Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы

За дорогу мы сделали всего три остановки — ради того, что наш капитан эвфемистически называл «технический перерыв». На негнущихся ногах, совершенно задубевший от ветра, речного холода и неловкой позы, я выходил на берег с незамысловатой целью, внутренне раздираемый двумя противоречивыми мыслями: мне было иррационально тревожно, что мои спутники уплывут без меня и одновременно мне неистово хотелось от них удрать, закончив эту уже опостылевшую мне поездку. Каждому, наверное, случалось ощутить, насколько склад наших мыслей зависит от физического комфорта: вероятно, нужно обладать фанатизмом святости, чтобы сохранять ровное настроение души в момент, когда твоя тленная оболочка подвергается даже самым незначительным испытаниям, чуть выходящим за рамки обыденности. Все во мне отзывалось раздражением как прикосновение к больному зубу. Вряд ли, конечно, мои товарищи могли бы это оценить: даже если бы я, свихнув на минуту с ума, попробовал бы им изложить свои ощущения, они, скорее всего, пожали бы плечами и переглянулись, а то и насупились бы: если мне рутина их существования кажется нестерпимой, то какого же черта я напрашивался? Сам себя успокоив этой отрицательной риторикой, я смиренно лез обратно в лодку. За все эти «технические перерывы» мы не обменялись и двумя фразами.

Наконец к вечеру мы причалили к деревянным мосткам какой-то деревни, аккуратно раздвинув своим железным носом скопление деревянных лодочек. Перед этим мы несколько раз поворачивали, последовательно сменив реку-гиганта на реку поменьше, потом зайдя из реки поменьше в совсем небольшую протоку и уже аккуратно, на самой малой скорости, протарахтев немного по ней вверх по течению. От мостков, куда я, кряхтя и спотыкаясь, выбрался, видны были несколько изб, приводивших на память полузабытое слово «повапленные»; среди них была одна поновее прочих, рядом с ней стоял столб со спутниковой тарелкой. В пароксизме необоснованного оптимизма я проверил свой телефон — он не работал. «Ну ты погуляй немного, надо тут повидать одного», — сообщил мне капитан (по мере удаления от цивилизации он как-то видимо опростился), и они вдвоем пошаркали по крутому берегу вверх. Я присел на пенек рядом с мостками и закурил.

Очевидно было, что для местных явление нашей лодки — что-то вроде прибытия английской эскадры в Петроград в 1915 году, так что я совсем не удивился, когда через четверть часа ко мне пожаловали первые гости. Были они втроем, как на подбор, словно иллюстрация из какого-нибудь антропологического атласа или рекламного плаката: красивая девочка, некрасивый мальчик, ужасно некрасивый мальчик. Они стояли на тропинке чуть выше и смотрели на меня, я курил и смотрел на них. В мое время деревенские дети были, кажется, попроще и погрязнее, а уж одевались точно похуже… Хотя я сам был одним из них, так что судить об этом сейчас сквозь оптическое искажение полувека мудрено. Были они, как положено, босиком, причем некрасивый по-мартышечьи почесывал себе левую голень правой грязной ступней. Комаров пока было не видать. «Вы из Москвы приехали?» — подарила наконец девочка. «Да», — отвечал я. «Чернику покупать?» Я где-то читал, что один из краеугольных камней местного благосостояния — летний сбор ягод, которые оптом закупаются ушлыми умельцами для перепродажи на молокозаводы, и что при наличии известного энтузиазма можно составить на этом недурной по здешним меркам капиталец. «Нет». «А что, грибы?» — продолжала девочка, и видно было, что возможный список поводов для появления пришельца близок к исчерпанию. «Охота запрещена», — строго сообщила она, не дожидаясь моего ответа. Не люблю я детей и не понимаю, как с ними разговаривать. «Я просто путешествую, — произнес я, подумав. — Скоро поплыву дальше». Это не произвело на них никакого видимого впечатления, и мне почему-то стало обидно. Если бы к нам в детстве приплыл по реке непонятный человек и сказал бы, что он путешественник, мы, думаю, забросали его вопросами про дальние моря и страны, даже если бы оказалось, что он — серебряный значкист (так тогда говорилось) общества «С рюкзаком по родному краю». Эти же младенцы, мудрые как змеи, были до обидного прагматичны. «А что вы нам привезли?» — спросил хриплым басом мальчик, который пострашнее. Девочка посмотрела на него с уважением. Есть такой тип мужской красоты, носители которого больше всего напоминают гориллу, ради невинной шутки обряженную в человеческий костюм: выдающиеся надбровные дуги, низкий лоб, крепкое сложение. Глядя на мальца, который явно собирался вырасти в подобную переходную ступень от высшего примата к высочайшему, я подумал, что необыкновенная привлекательность этого типа для женщин должна быть атавистичной и, следовательно, как всякий атавизм, необоримой. В обычной ситуации я потянулся бы за телефоном, чтобы это сразу на всякий случай записать, но тут было неловко. Из зернышка этой неловкости сразу выросла другая: я вспомнил, как брал с собой в Непал пакет грошовых мелочей для угощения местных детишек и внутренне на себя посетовал, что в этот раз ничего подобного не пришло мне в голову. «Двести рублей хватит», — подхватил мою мысль первобытный мальчик. «Каждому», — быстро добавила девочка, но не успел я покорно полезть за деньгами, как все трое одновременно уставились вверх и, очевидно, что-то заметив или услышав, бросились прочь. Через минуту наверху показались мои спутники.

— Не заскучал ты тут? — дружелюбно спросил меня старший. Были они, похоже, уже немного выпивши. — Давай брезент натягивать — ночуем здесь, завтра дальше поплывем уже на вишерке.

— Вещи оставляем?

— Да, конечно, никто не возьмет.

Я не был в этом так уж уверен, но, чтобы не выглядеть глупо, взял с собой только рюкзак с документами и деньгами. Мы затянули большим куском прорезиненной ткани все наше имущество и побрели вверх, прихватив сумку, издававшую характерное позвякивание. Деревня, как и казалось с воды, состояла из семи изб разной степени заброшенности, как будто иллюстрация из какой-то этнографической книжки: от практически нового дома до совершенных руин. Рыжая остроухая собака побежала в нашу сторону, потявкивая, но, что-то неочевидное разглядев, передумала и вернулась к своим делам. Мы зашли, разувшись, в новую избу. За огромным столом сидел, прислонившись к бревенчатой стене, насмерть пьяный мужик с русой бородой. Время от времени он приоткрывал осоловевшие глаза, как будто надеясь, что мы исчезнем. У выбеленной русской печки хлопотала, звеня железом, раскрасневшаяся женщина со стянутыми в пучок черными волосами. Похоже, мы застали конец семейной ссоры, которая окончательно утомила главу семейства и только взбодрила его жену. В углу радио бурчало что-то неразборчивое.

— Ну? Люсь, мы только поужинаем и пойдем спать к Левашовым, — примиренчески проговорил старший из моих Алексеев.

— Да и чтоб вы сдохли там у Левашовых, — охотно отозвалась Люся совершенно, впрочем, беззлобным голосом.

Застольная беседа таким образом завяла, не успев начаться, но оказалось, что рефлексы гостеприимства укоренены в психологии крепче минутных обид. Через несколько неловких минут, которые я провел, считая, чтобы развлечь себя, бревна в стенах (были они проложены, вероятно для тепла, каким-то мхом, от которого в избе стоял слегка дурманящий запах), хозяйка стала небрежными ловкими движениями накрывать на стол. Явилась вареная картошка в чугунке, яйца вкрутую, постное масло в глиняном кувшинчике, тарелка грубо поломанной брынзы и мисочка с зеленью. Дядя Леша, покосившись на хозяйку, достал из сумки бутылку водки, отчего мгновенно воспрял хозяин, словно почувствовал какие-то особенные эманации, загулявшие над столом. Оглядев нас мутным взглядом, он сосредоточился на мне, уставившись в лицо так, словно увидел призрак. «Это Давид из Москвы, он с нами копать едет», — поспешил объяснить дядя Леша, словно опасаясь, что хозяин попробует упромыслить меня серебряной пулей (святую воду я бы пережил легко). Хозяин нахмурился. «Тоже француз, что ли?» — хрипло осведомился он. Тут неожиданно подал свой визгливый голос Леха-маленький: «А кто еще тут француз?» Все дружно расхохотались: очевидно, я угодил в водоворот какой-то кружковой шутки. Впрочем, то, что евреев у нас называют иногда французами, я знал — здесь сказывается какая-то особенная деликатность, встречающаяся в далеких деревнях: сроду не видав живого еврея и почитая, может быть, в глубине души это слово бранным, мужики не рискуют обозвать так в лицо живого человека, внешне от них не слишком отличающегося — вот историческая память, теплящаяся небось с наполеоновского нашествия, и подобрала этот забавный термин.

Как это обычно бывает, совместная трапеза растопила намечавшуюся неловкость — и даже хозяйка выпила с нами рюмку, бонтонно отставив мизинчик: вероятно, не без расчета на стороннего зрителя. Застольная беседа гуляла вокруг неизвестных мне реалий и лиц: Витька чуть не утопил трактор, невестка Григолюка вернулась из Кирова, а в Фейербаховом лесу медведь задрал корову. Последнее показалось мне ономастически оправданным, но я не стал встревать со своей репликой. Говорили о погоде, о видах на урожай, о тарифах какого-то Гупа, опять о погоде. «Вот ты, — обратился вдруг ко мне глава семейства. — А правда, что в Москве все троллейбусы убрали?» Я подтвердил. «Глупо они это». Мне не хотелось встревать в разговор об экологии транспорта, так что я пожал плечами. Оказалось, что в юности он, возвращаясь из армии, побывал в Москве, больше всего из столичных соблазнов оценив троллейбус, причем не только в качестве средства передвижения, а скорее в его мистическом аспекте: вопреки Марку Аврелию, утверждавшему, что из ничего не выходит ничего, троллейбус, не используя ни дров, ни жидкого топлива, не только двигался, но и согре-вал салон. (Естественно, в оригинальной реплике Марка Аврелия не было.) На это дядя Леша сказал, что в атомном ледоколе тоже не расходуется дизель и даже не нужны провода. Заговорили о том, когда наконец атомные двигатели станут ставить на лодки или хоть на грузовики.

Наконец беседа стала явно клониться к закату, да и за окном давно стемнело. Люся зажгла керосиновые лампы. Хозяин снова задремал. Я попытался помочь Люсе убрать со стола, но здесь, вероятно, это было не принято, так что она посмотрела на меня странновато, но без неприязни. Уверен, что, если бы мне почему-нибудь пришлось бы остаться тут на неделю-другую, я внес бы немного тепла и света в ее жизнь, невзирая на перспективы рукопашной с бородачом, но, конечно, ради нее одной задерживаться тут явно не стоило. Подсвечивая дорогу фонариком, нашедшемся в кармане у дяди Леши, мы добрели до соседней избы с темными окнами, но, не остановившись у нее, проследовали к сараю. Он оказался весь забит сеном. Пахло там одуряющее. «Если курить — на улицу, а то сгорим», — сообщил дядя Леша, образно пояснив, какого рода огненная смерть нас ждет. Удивительно, что в деревне, кроме еле теплящегося окошка наших хозяев, не было ни единого огонька. «А кто тут живет еще?» — спросил я. «Здесь — больше никого. В этой избе жила семья, но угорели насмерть еще в позапрошлом годе. Километрах в двадцати леспромхоз бывший и село при нем». «А дети?» «Какие дети? Нет здесь никаких детей и уж много лет не было».

