Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы

Пролистав первые полтора десятка страниц, он несколько наскучил этим занятием: бесконечные женские лица стали сливаться перед ним в одну умозрительную прекрасную даму, желать которую было бы так же странно, как испытывать плотское чувство к любому другому символу. Отложенными в сторону для дальнейшего изучения оказались шесть анкет. Поразмышляв, он отверг черноволосую коротко стриженую Пелагею из-за несоответствия имени и внешности; затем, внимательно перечитав любовный репертуар рыженькой Ангелины, мысленно рассчитал и ее — за чрезмерную открытость фантазиям клиента (у девушки, считал он, должны быть принципы). Безжалостно, так и не узнав об упущенных возможностях, вернулась на скамейку запасных дебелая Ефросиния. Из оставшихся трех одна — собственно, Анфиса — показалась ему смутно знакомой. Первые годы он, разглядывая фотографии, побаивался обнаружить среди них кого-нибудь вроде бывшей одноклассницы из английской спецшколы, пока вдруг — он запомнил этот миг озарения — с печальным чувством не осознал, что напрасно беспокоится: так ребенок в какой-то момент впервые ощущает свою смертность. Еще раз присмотревшись к фотографиям Анфисы (их был чуть не десяток, причем затесались среди них и предполагавшие иной контекст: со сторозовым букетом, на приморском бульваре), он понял, что она напоминает ему какую-то прибалтийскую владычицу, виденную им по полуподпольному BBC: рослую блондинку с тяжеловатой нижней челюстью и припухшими губами. Забавным образом для Лукутина, к политике вовсе равнодушного, это незначащее обстоятельство оказалось решающим — и он, закрыв оставшиеся окошки, набрал запечатленный при анкете телефонный номер.

Ответил, как обычно, диспетчер: по профессиональной привычке Лукутин интересовался экономическим устройством предприятия, но интервьюируемые очно барышни столь же машинально старались от расспросов уклониться: в любом случае выходило, что сидящий на телефоне является логистическим центром всего дела и безусловно доверенным лицом владельца (чаще владелицы). После минутной паузы, во время которой слышалось не привычное стрекотание клавиш, а старорежимный шелест листаемых страниц ежедневника, диспетчер (перо тянется написать «диспетчерка», но это потребовало бы получасового этико-лингвистического экскурса, а оба абонента, хотя и по разным причинам, ждать не расположены) — итак, диспетчер сообщил(а), что Анфиса сегодня свободна и постарается приехать к восьми, если не попадет в пробку. Последняя оговорка играла ту же роль, что и исполинский букет на фотографии, заранее намекая клиенту, что тратить на него время такая богатая и привлекательная персона может исключительно благодаря снисходительности, а отнюдь не алчности. Конечно, это просто входило в ритуал — как дежурное «здравствуйте» далеко не всегда означает пожелание здоровья собеседнику.

Она, явившись, обошлась без приветствия вовсе, как-то махнув ему вполоборота рукой и улыбнувшись, словно смущалась. Это ему сразу понравилось: вообще он обычно готовился к визиту проститутки, словно собирался принимать в гостях немного чопорную малознакомую даму, в благосклонности которой вовсе не был заранее уверен, хотя и уповал на нее. В соответствии с этим архаичным каноном (зародившимся небось еще во времена, когда неандерталец зазывал кроманьонку в пещеру полюбоваться коллекцией петроглифов) подбирался и антураж, и костюм, и угощение. Первое требовало наименьшей заботы: раз в неделю, обычно по понедельникам, приходила уборщица, которую в московских домах средней руки, благодаря не до конца изжитой в языке советской совестливости, титуловали «помощницей по хозяйству». Эта черноокая и крутобедрая Джамиля, служив-шая у Лукутиных уже седьмой год, приобрела со временем свойства домашнего призрака, этакого домового женского пола, благодаря собственной связке ключей появляющегося и исчезавшего незаметно и лишь оставляющего полезные следы своего благодетельного пребывания. У Лукутина была дополнительная причина испытывать к ней теплое чувство признательности, поскольку, сама того не зная, она однажды избавила его от крупной неприятности.

У лукутинской жены была удивительная, хотя и невиннейшая страсть к хитроумным домашним приборам, вроде тостера с выходом в интернет или кофемолки с пультом дистанционного управления. И вот однажды, покуда она находилась на очередном воркшопе в Чистополе, Череповце или даже Челябинске, умные весы сообщили ей на айфон — прямо из супружеской спальни, — что она за последнюю неделю умудрилась поправиться на шесть килограммов, что ей не мешало бы немедленно сесть на диету (о чем уже предупреждены холодильник и микроволновка) и что тренажер уже готовит для нее новую программу по усмирению плоти. Естественно, дело было в том, что очередная гостья ее мужа не удержалась от невинного искушения, но Лукутин, строго допрошенный сразу по окончании вечерней панели (легкое подмигивание языка, напрочь упущенное обоими собеседниками), сообразил свалить все на Джамилю, которая якобы приходила в неурочный день.

С тех пор ритуал подготовки к визиту включал не только смену постельного белья, заказ яств из японского ресторана и водружение в холодильник бутылку полусладкого просекко (отчего-то все девушки по вызову, словно связанные цеховой порукой, брезговали сухими винами), но и изъятие батарейки из проклятого прибора. Еще одна неприятная необходимость была связана с другой психологической особенностью жены. То ли сознательно молодясь (как казалось Лукутину), то ли переживая последствия детской травмы, как представлялось ее психотерапевту (исправно изымавшему десятину ее доходов), она окружала себя сувенирами давно минувшего детства — затрепанными плюшевыми игрушками, облысевшими куклами, вылинявшими фигурками, среди которых выделялся своей гнусной физиономией так называе-мый Плясунчик в кубово-алом клоунском наряде — у нее, напротив, ходивший в фаворитах. Весь этот выводок был любовно рассажен по специальным полочкам в спальне, как бы специально, чтобы наблюдать своими пуговичными глазками за происходившим на кровати. Эти немигающие взгляды первое время неврастенировали Лукутина и в обычной семейной жизни, но делали совсем уж невыносимыми его беззаконные свидания, так что, сфотографировав для памяти череду их расстановки, он просто сваливал всю компанию в платяной шкаф, позже возвращая их на место.

Галантно помогая самоназванной Анфисе снять плащ, он приобнял ее, пытаясь по первому впечатлению оценить не только фигуру, о которой не всегда можно было судить по фотографии, но и предрасположенность ее к тому, чтобы играть в его игру. Среди ее коллег бывали совсем незамысловатые души, неспособные связать двух слов и только хихикавшие на все его попытки их разговорить; встречались стеснительные дебютантки, отчаянно стыдившиеся всего, выходящего за пределы самой лаконичной программы; попадались озлобленные стервочки, отвечавшие односложно и не расстававшиеся с телефоном во все время визита и даже непосредственно повинности; иногда — реже прочих — появлялись восторженные провинциалки, явно не ожидавшие подобной котировки собственных прелестей: эти с удовольствием ели, пили, охотно рассказывали, безбожно, впрочем, привирая, свои немудрящие повести. Анфиса, по первым словам, не относилась ни к одной из этих категорий: правильная речь и ухоженная внешность делала ее неотличимой от средней петербургской или московской жительницы — конечно, в Европе она смотрелась бы как фотомодель. «Купи билетик, милый», — сказала она, улыбаясь — и он не сразу сообразил, что за этим эвфемизмом скрывается просьба о гонораре. Протянув ей конверт, который, также из соображений галантности, был всегда приготовлен заранее, он подождал, пока она уберет его в сумочку, и пригласил ее на кухню.

Там все было готово — замысловатые японские яства, ставшие за минувшие двадцать лет такой же привычной русскому желудку едой, как некогда беляши у метро; печеные артишоки в фарфоровой мисочке, россыпи лоснящихся оливок, пушащийся нежной кожицей зрелый сыр, без стеснения демонстрировавший свое кремовое нутро, крупичатый тартар без капли лука (запах которого мог бы иначе настигнуть гедониста в неподходящую секунду) — словом все, что опытный и нескаредный мужчина готовит к приходу гостьи, на которую хочет произвести впечатление — даром, что в данном случае благосклонность дамы была заранее оплачена.

Она округлила губы в гримаске деланного изумления, а он подумал про себя, не делятся ли болтливые дивы своими впечатлениями и, следовательно, не была ли она предупреждена. Как-то слишком уж спокойно она восприняла и утрированные манеры, и накрытый стол. По рассказам других девушек (а Лукутин, особенно в первые годы, не мог удержаться от мопассановских расспросов о мармеладовских историях) он знал, что средний — и самый неприятный — тип клиента не тратил времени на разговоры вовсе, а старался до последней капли выпить весь скупо оплаченный мед. Со временем его стала тешить мысль, что сам он в корне отличается от других потребителей платных прелестей (так что его незримые соперники сливались в его уме в один чуть размывчатый располневший волосатый, невыносимо грубый образ) и что визит к нему для бедной девицы — лишь что-то вроде светлого лучика на общем беспросветном фоне ее жизни: скверная уловка, конечно, предназначенная исключительно для успокоения и без того не слишком бойкой совести.

Ела она очень аккуратно — не просто изящно управляясь с палочками (этим сейчас никого не удивишь), какими-то особенно ладными были и другие ее движения: Лукутин следил, как она ломает тонкими пальцами ломтик хлеба, аккуратно избавляется от оливковой косточки (умение, которое сам он освоил чуть ли не на третьем десятке), складывает салфетку — и все готовые, а по большей части многократно испытанные словечки и историйки как-то вяли у него в горле. Он мысленно потряс головой, чтобы спугнуть морок. Вино было откупорено и разлито по бокалам. Без тоста, словно на поминках, они аккуратно сдвинули их — как старые подруги соприкасаются при встрече щеками, чтобы не размазать помаду. Она вдруг расхохоталась. «Звук глухой получается, а сильнее стукнешь — разобьешь. У тебя льда нет? Хоть пары кубиков». Он охотно бросился к холодильнику, мягко урчащему в углу. Очевидно, в этот момент она что-то подсыпала ему в бокал.

Он вернулся с металлической, стремительно запотевавшей мисочкой, на дне которой навалом болтались кубики льда и щипчиками хирургического вида. Бросил два кубика ей, два себе. Сдвинули бокалы. «За нас», — мечтательно проговорила она. Он отпил глоток, не успев даже ощутить провиденциальную горечь, тревожный спазм, миндалевый цвет. Все поплыло у него перед глазами. «Отдохни, милый», — прошептала она, приближая к нему свое лицо с отчаянно зелеными бездонными глазами. Дальше помнилось ему что-то вроде тоннеля с мерцающими огоньками, а вскоре погасли и они.

Хуже всего было то, что он совершенно не помнил, какие драгоценности были у жены в шкатулке, а какие она взяла с собой. Вопреки всему ее образу преуспевающей деловой женщины, она любила по-цыгански обвешиваться дорогостоящими побрякушками, что странным образом ей шло — если не считать неизбежную заминку на досмотре в аэропорту. Прошлым утром, провожая ее (такси уже ждало внизу, а она все никак не могла попасть рукой в игриво уклоняющийся рукав жакета и бранилась шепотом), он, находясь уже во власти предвкушений, не обратил внимания даже на то, во что она была одета, не говоря о деталях. Конечно, обручальное кольцо — это несомненно. Скорее всего — цепочка с любимым кулоном, имеющим то же значение, что и игрушечное зверье вдоль по-лок: о чем-то он напоминал таком сентиментальном, о таком боковом тупичке ее биографии, куда Лукутину ходу не было. Какое-то время он пы-тался извлечь из памяти сквозь марево головной боли и подступающего отчаяния картинку вчерашнего расставания, пока из того же тумана не выросла очевидная мысль о полной тщете этого припоминания: даже, допустим, у него был бы полный каталог взятых ею с собой побрякушек — каким бы образом это помогло оправдать отсутствие остальных?