же младшему открыть рот, старший понял, что не соперник ему, и тогда уж вовсе не смог выдавить из себя ни звука. Все песни, что слышали ночью Цуйцуй с дедом, пел Эрлао. Возвращаясь с братом домой, Далао решил покинуть Чадун и пуститься в плавание на семейном танкере, чтобы забыть все, что случилось. Сейчас он как раз направлялся к реке посмотреть, как загружают новое судно. Увидев его ледяное лицо, старый паромщик оторопел и, не разобравшись, смешно посигналил бровями, давая понять, что раскусил его притворное безразличие и что у него есть новости, подлежащие изложению.

Он похлопал Далао по спине и тихо сказал:

— Ты прекрасно поешь, кое-кому твои песни во сне слышатся да манят далеко, ведут по разным дорогам. Ты лучше всех, здесь у нас ты лучше всех поешь.

Глядя в нахальное лицо старика паромщика, Далао тихо ответил:

— Бросьте, вы уже отдали свою драгоценную девочку голосистому воробью.

Эти слова поставили деда в тупик. Далао прошел по мощеной дорожке из дома к реке, паромщик последовал за ним. На берегу как раз загружали судно, и рядом было расставлено множество ведер с маслом. Один из матросов вязал длинные пучки из императы [153] и закреплял на борту, сооружая преграду для волн, другой у воды намазывал доски жиром. Старый паромщик спросил у того, что сидел на солнце и возводил травяную преграду, когда отплывает лодка и кто ее поведет. Матрос показал рукой на Далао.

153

Растение семейства злаковых.

— Далао, — потирая руки, сказал паромщик, — послушай, я тебе серьезно скажу. Когда ты шел тележной колеей, то было неправильно. Твой успех был на лошадиной тропе!

Далао указал на окошко.

— Дядя, взгляните туда, вам в мужья для внучки нужен певчий воробей, так воробей вон там сидит.

Старый паромщик поднял голову и увидел Эрлао, который как раз чинил за окном рыболовную сеть.

Когда он вернулся на лодку, Цуйцуй спросила:

— Дедушка, ты с кем поругался? У тебя лицо страшное!

Дед едва улыбнулся и ни словом не обмолвился о том, что случилось в городе.

15

Далао пошел вниз по реке на новом танкере, оставив Эрлао дома. Паромщик, со своей стороны, полагал, что раз уж в прошлый раз пение было на совести Эрлао, то в последующие несколько дней, само собой, они снова услышат его. Как только наступил вечер, он нарочно самыми разными намеками возвращал внимание Цуйцуй к ночным песнопениям. Поужинав, они сидели в доме, куда с наступлением сумерек налетели с речки комары-длинноножки. Цуйцуй подожгла пучок полыни и обошла все углы, чтобы выгнать их. Намахавшись до того, что вся комната оказалась пропитана полынным дымом, девочка оставила пучок у кровати, а сама вернулась на свою маленькую скамью, чтобы послушать деда. Разговор постепенно перешел с отвлеченных историй на песни; дед рассказывал о них необыкновенно увлекательно, а потом спросил:

— Цуйцуй, во сне песня тебя загнала на утес за камнеломкой, а если бы кто по правде пришел на берег для тебя петь, что бы ты сделала?

Дед решил представить разговор как шутку. Цуйцуй в шутку и ответила:

— Слушать буду! Сколько будет петь — столько и буду слушать!

— А если будет три с половиной года петь?

— Если хорошо поет, то и три с половиной года послушаю.

— Это же несправедливо.

— Почему несправедливо? Если кто-то для меня поет, то разве сам не хочет, чтобы я его долго слушала?

— Обычно говорят: еду ешь, а песни слушай. Но если кто будет петь для тебя, то это ведь для того, чтобы ты поняла смысл, который он вложил в песню!

— Дедушка, какой смысл?

— Ну разумеется, что он от всего сердца хочет быть с тобой! Если ты не понимаешь таких вещей, то все равно что скворца слушать, разве нет?

— Ну и что с того, что я пойму его чувства?

Дед от души ударил себя кулаком по ноге и засмеялся:

— Цуйцуй, ты хороший ребенок, а я старый дурак, слова ласково не могу сказать, не сердись. Болтаю что попало, вот и шутку тебе расскажу, а ты за шутку и считай. Тяньбао Далао с улицы Хэцзе пошел по тележной колее, попросил прийти сватов. Я тебе говорил об этом, но ты, похоже, не хотела, да? Но вот если бы у него был брат, который бы пошел по лошадиной тропе и пел бы для тебя, желая на тебе жениться, то что бы ты сказала?