Совьетика

Моя мама никогда не воспринимала всерьез чувства других людей. В данном случае не Володины, конечно (у него и не было никаких чувств, он был просто реваншист по натуре), а мои.

…Через два дня я поняла, что лучше мне Володю больше не видеть. Даже с трибуны на треке. Но мама не слушала меня и вытащила нас с Сонни туда чуть ли не силком. Сонни было интересно – как было интересно ему все новое. А у меня кошки скребли на душе. И не зря…

…У нас с Володей со времен «вооруженки» была «наша» песня. Эту песню крутили на нашем треке на всех тренировках именно тогда, когда он выходил на полотно. «Парень с гитарой».

«Начиналась ночь серенадою -

Это он, это он, это он.

И записочка сверху падала

Под балкон, под балкон, под балкон.

Кто этот, кто этот, кто этот парень с гитарой?

Чья это песня звучит, не смолкая в крови?

Кто этот, кто этот, кто этот парень с гитарой?

Это же я, я тебе объясняюсь в любви.»

При звуках этой песни начинало сильнее биться мое сердце.

И вот теперь – представьте себе, через 5 лет – да не просто 5 лет, а таких, что прошла целая эпоха,- все вдруг было как прежде. Снова звучала именно эта песня – словно и не было на свете никаких новых пошленьких шлягеров вроде «Два кусочека колбаски». И он снова кружил под нее по треку, и снова было лето, и трибуны были украшены красными транспарантами, как в совсем еще не старые добрые дни…

Это оказалось последним для меня ударом. И без того еле державшуюся эмоциональную плотину, которую мне такого труда стоило выстроить, прорвало, и неудержимая тоска по всему доброму, человечному, хорошему, что люди вокруг меня так бездумно выбросили в мусорную корзину, поменяв настоящее свое золото на зеркальца и бусы, хлынула наружу, грозя затопить все вокруг. В моих мыслях понеслось – а что бы было если бы я никуда не уезжала? А вдруг Советский Союз все по-прежнему существовал бы? Если бы я и такие, как я, не уехали бы, предав тем его?

Но я же не знала, что я ему нужна, пыталась я оправдаться. Я не чувствовала себя ему нужной. И тут же внутренний голос говорил мне: да это не Советскому Союзу ты была не нужна, а таким, как Ельцин с Горбачевым!

…Наверно, от досады -и чтобы утереть мне нос- Володя блистал на тех соревнованиях краше обычного. Видя такое отточенное мастерство, даже видавший виды Владислав Андреевич, тетя которого была в свое время многократной чемпионкой страны и всеобщей в нашем городе любимицей, аплодировал Володе до боли в ладонях. Хотя вокруг него крутилось множество недоброжелателей, нашептывающих ему о Володе нехорошие вещи (в основном из-за заводской квартиры, на которую они сами положили глаз), он никого из них не слушал, а после этой победы со всеми на то основаниями мог им ответить: «Ну, а я вам что говорил?» Володя честно отрабатывал свою зарплату. А в том году он разозлился так, что даже вошел в восьмерку на чемпионате мира!

Видя мое состояние, но не подозревая глубину его причин, мама пыталась сказать мне, что Володя «теперь уже не тот» – что его, как и многих из нашего поколения, ельцинщина в совокупности с перестройкой душевно и физически развратили. Но дело было совсем не в Володе- просто он (точнее, то, каким он был в моей памяти) был для меня символом советской эпохи. Напоминанием о тех временах, когда мужчины совсем по-другому относились к женщинам, чем Сонни и его современные собратья. Когда перед тобой не просто открывали дверь, уступали тебе место в транспорте и подавали тебе пальто, а еще и смущались тебя, если ты нравилась, а не лезли тебе с налета за пазуху и не предлагали тебе всякие мерзости. Когда на работе к тебе относились как к коллеге и нормально обсуждали с тобой производственные дела, а не бросали масляные взгляды в вырез твоего платья. Когда пели такие песни, как «и если на свете есть все-таки бог, бог- это женщина, а не мужчина». Когда 8 Марта было не слащаво-слюнявым «праздником весны и любви» («Днем любви» кощунственно именовался в «новой» России фильм о массовых изнасилованиях, и это среди «перестроенных» россиян даже никого уже и не удивляло!), а праздником прежде всего Женщины-труженицы и человека. Гобачевщина и ельцинщина сумели возродить у нас в стране Домострой, соединив его с самой грязной западной похабщиной. Женщина превратилась в вещь и товар – так же как и на Западе (Энгельс был совершенно прав!), только в еще более открытых формах.

Дело не в Володе, мама, – дело в СССР!

Какой была бы наша жизнь сегодня, если бы не случилось всего этого?