Подумав, я решил не рассказывать своим спутникам о встреченных у пристани малютках. Если считать, что это были призраки, то лишний раз волновать Алексеев ни к чему — все-таки одно дело — навязанный чужак, а другое дело — он же, но крепко больной на голову. С другой стороны, думал я, ворочаясь в сене (которое оказалось на удивление уютным, хотя и каким-то пыльным), если так, то, может быть, и сами мои спутники представляют собой в той же степени плоды моей фантазии, равно как и вся ситуация в целом, а я в действительности, например, лежу у себя дома на диване или, допустим, на больничной койке, весь опутанный трубочками и проводами. Не знаю, как у других, а у меня бывает, что я в какую-то неприятную минуту, например во время неловкой медицинской манипуляции или на сильном холоде, представляю, что дело это происходит не со мной, а с кем-то еще, а я просто наблюдаю за муками этого индивидуума посредством своей бессмертной души. Погрузившись в мысли этого рода, я сам не заметил, как задремал, проснувшись от тихого разговора моих спутников. Не понимая ни слова из их речи, я подумал было, что пробудился не до конца, но, прислушавшись, понял, что говорили они на неизвестном мне языке. Откашлявшись, я пожелал им доброго утра. Они пожелали мне его же. Хозяев решили не будить, чтобы лишний раз не злить черноволосую Люсю. Едва только начинало светать: над темным лесом светилась ярко-голубая полоса с оранжевым исподом, но полная луна, висевшая над рекой, почти не успела еще поблекнуть. От реки тянуло сыростью, и трава была вся покрыта крупной росой. Ближе к лесу лежали клочья сероватого тумана. Мне почудилось какое-то движение у ближайших к нам деревьев, но, сколько я ни вглядывался, деталей разглядеть не мог.

Спустились вниз. Несколько стесняясь своих спутников, я почистил зубы прямо из реки и пригладил волосы. Дядя Леша обошелся тем, что плеснул несколько горстей речной воды себе в лицо; юный Алексей гигиеническими процедурами манкировал, просто закурив. Вдвоем они быстро перекинули вещи и канистры из нашей лодки в соседнюю: деревянную, узкую и длинную, больше всего похожую на гигантскую сигару; впрочем, к концу сигары был прилажен маленький моторчик в четверть нашего. «С Богом», — буркнул старший, отталкиваясь нашедшимся на дне шестом. Моторчик зажужжал, и мы поплыли вверх по течению.

По сравнению с предыдущим днем эта дорога, если можно так выразиться, была медленнее, но разнообразнее. Несколько раз мы утыкались в завалы из перепутавшихся деревьев, оставленных здесь весенним паводком. Один раз, не вылезая из лодки, удалось проделать проход с помощью бензопилы, обнаружившейся в одном из мешков. Еще в одном случае пришлось всем троим вылезать из лодки и протаскивать ее на бечеве, чтобы обойти завал сбоку по мелководью. Теперь я понимал смысл перемены лодки: ту, в которой мы плыли из города, мы бы физически не смогли провести по этим узким местам. В какой-то момент изменился сам лес вокруг. Твердые берега исчезли — и мы оказались посередине гигантского болота, в котором граница между водой и землей оказалась почти полностью размыта. Река еще существовала, но скорее в качестве напоминания о себе: узкая полоса коричневой воды, прихотливо извивавшаяся среди деревьев. Двигались мы очень медленно, вероят-но, опасаясь наткнуться на невидимое бревно или обеспокоить водяного. «Почти приехали», — подал голос юнец, и в тоне его мне послышалось что-то глумливое. Не без печали подумал я о том, что мне придется неизвестное количество времени сосуществовать рядом с этими совершенно чуждыми мне людьми, деля с ними незамысловатый быт и поддерживая непредставимую пока беседу. Конечно, мысль о будущих находках развлекала меня: инстинкт собирательства, явно относясь к древнейшим, способен ввергнуть человека в полное безумие и тотальную нищету (мне хорошо известны подобные примеры), не говоря уже про то, чтобы отправить в экспедицию вроде моей. Но все равно настроение было безрадостным.

Невеселы были и мои спутники. Бог весть, о чем они думали и что вспоминали: дядя Леша сидел нахохлившись, опустив руку в воду и глядя, как коричневая струя обегает его пальцы; Леха, хмуро посматривая вперед, аккуратно управлял лодкой, ловко проводя ее между еле видными под водой препятствиями. «Скоро Ропаскина изба», — проговорил старший, чуть разлепляя губы. «Угу», — отвечал ему рулевой. «Жила тут одна старуха, — сообщил мне дядя Леша, хотя я ни о чем его не спрашивал. — Медведей как котят убивала. Плясала потом, вымазавшись в звериной крови, и черепа на забор втыкала». Я хотел спросить, будем ли мы ночевать в сарае у почтенной Ропаски, но посовестился. «А шкуру распялит и поставит сушиться… Заворачивай!» — заорал он вдруг на рулевого так, что тот дернулся и машинально прибавил газу. Теперь мы плыли прямо между деревьями в сторону от основного русла.