Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы

Странное было ощущение — как если бы мы, например, выплыли в лодке на городскую улицу или, напротив, поехали бы на автомобиле прямо по реке; что-то было фарсовое, ненастоящее, хотя все органы чувств в унисон сигнализировали о действительности впечатлений: мы медленно двигались вперед, бурча мотором и огибая исполинские стволы; сильно пахло болотом. Вдали тяжело взлетели и, грузно хлопая крыльями, удалились две большие птицы. «Левее прими», — скомандовал старший и, не дожидаясь реакции, подхватил со дна шест и стал слегка менять направление. Было совершенно непонятно, как он выбирает дорогу: с тех пор как мы покинули нашу речку, которую, может быть, справедливее было бы титуловать уже ручьем, мы двигались среди пейзажа, лишенного индивидуальных черт, если не запоминать каждое дерево в лицо. Между тем оба моих спутника явно ориентировались в нем, лишь время от времени перебрасываясь непонятными мне замечаниями. Наконец вдали между деревьями стала вырастать гряда невысоких холмов, еле заметных возвышений, уходящая вдаль; Леха повернул к ней и даже немного прибавил скорость, за что тут же получил выговор от капитана. Когда мы подплыли ближе, оказалось, что это часть довольно обширного плато, большого острова или полуострова, полностью окруженного с нашей стороны разлившейся водой.

Лодка мягко ткнулась носом в берег и даже чуть-чуть проскользила по нему, словно не в силах была поверить в существование тверди (на вторые сутки пути и для меня это было непросто). Сидевший на носу дядя Леха вылез первый и первым делом тщательно привязал лодку за носовое кольцо к замысловатому, похожему на чертика, пеньку, торчавшему из зарослей нетронутой черники. Ноги мои сильно затекли, так что, встав с лавки, я чуть не сверзился за борт, но все-таки устоял. От нашего импровизированного причала вела тропинка, заканчивавшаяся метрах в ста на поляне, имевшей отчасти обжитой вид: костровище, след от палатки и даже сложенные аккуратной пирамидкой несколько поленцев. В три приема мы перетаскали сюда все имущество и снова закрыли лодку брезентом. Была еще только середина дня, поэтому решили быстро поставить лагерь и уже сегодня сходить на первую вылазку. Я выбрал себе место под палатку метрах в десяти от костра и стал аккуратно расчищать поверхность: поскольку планировалось, что мы пробудем здесь достаточно долго, имело смысл подготовиться получше. Я убрал все камни, шишки, потом сходил нарезать лапника с ближайших елок (лес был по преимуществу хвойный) и настелил его в несколько слоев. Товарищи мои обходились без подобных ухищрений, так что к моменту, когда я только развернул свою одноместную «MSR», их жилище уже было готово. Хотя они и поглядывали искоса на мои манипуляции, вслух ничего не говорили. Решено было пока обойтись сухомяткой, чтобы сэкономить время и сразу идти за добычей. Предполагалось, что завтракать и ужинать мы будем из общего котла, а дневной перекус у каждого будет свой, но есть в одиночку было как-то неловко, так что и эту трапезу мы разделили на троих. Наскоро закусив, мы отправились в путь.

Как я понял из их разговоров (специально мне никто ничего объяснять не стал, а я не спрашивал), они раз за разом планомерно обыскивали новые участки этого плато, тянувшегося вглубь болота на несколько километров. Выглядело это так: на относительно ровной поверхности примечалась неровность, вроде осевшего холма. Предполагалось, что это останки древнего дерева-исполина, которое использовалось древними обитателями этих мест в ритуальных целях. Что они делали с этими фигурками, никто не знал (тут мои спутники счастливо совпадали с теоретиками, рассуждавшими о культовых практиках древних финно-угорских народов), но концентрация их в подобного рода всхолмиях явно повышалась, хотя встретиться они могли и на ровном месте. Дальше они включали металлоискатель на максимальную чувствительность и медленно водили его проницательным кругляшом прямо над слоем елового опада. В более освоенных цивилизацией областях мы, как выразился Леха-младший, «хер бы чего нащупали из-за помех»: там, где культурный слой состоит из медяков, пивных крышечек, проводов, труб, консервных банок, ржавых болтов и прочей дряни, по которой будут судить о нашей мусорной эпохе, внимание металлоискателя поневоле рассеивается на пустяки, так что приходится настраивать его на узкую цель и это осложняет поиски в целом. Здесь же, где захожий металл представлен лишь остатками туристического лагеря, почти любой писк прибора означает находку.

Вскоре я сам в этом убедился. На четвертом (кажется) холмике раздалось прерывистое попискивание. Обследовав ближайшие метры, они локализовали источник сигнала и взялись за лопаты, которые тащили с собой от самого лагеря. Нет ничего глупее, чем стоять столбом, пока другие работают, так что я успел уже пожалеть, что не попросил взять из города инструмент для себя, но тут дядя Леша кинул мне пару резиновых перчаток со словами «перебирай, чего стоишь» — и так я тоже оказался приспособлен к делу. Мужики откидывали куски грунта в сторону, а мое дело было измельчать его руками, чтобы не пропустить предмет. Неудивительно, что первая находка досталась мне: сперва мне показалось, что это полуистлевшая шишка, только необыкновенно тяжелая, но потом я в коме земли ощутил явно рукотворные детали. Сердце мое ухнуло. «Нашел!» — даже не воскликнул, а проскрипел я. Алексеи, прекратив копать, надменно на меня уставились. «Ты с каждой заколебешься кричать, — сообщил дядя Леша. — Обчисть ее и в мешок, на берегу помоем».