Сонни было не понять моих переживаний. Все, что он видел перед собой, были полуразвалившиеся некрашеные дома и грязные, давно не асфальтированные улицы, забросанные жестянками от пива. Да и даже если бы он увидел мой город во всей его красе, в лучшие годы моей жизни, смог ли бы он понять, чем мы жили, чем дышали, какие у нас были нормы и ценности?

У Сонни была отвратительная привычка говорить скверные слова в самые интимные моменты. Его, видите ли, это возбуждало. И сколько я ни говорила ему о том, до какой степени мне это противно, ничего не действовало. Я попыталась внушить себе, что это особенности его темперамента. Но после соприкосновения с еще теплившимся на моей земле, заживо похороненным советским строем терпеть это было больше непереносимо. Как и многое другое – то, что тебе нельзя быть самой собой, нельзя открыто высказывать даже дома свое мнение, как ты это спокойно делала всю свою жизнь в «тоталитарном» обществе; что «кормилец» решает за тебя твое будущее и то, какой должна быть твоя жизнь (включая и где жить!), что все, что тебя интересует, все, что тебе дорого, все, что ты делаешь наталкивается на одну-единственную реакцию – «заткнись, не хочу об этом знать! Вот если бы это приносило деньги…»

И я не выдержала и сказала Сонни об этом. Мне так хотелось, чтобы он понял меня и понял, насколько все это для меня серьезно. Чтобы мы вместе нашли решение – как же жить дальше.

– I’m not happy with you ,-сказала я ему тихо. (Я сама только что это открытие сделала: до этого я все думала, что все браки, наверно, такие – и гоголевское «отчего же не жить как-нибудь?»). Но Сонни, естественно, только обиделся. В нем не было достаточной взрослости, чтобы задуматься, а в чем же дело, и что нам обоим можно изменить. Вместо этого в нем с новой силой взыграл его комплекс неполноценности… Наверно, надо было просто промолчать. Если бы я была немного поопытнее в знании человеческого характера и менее искренней, я бы, пожалуй, так и сделала.

– Вы все тут сумасшедшие! И страна у вас ненормальная! – вспылил Сонни.

Пожалуй, на это мне нечего было ему возразить. Нормальной наша страна действительно уже несколько лет как перестала быть.

Вскоре после этого Сонни засобирался домой в Голландию – ему надо было писать диплом, а у нас это было по техническим причинам невозможно. Но мне совсем не хотелось уезжать. Одна только мысль о том, что придется сидеть в Голландии все лето – самые прекрасные месяцы в году!- , когда мне в общем-то совершенно нечего там делать, приводила меня в ужас. Я еще не надышалась родным воздухом. Тогда мне на короткое время даже показалось, что если я вернусь домой, то мы заживем как раньше – и мне до боли вернуться домой захотелось. И хотелось до самых выборов 1996 года…

Я возлагала на них по наивности большую надежду. Ведь совершенно очевидно было, что «так жить нельзя». Еще когда я провожала Сонни в Москву, за 2 года до этого, вдоль Варшавского шоссе выстроились многокилометровые очереди – обманутых вкладчиков АО «МММ»…. Сонни подумал, что это стоят зрители, пытающиеся попасть на какой-нибудь рок-концерт.

За два года таких людей стало только во много раз больше. Банки и всякие АО лопались как мыльные пузыри. Люди, привыкшие доверять банкам государственным, доверились так же всем этим АО, потому что «их же рекламировали по телевизору», не понимая, что государства, всегда охранявшего наших людей от обманщиков и проверявшего достоверность информации прежде, чем ее публиковать, больше не существовало. Отныне можно было публиковать любые ложные обещания – достаточно было только хорошо заплатить за это в СМИ.

На двери почтового отделения у нас в городе висела записка – «С завтрашнего дня начинается выплата детских пособий за декабрь 95 года». Летом 96-го! Какой нормальный человек в здравом уме стал бы после этого «голосовать сердцем» за Ельцина, который отдрыгивал на последнем дыхании буги-вуги с экранов телевизоров?

А я была так уверена, что нормальных людей у нас намного больше!

Я еще не знала, как «делаются» выборы в «демократическом свободном обществе», «денежными мешками» – в прямом и в переносном смысле этого слова. Я уже приводила вам выше пару примеров.

Все, кого я знала – все, как один голосовали за Зюганова. Единственным знакомым мне человеком, проголосовавшим за Ельцина, была вышедшая замуж за голландца похожая на крысу-альбиноса ленинградка Анюта из Схидама, которая работала вместе с Сонни на первом в его жизни его рабочем месте. Она специально, по ее словам, поехала домой на выборы, чтобы «не вернулось проклятое прошлое».

Я посмотрела на Анюту с ее великолепным настоящим – донашивающую обноски родственниц ее мужа и постоянно жаловавшуюся, что нет денег даже на то, чтобы помыться в душе от души, сколько угодно: