Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы

После этого унылого озарения парадоксальным образом память его вдруг заработала — и он стал припоминать один предмет за другим: широкий браслет с выложенным жемчугом крестом, золотую с эмалью антикварную подвеску в виде пуделя, толстую цепочку дутого золота, про которую она шутила, что делается в ней похожа на вдову бандита, красные коралловые бусы (или коральки, как она их называла) в три ряда, придававшие ее внешности нечто туземное, таитянское. В голове у него ворочались, вспыхивая и погасая, планы спасения и каждый из них имел какой-то чудовищный изъян, который делал его совершенно неприменимым.

Проще всего было бы имитировать ограбление: дескать, вышел с утра на пробежку в парк, вернулся — дверь взломана (да хоть бы и забыл закрыть! За склероз не наказывают), везде грязные следы, украли шкатулку и… и… допустим и бумажник, черт бы с ним, для убедительности. Но даже такой неискушенный в детективных делах человек, как Лукутин, понимал, что первым подозреваемым окажется он сам — и тут уже выкрутиться никак не получится. Полицейские запросят записи с камер, которыми в Москве все обвешено, и мгновенно разоблачат, причем заодно с лжецом и прелюбодея. Да даже если и без камер — приведут полицейскую собаку, которая, принюхавшись, немедленно покажет на самого Лукутина да еще небось и подмигнет ему: «Кого ты хотел провести, двуногий!» Вызвать полицейских, рассказать им все как на духу и воззвать к мужской солидарности (или хотя бы купить их молчание за некоторую мзду) тоже казалось не слишком удачной идеей: вообще в последнее время разделяющие людей барьеры (а солидарность возможна лишь с теми, кто находится по одну с тобой сторону) проходили как-то помимо пола, так что рассчитывать на это не приходилось. Кроме того, в полиции служили и женщины, что делало предприятие и вовсе невозможным.

Попробовать найти следы обманщицы и, суля по ситуации либо кары, либо деньги, изъять украденное? В этом был резон: вытащив из ящика стола неправедный телефон, он нажал на кнопку повтора последнего номера. Механический голос, показавшийся ему демонстративно глумливым, сообщил, что абонент отключен. Трясущимися руками он вызвал заветный сайт и попытался найти вчерашнюю анкету: ее не было.

Будь на месте Лукутина какой-нибудь решительный мужчина, может быть, он и имел бы шансы на успех: вычислить место, где сидит диспетчер, вломиться туда, а хорошо бы в компании еще двух-трех таких же решительных, вырвать номер телефона мерзавки, заманить ее куда-нибудь… Он сам себя одернул за подростковые фантазии: начать с того, что, будь он чуть менее собой (лысеющим рохлей с комплексами и распаленным либидо), он вообще бы не оказался в нынешнем положении. Не говоря уже о том, что ни друзей, к которым можно было бы обратиться с подобной просьбой, ни умения куда бы то ни было вламываться у него не было: долгие годы корпоративного унижения сгорбили его внутреннее «я» настолько, что сама мысль о том, чтобы войти куда-нибудь без стука, была ему невыносима. Да и если даже вообразить на секундочку, что ему удалось бы залучить проклятую Анфису — и что бы он сделал? Она была девушкой рослой и крепкой, так что в единоборстве, пожалуй, могла бы и победить, что стало бы дополнительной каплей символического поражения.

Новая мысль не пришла, а даже как-то вползла ему в голову: похоже, препарат еще продолжал действовать, так что, прободрствовав не меньше часа, он только-только хватился телефона, даром что, как и любой наш современник, заканчивал и начинал день взглядом на экран. Телефон был на месте — либо похитительница побрезговала его немодным аппаратом, либо соблюдала какой-то неведомый кодекс, запрещавший отнимать последнее. Лукутин проверил сообщения: жена писала, что вернется вечерним рейсом. Таким образом, на то, чтобы попробовать как-то выпутаться из ситуации, оставалось меньше одного дня. Он тихонько простонал и отправился в ванную, надеясь, что контрастный душ и бритье прояснят его мысли — и полчаса спустя убедился в том, что надежды его тщетны: он вышел чистым, порезавшимся, голодным — но ровно в той же растерянности. Когда он пришел на кухню, выяснилось, среди прочего, что мерзавка еще и убрала все со стола, составив остатки еды в холодильник, а посуду в раковину — либо по неистребимой женской домовитости, либо чтобы избавиться от отпечатков пальцев.