Как почти всегда вокс попули оказался до известной степени воксом деи: когда я слегка отчистил вековые отложения, оказалось, что у меня в руках вполне банальная фигурка, на которую я в Москве и ухом бы не повел. Про себя я называл такой тип «звероящером» — нечто между броненосцем и диплодоком. Интересно, конечно, в каких кошмарных повторяющихся снах древние мастера его подсмотрели: броненосцы водятся за тысячи километров отсюда, а с диплодоками они разминулись на двести миллионов лет, но, вопреки очевидности, зверушка эта встречается вполне регулярно. Занятно было бы обнаружить, что являющийся нам в кошмарах бестиарий конечен — составить своего рода путеводитель по шизофреническому зоопарку. Наверное, в сонниках это давно уже проделано. Так, мысленно рассуждая об отвлеченных предметах, я нашел вторую штуку — сильно изъеденное ржавчиной, но все же опознаваемое навершие посоха. То есть это мы (археологи, в том числе самопровозглашенные) считаем это навершием посоха, а в действительности, может быть, это была, скажем, рукоятка факела — но против авторитета науки не попрешь. Мне пришло в голову, что какой-нибудь склонный к небанальному мышлению археолог или историк мог бы попробовать вызвать на спиритическом сеансе дух свидетеля интересующих его событий и попытаться его опросить. Интересно, зачли бы эти сведения на ученом собрании или нет. Впрочем, если бы удалось добиться у него каких-нибудь доказательств, на тот момент неизвестных… «Не спать!» — прикрикнул на меня дядя Леша, явно входивший в роль научного руководителя при двух аспирантах. Увы, больше в этом раскопе ничего не оказалось — и вновь включенный металлоискатель подтвердил, что оба имевшихся там объекта перекочевали в наш мешок.

Забросав вынутым грунтом получившуюся яму, мы перешли к следующей кочке, за ней к другой и третьей. Со стороны это выглядело, вероятно, так, словно мы влагали в посадочные ямы что-то странное, например семена секвойи или доисторического древовидного хвоща, — с той только разницей, что мы, вопреки Евангелию, не сеяли в добрую землю, а, напротив, изымали из нее посеянное не нами. Следующие несколько точек оказались пустыми, а на шестой или седьмой волшебный прибор вновь запищал. Здесь клад лежал глубже, но был, в общем, пустяковым: некогда большая подвеска, к которой цепочками из грубых звеньев прикреплялись утиные лапки. За прошедшие столетия часть колец истлела, а часть просто разорвалась, плюс один из моих товарищей зацепил ее лопатой, так что на поверхность были добыты одни руины. Зато рассыпавшиеся мелкие детали продолжали фонить из-под земли, так что пришлось перекидать чуть не кубометр, пока все отдельные фрагменты не оказались на поверхности. «В этой землянке и перезимуем, если что», — пошутил старший. Младший, по-прежнему меня дичившийся, скривился.

Когда явно начало темнеть, мы вернулись в лагерь. Первым делом разобрали добычу: дядя Леша самолично выполоскал каждую из фигурок в воде озера и разложил их на мусорном мешке. Всего вышло семь артефактов (разрозненные лапки и колечки мы брать не стали, «проще в металлолом сдать»): два звероящера, основа подвески, навершие, замечательная, прекрасно сохранившаяся птица с раскинутыми крыльями, сильно пострадавшая плакетка с человеколосями и какой-то водоплавающий зверь вроде бобра с наполовину отломанным хвостом. Я не мог понять по интонациям моих спутников, насколько такой дневной улов типичен, но, кажется, они были вполне довольны. В моем же сознании что-то происходило: все эти предметы, свежедобытые, прямо из лесной земли воспринимались совсем не так, как при прежних покупках. Конечно, этого следовало ожидать: зоолог, всю жизнь изучавший какую-нибудь ехидну по косточкам и шкуркам, обязан испытать культурный шок, когда она выскочит на него прямо из-под австралийского куста. Думаю, что и студент, занимающейся биографией современной поэтессы, поневоле спасует, если встретится случайно с предметом своих ученых занятий где-нибудь в Доме творчества. Но здесь было нечто другое: как если бы, например, дикарь, всю жизнь коллекционировавший дверные ключи, вдруг впервые увидел бы замочную скважину. Мне сделалось очевидным, что, для того чтобы открыться во всей полноте, моим фигуркам нужен был ландшафт и медиум (может быть, и зрители тоже, но зритель был я): без этого они представляли собой лишь треть от целого. Вне этой серенькой природы с ее валунами, болотами, соснами, хвоей и тенью невыносимой зимы, они были спящими зернами — здесь они жили. Поймите меня правильно, я совершенно не совестился тем, что мы извлекаем их из их черных могил и что я собираюсь увезти их домой и там разложить по бархатным коробам: дело было в осознании, а не в стыде — это совершенно разные эмоции, которые в эволюции разъединены тысячами лет.

