Советская поэзия. Том первый
Шрифт:
‹1962›
БЕЗ ЗАКАТА
Мне нужен мир без заката, Без легковесных шуток И тяжелого горя при этом. Чтобы были все дни без заката, Чтобы мир был полон светом. Человек, наверно, устанет От дня без конца и края, Где солнце, едва только встанет, Больше зайти не желает, Где песчинка земного шара Во всемирном свете пылает? Нет! В мире свет исходит Не только от солнца. Потому что солнце восходит, А потом оно заходит. Есть сиянье сильней, чем у солнца. Есть сиянье жизни. Жизнь закатиться не может. Свет ее — незакатный. Жизнь прекратиться не может, Пока существуют люди, Не погаснет это солнце, Если не погасят люди. ‹1966›
КАПЛИ
Капля за каплей — дождь. Капля за каплей — слезы. Капля за каплей нисходит роса на зелень лугов и рощ. Капля за каплей — рожь собирается в закромах. Капля за каплей — забота растет. Капля воды ледяной для сведенного жаждой рта драгоценней других щедрот Яда змеиного капли одной довольно, чтоб жизнь оборвать. Летучая искра — и капля одна порождает пожар лесной. Капля за каплей — жизнь без конца восходит по жилам ветвей. