Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы

Как известно, за право считаться родиной Гомера боролись семь греческих городов. Масштаб личности нашего героя существенно скромнее, так что претендентов осталось только два — Ланкастер в Нью-Гемпшире и Кондор в Вермонте. Сейчас, при помощи Большого Соглядатая можно медленно, на манер бесплотного и беспилотного духа, проплыть по улицам обоих, оставаясь невидимым для местных жителей. Странные это места (Ланкастер покрупнее, Кондор — даже не деревня, а какой-то намек на возможность деревни), и созерцание их, как обычно бывает, никоим образом не приводит нас к догадке, как могла из здешней воды и воздуха зародиться такая личность, как Джи-Джи. Впрочем, его семья тоже приложила свою легкую руку.

Его отец был религиозным фанатиком из тех угрюмых мономанов, что часто встречались в свое время и у нас: для досуга и развлечения он выкопал в подвале собственного дома четыре могилы, по числу жильцов, обещая при случае угробить всю семью, не исключая и себя — естественно, во славу Всевышнего. В доме не было воды и света (во что, глядя на нынешнее состояние вермонтской глубинки поверить довольно просто). В какой-то момент, как это опять-таки иногда бывает, мать Джи-Джи не выдержала всего этого великолепия и ушла от отца, забрав с собой обоих сыновей (был еще старший брат, Мерл, в дальнейшем — гитарист «Наркоманов-убийц»). На этом, кстати, этапе, Джи-Джи был переименован, сменив залихватского Иисуса на скромного Кевина Майкла, оставшегося его паспортным именем. Дальше была школа, класс для дефективных, травля со стороны однокашников (где они сейчас — глотатели жидкого пива, любители кленового сиропа), приводы в полицию, марихуана, вечеринки, рок-н-ролл, первый альбом (на обложке которого музыкант еще с прической, как у Марка Болана из «Ти-Рекс»). Одна из песен со второй стороны пластинки (первая была озаглавлена «Рождение», эта — «Смерть») именовалась «Unpredictable», то есть «Непредсказуемый», что, в общем, было неправдой: став на первую ступеньку этой лестницы, человек обязан был пройти до конца, но один из эпизодов действительно базовой программой предусмотрен не был. Точнее вот: никто не мог ожидать, что мартовским утром три года спустя он окажется на полутемном дебаркадере московского аэропорта.

Почему один? Его постоянный ударник, Дино, «голый барабанщик», находился в камере предварительного заключения в Небраске. Прозвище его возникло не на пустом месте: подобно древним грекам, он больше всего ценил телесную раскрепощенность, из-за чего разоблачался не только на сцене, но и при каждом удобном случае. В любительском фильме, посвященном Джи-Джи (у него нашлись свои евангелисты, правда только два), есть небольшое интервью с Дино, где он, наивно хлопая своими диплодоковыми глазками, объясняет, что он никак не может управляться с барабанной установкой, будучи облачен в одежду со швами — сильно натирают кожу. Но в Небраске ему не посчастливилось раздеться в ненужное время и в неправильном месте, по случаю чего жестоковыйные полицейские, не желая даже и слушать объяснений, заточили его в местное пьомбо, где он и пребывал двадцать один день, после чего судья Чарльз Миротон Старший, с трудом сдерживая отвращение, приговорил его к штрафу в пятьдесят долларов и немедленному выдворению за границы штата. О том, почему компанию Джи-Джи не составил его старший брат, прекрасный (насколько позволяют естественные рамки жанра) гитарист, история умалчивает: может быть, кстати, советские радетели культуры были готовы расщедриться только на один билет.

Увидев собственное имя, начертанное на плакате аккуратным ученическим почерком, причем не фломастерами, а гуашью, он ухмыльнулся, а увидев, кто его держит, почти развеселился: поскольку встречала его уже известная читателю Анна Михайловна, одетая в роскошную простеганную дубленку с выворотами и парадные голубые сапожки на высоких каблуках, совсем недавно взятые с боем в ЦУМе. Черноволосая, розовощекая, с щедро насурьмленными бровями, она могла бы ненадолго примирить Джи-Джи с прохладной действительностью, если бы не строжайшие полученные ею накануне инструкции по партийной линии. Поэтому, когда гость, попахивая табаком и перегаром, попытался с наскоку ее облапить, она с целомудренным попискиванием выпросталась и быстро залепетала что-то приветственное по-английски. Начало было отрезвляющим. Выяснилось, что темные очки взамен утраченных он, вероятно, сможет купить на следующий день в магазине, да и то не факт, ни в какой бар зайти прямо сейчас нельзя и даже в магазине днем с огнем не найти не то что ржаного виски, но даже и паршивого бурбона. А водка? О водке не может быть и речи, по крайней мере с утра, поскольку днем ему предстоит встреча с товарищем Шушуриным. Товарищ Шушурин не пьет водку? Точно не на работе.

Услышав знакомое слово, щупленький шофер чуть-чуть прибавил газу, как будто тихонько подмигнул из-за плеча барственной Анны Михайловны, усевшейся на переднее сиденье «Волги», пока дорогой гость с трудом размещался на заднем. Развратно ерзая кормой в нападавшем за ночь снеге, «Волга» с трудом тронулась и покатилась. Джи-Джи, мрачно выглядывавший из затонированного окна, как барсук из норы, видел угрюмые заснеженные поля с полосой леса вдали. На обочине стояла колонна грузовиков, перед которой медленно двигался странный механизм, загребавший железными лапами грязный снег. В машине было невыносимо жарко, пахло бензином, горелым машинным маслом и какой-то душной парфюмерией. Он поискал кнопку, открывающую стекло, но, не найдя ее, смирился. Странная вещь происходила с ним: так школьный смутьян, вечный весельчак, гроза младшеклассников, терроризирующий даже и учителей, будучи наконец задержан полицией, вдруг расстается со всем своим привычным пылом и оказывается просто лопоухим рано и нехорошо созревшим юнцом, отчаянно робеющим происходящего. Он как-то разом лишился всего привычного, что составляло фон для его постоянного энергичного ощеривания на мир. Оказавшись где-нибудь в Далласе или Техасе наедине с хлюпиком и аппетитной брюнеткой, он бы немедленно выкинул из машины первого и занялся бы второй, наплевав на ее сопротивление. Но здесь что-то было не так. Уроженец северного штата, он не мог списать все на погоду — тот же снег, те же поля (хотя появившиеся тем временем за окном серые многоэтажки Химок представляли собой кое-что невиданное); дело было и не в языке — ему случалось спать с женщинами, ни слова не знавшими по-английски. Но какая-то свинцовая тяжесть чувствовалась во всем — может быть, от жары или с недосыпа.

После вчерашнего снега город еще толком не убрали, так что машины ехали по одной полосе из трех; впрочем, машин было совсем немного. Вообще, город как будто впал в спячку или вымер — не было ни рекламы, ни светящихся вывесок, ничего, — только серые кубы домов и редкие пешеходы в сером и черном. Анна Михайловна сказала несколько слов по-русски шоферу, тот энергично закивал. «Сейчас мы едем в гостиницу, — сообщила она Джи-Джи, обернувшись к нему и обдавая его новыми парфюмерными волнами. — Там вы немного приведете себя в порядок, отдохнете — и мы поедем к товарищу Шушурину. Потом снова в отель. Завтра с утра начинаются наши экскурсии. В пятницу будет концерт». «Какой концерт?» — «Ваш, ваш концерт». Она даже всплеснула немного руками, ошеломленная его непонятливостью. «В доме колхозника же». Он не знал, что такое «дом колхозника», но решил, что до пятницы все как-нибудь образуется само.

Из окна гигантской, невиданных размеров гостиницы, странно напоминавшей тюрьму в Альбукерке, Нью-Мексико (вероятно, сказалось наличие на каждом этаже музейного вида дежурной, наблюдавшей за постояльцами), открывался вид на столь же монструозную скульптуру — металлических мужчину и женщину, как будто тянущихся к его окну с молотком и серпом. Некоторое время он стоял, мрачно их разглядывая и ощущая всем телом собственную нечистоту и несвежесть своей одежды, особенную дополнительную уязвимость, обычно им неосознаваемую. У металлической женщины были маленькие груди и на удивление большие, практически мужские ноги; она смотрела куда-то в небо, как будто собиралась оскопить Урана. Было очевидно, что человека она просто раздавила бы, не заметив; ее железный спутник отчего-то казался не столь зловещим. Джи-Джи попробовал задернуть штору, чтобы избавиться от их немигающих взглядов, но, подергав ее, добился лишь того, что карниз с хрустом сорвался со своего крепления и грохнулся на пол. «Да что ж это со мной», — подумал он: привыкший чувствовать себя главной угрозой окружающим, он совершенно терялся в новой обстановке, словно смертельно опасная тигровая акула, вытащенная на берег. Впервые он пожалел, что ему не во что переодеться. Раздевшись и стараясь не глядеть в окно на железных колоссов, он зашел в ванную, где кое-как ополоснулся из душа, который попеременно, без всякого видимого воздействия, то плевался кипятком, то обдавал ледяной струей.

Анна Михайловна, добавившая к своему облику пушистый кружевной платок, ждала его в полутемном гостиничном холле. Он спросил ее, не собираются ли они, судя по платку, заехать в церковь, на что она фыркнула ровно так же, как сделала бы это ее американская сверстница. Шофер уже был другой, хотя машина не изменилась. Снег по-прежнему шел; в нечищеном дворе гостиницы буксовал небольшой грузовик, испуская клубы темного дыма; водитель, свесившись из окна, меланхолически наблюдал за тем, как скользят, прокручиваясь, его колеса. Людей на улице прибавилось, хотя цветовая гамма осталась прежней: все они поголовно носили серое, коричневое или черное, как будто держали общенациональный траур. Перед некоторыми магазинами наросли очереди разного размера — иногда по десять — пятнадцать человек, но в одном месте извивалась и отчасти клубилась царь-очередь человек в триста. Одинокий троллейбус аккуратно ехал через сугробы, сильно покосившись вправо. Остановились на светофоре, пропуская пешеходов. Одетая в черное старуха в шляпе с облезлым пером заглянула в машину, встретившись с Джи-Джи глазами; на руках у нее лежала толстая болонка с огромным бантом на шее.

Кое-какое украшение имелось и на шее товарища Шушурина, только это был не бант, а широченный темно-синий галстук с вплетенными в него поблескивающими нитями. Через Анну Михайловну он передал, какое для него удовольствие видеть американского гостя. Сколь сильно он надеется, что тому придется по душе гостеприимство советских людей. Что он немного даже завидует товарищу Аллину, поскольку ему предстоит впервые увидеть много интересных достопримечательностей и встретиться с замечательными людьми. И он уверен (убежден, после секундной паузы поправилась Анна Михайловна), что будущий концерт товарища Аллина откроет новую страницу в культурном диалоге двух великих народов. Хотя ему, солдату партии, и предстоит завтра отправляться в командировку в далекий (тут было произнесено слово с обилием шипящих), так что на концерте присутствовать он не сможет, но вдруг товарищу Аллину так понравится в Москве, что он приедет еще раз?

С этими словами Шушурин нажал, вероятно, на столе особенную кнопку, поскольку в ту же самую секунду дверь кабинета отворилась и в нее вплыла дама, выглядевшая как состаренная копия Анны Михайловны, с мельхиоровым подносом в руках. На подносе стояла бутылка коньяка, три пузатеньких рюмки и тарелка с мармеладными дольками, неумело имитирующими ломтики лимона. Анна Михайловна жестом попросила уменьшить ее порцию; Шушурин жестом же (весьма галантным) отказал. Выпили по рюмке, закусили мармеладом. Хозяин кабинета встал, звучно хрустнув коленями, подошел к окну и отодвинул штору. За окном крупными хлопьями валил белый снег.

Следующие четыре дня прошли в какой-то невыносимой круговерти. В один день Аллин пожимал руки седым и лысым мужчинам с чисто выбритыми лицами. Дело происходило в ярко освещенной лампами искусственного света комнате, где было очень жарко, но от окна потягивало сквозняком. Имелись и женщины: низенькая пожилая полногрудая с прищуренными настороженными жабьими глазами и молодая, тощая, с плотно сжатыми губами, знавшая по-английски и на время заменившая безостановочно толмачившую Анну Михайловну, покуда та быстро отлучилась по своим таинственным делам. Спрашивали у Аллина, знаком ли он с Хемингуэем и что в Америке думают про Кубинскую революцию. Это, как потом выяснилось, были советские писатели.