Сосед будет сверху

Что, блин? Он хочет стать султаном, мать его?

— Ты же хотела, чтобы я был твой? Или что ты там мне шептала?

Хочу. Тебя. Себе.

Я ведь и сейчас хочу, а он улыбается с обезоруживающей нежностью, и меня трясет. От его тупого дегенеративного бреда.

— Значит, хочешь, чтобы я тебя любила, а сам будешь любить ее?

Мой мозг сейчас взорвется!

— Да. Так и будет, представь. — Его Мудачество вернулось и тихо смеется надо мной. — Ты деда любишь?

— Чего?

А вот это неожиданный поворот.

— Ну, блин, деда своего любишь?

— Люблю.

— Больше жизни?

— Да.

— А меня?

— Чего?

— Меня любишь? — спрашивает он в лоб и играет бровями. — Да не выделывайся, Пушкина, давай правду.

— Люблю, — сдавленно шепчу я и на душе даже легче становится.

Я это сделала. Сказала ему. А теперь могу его этим словом до синяков исколотить.

— И одно другому не мешает? — придурок продолжает нести ерунду.

— Не мешает конечно, он же мой дед!

— Вот и мне ничего не мешает любить Машу и тебя.

Я хватаю ртом воздух и начинаю скулить. Прижав руки к щекам, я опускаюсь на корточки и сажусь на пол, прямо в какую-то жижу типа брусничного соуса.

— Ты чего? — недоумевает Дантес.

— Так не должно бы-ы-ыть, — завываю я. — Я хочу, чтобы ты только меня лю-лю-люби-и-ил!

Все, привет истерика.

— А у вас там дети... се-семья... Я-я не хочу...

— Саш, давай еще раз. Ты тупишь, — беспощадно перебивает меня Дантес. Усевшись прямо напротив, он достает что-то из моих волос — это руккола — и пихает ее себе в рот. Медленно жует, думает о чем-то, глядя в потолок, а потом продолжает: — У тебя есть сестра. Соня, кажется. Ты Соню любишь?

— Люблю.

— А меня?

— И тебя.

— Вот и я Машу люблю.

— Но Соня моя сестра! — ору я на него.

— А Маша — моя! — орет он в ответ.

Что?

Я икаю. Раз, другой. Хмурюсь. Отворачиваюсь на звук и вижу крадущуюся к нам ту самую Машу. Она подбирает со стола мобильный и тянет руки вверх в извиняющемся жесте.

— Простите-продолжайте. Я просто телефон забыла. Саня, — она показывает ему двумя пальцами класс, — как закончите здесь, приходите.

— Чего? — Я опять смотрю на Дантеса и ни черта не въезжаю.

— Опять не поняла. — Он обреченно утыкается лицом в ладони. — Господи, какая ж ты тугая. Как мы жить-то с тобой дальше будем?

Жить? Дальше? Мы будем?

— Честное слово, никогда не встречал человека, который бы с таким энтузиазмом выдумывал черти что и потом сам же на это обижался.

— Я не понимаю… — бормочу уже совсем растерянно, потому что смысл все-таки начинает потихоньку доходить.

— Я и не сомневался. Смотри, — он выдыхает, но уже бодрее, — у меня было много женщин.

Я закатываю глаза, а он рычит.

— Не перебивай! — Его палец угрожающе мелькает перед носом. — У меня было много женщин, но на всех этих женщин у меня стоял только член. А на тебя встает сердце, сечешь?

Я уже вроде как секу, но прилив адреналина все еще шарашит в разные стороны, так что просто киваю.

— Я когда тебя вижу, — он говорит со мной медленно, как с умственно-отсталой, — у меня вот тут екает, — и тычет себя в грудь. — А вот тут все в узел скручивает, — теперь в живот, — и это не гастрит и не кишечные колики.

Я киваю еще раз, готовая слушать и слушать, пусть только продолжает.

— Когда ты на моей кухне танцуешь, я не просто хочу тебя, я умиляюсь. Умиляюсь, блять! А когда вижу тебя утром спящей в моей кровати, не хочу, чтобы ты уходила. Никогда. Поняла? Кивни, если поняла.

Киваю и против воли начинаю опять рыдать и смеяться.

— Ты гребаная единственная, смекаешь?

— Как ты… как п-п-понял?

— Вот молчала же, и все было хорошо, — усмехается он, стукнув себя по лбу. — Я тебе говорил, дурочка. Когда встретишь ту самую, все поймешь. Ее не ищут, баб не перебирают, среди них той самой не будет. Единственная — это когда вот так... Это когда ты.

Дантес гладит мои щеки, убирает прилипшие волосы с лица. Я еще плачу, но даже сквозь слезы вижу в его взгляде какое-то обожание. Черт возьми, я ведь и раньше его видела! Почему не придавала значения?

— А я думала… — вытираю слезы и вздыхаю. — Я думала, у тебя дети... Маша сказала, что, когда забеременела, твой отец был п-против...

— И все это ты узнала за две поездки в лифте? Ну вы, блин, даете, — усмехается Дантес. — Конечно мой отец был против, он еще тот тип. Маша — дочь мамы от первого брака. Он хоть и воспитывал Машку с двухмесячного возраста, но отцом ей так и не стал. Да он рвал и метал, когда она без мужика собралась двойню рожать. Хрен этот ее, Костров, так и не женился на ней до рождения детей — они остались Дантесами. Потом Машка с этим придурком все-таки зарегистрировались, месяц пожили вместе и разошлись — бытовуха его душила, видите ли. Вот и все. Отец мой так и не принял сей факт. Условия поставил, из дома ее выгнал. Ну я следом ушел — тогда же и дед умер. Говорю тебе, сложные были времена.

— Но ты ведь говорил, что е-единственный сын...

— Ну Маша моим родителям и не сын, она им дочь, Пушкина!

— Почему ты не рассказывал обо всем этом?

— А ты и не спрашивала. Знаешь ли очень трудно предположить, что твоя девушка примет сестру за любовницу. Я-то Машу всю жизнь знаю, с моей стороны ты себя очень странно вела.

— Да блин! Ну как так?

Я трясу руками у него перед лицом, поражаясь всей абсурдности ситуации, в которую сама же себя загнала.

— Да не знаю! Я вообще особо ни с кем таким не делился никогда. У меня, знаешь ли, не было раньше серьезных отношений!

— А бабки говорят, что это твои дети, — все равно бурчу я.

— Говорят, в Рязани пироги с глазами. Их едят, а они глядят.

Бог мой, что?

Я хохочу, и Дантес хохочет. Мы надрываем животы и почему-то держимся за руки. И это до жути мило.

— А Робертовне ты сказал, что твой ребенок...

— Ну конечно они мои! — Он закатывает глаза и цокает. — А как мне еще звать, если я воспитываю их вместо папаши? Сопли им вытираю? Конечно же они мои! Бабки в подъезде думают что я папаша? Серьёзно? “Дядя Саша” их не смущает?

И я снова смеюсь. С облегчением, звонко. После того, что я успела себе навыдумывать, у меня внутри все поет! В голове на повторе эхо его слов.

— Скажи еще раз? — шепчу я ему, наклонившись ближе и задев носом его нос.

— Что? Что это мои дети? Так и быть. Это... мои... дети... — шепчет он мне почти в рот и получает подзатыльник.

— Не-ет! Ну скажи, что любишь.

— Я люблю тебя, — спокойно повторяет он, а в груди от его слов сладко ноет, — долбанутая.

Я стойко игнорирую оскорбления.