С нелогичной мстительностью Лукутин протолкнул все непошедшие впрок яства в кухонный измельчитель, оставшись вдобавок ко всему прочему, без завтрака. Надоив из машины чашку кофе и отыскав коробку с крекерами, он уселся за стол, показавшийся ему огромным, и вновь задумался. Как у большинства слабовольных мужчин, его живая мысль мгновенно сделалась подобием мечты: ему пришло в голову, как было бы славно и разом бы решило все проблемы, если бы жена выбрала именно эту минуту, чтобы объявить о своем уходе. Сюжетный поворот, суливший ему освобождение от нынешней беды, мгновенно оброс правдоподобными подробностями: он и правда давно подозревал ее в интрижке с одним из коллег и по странной случайности знал совершенно точно, что он должен был ехать на ту же конференцию в Казань. Если бы его мысли имели гипнотическую силу, то наверняка его жена с коварным обольстителем (который в реальной жизни был чрезмерно располневшим занудой, равнодушным к женщинам вообще и к m-me Лукутиной в частности) бросились бы друг другу в объятия, найдя в перерывах между ласками лишь пару секунд, чтобы отбить рогоносцу вольную. Усилием воли пришлось эту соблазнительную во всех смыслах картину свернуть и обернуться к реальности.

Примечательно, что во все время хаотических движений его панически пришпоренной мысли лишь две вещи не пришли ему в голову: он не мог и подумать о том, чтобы во всем честно признаться — и, с другой стороны, ни на секунду не пожелал жене смерти, которая, несомненно, избавила бы его от предстоящих мук. Напротив, он успел подумать и о собственном самоубийстве, и о том, чтобы, изъяв наличные со счета и прихватив паспорт, скрыться навсегда по ту или по сю сторону границы — много чего он успел передумать! Внешне пребывая в полном ступоре, то есть сидя за столом с давно уже остывшей чашкой кофе, он прижимал и отпускал указательным пальцем рассыпавшиеся по столу крошки — и только это спазматическое движение указывало на то, что перед нами чело-век, а не манекен. Он перебрал, казалось бы, все возможные варианты — и ни один не годился: на какие-то у него не хватало духа, а другие заведомо вели в тупик. Мне тоже кажется, что положение его безвыходно. Наверное, все-таки лучше прочего было бы просто исчезнуть, стереть себя ластиком из жизни для того, чтобы возникнуть где-то в другой точке. Так появляется хоть и смутная, но какая-то минимальная перспектива. Долететь, допустим, до Иркутска или Хабаровска, там электричка или автобус все равно куда, первый подходя-щий. Найти вакансию бухгалтера — в конце концов он еще с института кое-что умел и помнил. Снять, а то и купить квартиру. Телефон, конечно, оставить дома или выбросить. Через год-два отправить жене открытку или мейл с неизвестного ящика. Кажется, это лучшее, что можно здесь придумать, а уж как поступит он сам — бог весть. Все-таки я ему не сват, не брат и не сторож, хотя до некоторой степени все это сразу: он просто один из многих голосов, звучащих в моей голове, — и ныне ему предстоит умолкнуть. Я оставляю его — не сказать чтобы с легким сердцем, да и уж точно не в лучшие минуты его жизни, но совесть меня совсем не мучает: я сделал для него все, что мог, и дальше он должен уже выкарабкиваться сам.

Еще страшней, еще огромней

Лет пять назад под влиянием череды случайных событий, подробный рассказ о которых увел бы нас чересчур в сторону, я увлекся коллекционированием предметов мелкой финно-угорской пластики. Это особого рода металлические фигурки, бляшки, подвески, пряжки и тому подобное, как правило, выполненные в виде людей, животных или сказочных существ, порой довольно необычного вида. Изготавливали их примерно с седьмого или восьмого века до Рождества Христова вплоть до 1200-х годов уже нашего времени на всей огромной территории расселения финских племен, от Урала до норвежской Лапландии. Предназначение их неизвестно: очевидно, что они участвовали в каких-то ритуалах, но никаких подробностей за отсутствием письменности не сохранилось: разве что некоторые из постоянно возникающих образов вроде человеко-оленя находят параллели в фольклоре, дожившем до наших дней и зафиксированном учеными. Иные из графических элементов финно-угорской пластики оказались необыкновенно живучи: до сих пор на избах в Рязанской, Ивановской или Кировской областях можно увидеть, например, орнамент наличников с двухголовыми лошадками — а, между прочим, это один из самых старых и часто повторяющихся мотивов древних артефактов. Вся эта археологическая мелочь объединена удачным термином «пермский звериный стиль»: действительно, предметы такого рода попадаются в основном на приуральских раскопах, а фигурки по большей части изображают какое-нибудь зверье, хотя зачастую и антропоморфное.

Здесь нужно сказать, что, по неприятной советской традиции, до сих пор еще не изжитой, коллекционер и антиквар вечно ходят у нас в подозреваемых, хотя степень административных угроз сильно разнится в зависимости от объекта собирательства. Хуже всего тем, кто коллекционирует советские награды — это прямо запрещено законом, так что всякая торговля ими по умолчанию носит криминальный характер. В советское время тяжело было собирателям икон: впрочем, сами они тоже немало для этого постарались, организуя целые экспедиции в полузаброшенные деревни, чтобы правдами и неправдами (чаще неправдами) изымать их у законных хозяев. Солоно приходилось и нумизматам, поскольку их невинные кругляшки подпадали под действие рестрикций, касающихся оборота драгоценных металлов. При этом открыточники и филателисты практически блаженствовали, ибо их деятельность прямо поощрялась государством (есть в этом что-то от практики перевода героиновых наркоманов на облегченные и контролируемые аналоги). После исчезновения советской власти картина немного поменялась: так, собирательство икон сделалось занятием довольно респектабельным, а нумизматы, что называется, вышли из тени — хотя, конечно, милицейский фактор никуда не делся.

На этом фоне коллекционирование предметов археологии (или, как у нас говорят, копанины) находится примерно посередине шкалы, чуть ближе к тому ее концу, где слышится звон наручников и тихое пение «С Иркутска ворочуся…». Во-первых, по закону, все, что ты нашел в ничейной, а даже и в своей собственной земле, изначально принадлежит любезному отечеству. Во-вторых, есть какой-то дополнительный закон об охране археологических памятников. При этом сам оборот древностей не воспрещен, так что формально владение ими, продажа и покупка преступлением не являются. На деле все сложнее: хотя черных копателей, тягловых лошадей практической археологии, никто не любит, в практическом смысле они тысячами невидимых нитей связаны с археологией официальной — здесь мы вступаем на весьма тонкую почву (метафора, ввиду предстоящего рассказа, довольно рискованная), так что, как писали в старину, набросим покров умолчания на эту тему. Для дальнейшего важно, что любой человек, обладающий минимальными знакомствами в антикварной среде, без всякого труда отыщет себе поставщика археологического товара. Конечно, рекомендующий вам контрагента гарантирует только, что тот при составлении очередной негоции не зарежет вас и не уйдет, помахивая неправедно добытым бумажником. Подлинность предметов или легальность их происхождения каждый покупатель определяет или обсуждает самостоятельно.

Меня это вполне устраивало: на волне нового увлечения я собрал небольшую библиотеку исследований, посвященных этим железкам (включая прередкий финский атлас, долго тащившийся малой скоростью из далекого Оулу), так что общее представление о «пермском зверином стиле» имел, полагаясь в остальном на интуицию и четвертьвековой антикварный опыт. Несколько осторожных звонков и вскользь брошенных замечаний заставили вскоре материализоваться из небытия человека по имени Василий, специалиста как раз по тому сорту предметов, который был мне нужен. Василий носил днем и ночью, не снимая, дымчатые очки на пол-лица, ездил на затрепанном огромном «Додже», которым явно гордился, и вообще, похоже, черпал жизнестроительное вдохновение из низкопробных американских фильмов: сам я кино не люблю и в нем не разбираюсь, но такая плотность образа, кажется, невозможна без референсных отсылок, а ничего похожего в доступных мне областях я не находил. Впрочем, все это не важно. На заднем сиденье «Доджа» (все наши встречи происходили в его прокуренной машине, обитой розовым плюшем, навевавшим мысли об утробе) он возил чемодан-дипломат из шкуры искусственного крокодила, в котором лежали коробочки с живо интересующим меня содержимым. Думаю, кстати, что менты, духовно окормлявшиеся в том же культурном слое, должны были тормозить его постоянно. Как сейчас помню, в первую нашу встречу я купил одну особенно поразившую меня фигурку, очень распространенную среди пермских иконографических типов: человеческую семью, только очень вытянутую, как будто сделанную местным финно-угорским Эль Греко, в окружении чело-веко-лосей. Каким-то неземным спокойствием веяло от нее, удивительным чувством защищенности: всем тем, чего нам так не хватает в жизни.

Наши встречи с Василием сделались постоянными. Приблизительно раз в две-три недели он звонил мне, причем чуть ли не каждый раз с нового телефона, и говорил хриплым голосом: «Давид? Это я, Вася. Сегодня в три где обычно?» График у меня свободный, так что я почти всегда соглашался. К трем часам я подходил к большому универсаму недалеко от моего дома; обычно «Додж» уже стоял там, пыхтя мотором и нагоняя внутрь машины, смотря по сезону, прохладный или теплый воздух. Впрочем, клубы табачного дыма, испускаемые Василием, делали климатические обстоятельства несущественными: думаю, что, если бы он подвесил сзади на веревочку стайку каких-нибудь скумбрий, к концу поездки они были бы уже копчеными. «Сигаретку?» — спрашивал он меня и на этом светская часть заканчивалась. Дымя, как индейцы, мы начинали перебирать и разглядывать привезенные им фигурки. Вел он себя для антиквара вполне прилично: цен не задирал, разбавить подлин-ные вещи фальшивыми не пытался и, вообще, был, кажется, не слишком алчен: впрочем, я, привык-нув находиться на его стороне прилавка и хорошо представляя, какие черты особенно неприятны в покупателях, старался его не раздражать.