Из размышлений о том, знали ли шумеры концепцию стыда, я был выведен грубоватым окриком: оказывается, настала моя очередь отправляться за дровами. Признаться, я не подозревал даже, что такая очередь существует, но скандалить по пустякам точно не стоило, да и думать про шумеров я мог и по пути. Поэтому я взял протянутую мне складную одноручную пилу и пошел за валежником: все ближние запасы были, похоже, истреблены в предыдущие приезды, так что идти пришлось метров двести. Если они ожидали, что я как-нибудь облажаюсь — сломаю, например, ножовку или отпилю себе палец, то их ожидало разочарование: со всеми туристическими инструментами я управляюсь если и не виртуозно, то достаточно ловко. Через двадцать минут я вернулся с вязанкой дров и не обнаружил никого: ни дяди Леши, ни юного Лехи — полная и абсолютная пустота.

Честно сказать, я несколько опешил. Сперва я, естественно, решил, что они, наскучив меня ждать или раздосадовав на мою мешкотность, разбрелись сами по ближайшему лесу, чтобы набрать хоть небольших веток на растопку. В таком случае вряд ли бы они могли удалиться особенно далеко и их, вероятно, было бы слышно: в лесу, особенно почему-то вечернем, звуки разносятся далеко. Я присел на бревнышко у костровища и прислушался. Лес жил своей собственной жизнью: недовольно перекликались птицы, в кронах слегка шумел, налетая, ветерок; что-то дышало и булькало в воде: может быть огромная рыба, а может быть, и бобр, праправнучек того, что служил моделью для найденной нами фигурки. Не было слышно ни шагов, ни голосов — ничего. Как любой человек с оскверненным цивилизацией умом, я в следующую очередь подумал, что делаюсь жертвой розыгрыша — и собрался вести себя как ни в чем не бывало в ожидании, пока они с хохотом выскочат из-за кустов (теперь-то я понимаю, что сама такая мысль была патологической: ничего в их предшествующем поведении не намекало на склонность к идиотическим шуткам, но так глубоко в нас зашиты эти паттерны, что сопротивляться жанровому ожиданию невозможно). Что ж! К счастью, у меня все нужное было с собой. Я подбросил часть принесенных дров в весело полыхавший костерок, достал из баула на всякий случай прихваченную походную кастрюльку и пачку вечной корейской лапши. Мой высокотехнологический котелок нельзя использовать с открытым огнем (я исходил из того, что они возьмут свой), но я кое-как его пристроил на бревнышке и, дождавшись, пока вода закипит, залил кипятком ужин и заварил в кружке чай.

Тем временем совсем стемнело. Шутка стала казаться мне все более глупой, так что я несколько раз позвал своих спутников — без всякого, конечно, результата: только какая-то птичка издевательски, как мне показалось, почирикала из темноты. Новая мысль пришла мне в голову и я, засветив налобный фонарик, поспешил ее проверить — и вовремя, чтобы пустить догадки по новому руслу. Лодки не было. То есть это скорее всего означало, что, покуда я возился с дровами, произошло что-то такое, что заставило их, побросав все свои вещи и не затушив огня, спешно прыгнуть в лодку и отплыть. Выглядело это полным бредом. Они не могли получить никаких известий из дома, поскольку никакой связи тут не было (с напрасным оптимизмом я выхватил из кармана телефон и проверил: увы). Если бы, например, наш лагерь накрыли бы какие-нибудь археологи еще более черные, неже-ли мы, нашим бы явно дали время собраться, да и ритуальная беседа вряд ли окончилась бы за те несчастные полчаса, что меня не было.

В юности я несколько раз ходил на охоту с другом моих родителей — опытным спокойным мужиком, много лет проработавшим промысловиком в Восточной Сибири. Много чего полезного запомнил я из этих походов, но один совет особенно врезался мне в память. «Если заблудился, — говорил он мне, — или вообще какая-то непонятная ситуация, но прямо сейчас жизни ничего не угрожает — главное не спешить. Сядь, покури, а если можешь, и чаю сделай. Но главное — покури. Даже если не куришь — все равно надо пачку сигарет на такой случай с собой таскать». Припомнив это, я послушно выкурил сигарету. Многоочитая ночь, как учили нас в университете, взирала на меня со всех сторон. Как бы я не обдумывал сложившуюся ситуацию, я твердо понимал единственную вещь — что прямо сейчас я сделать ничего полезного не могу и в любом случае мне нужно дождаться завтрашнего утра. Не могу сказать, что мне вовсе не было страшно — конечно, было. Но, прислушиваясь сам к себе, я понимал, что, впустив панику хоть в щель задней двери своего сознания, я рискую гораздо больше, чем просто плывя по течению времени в ожидании нового дня. С этой благодетельной мыслью я сгреб тлеющие угли в кучу, чтобы не подпалить опад, и пошел в палатку.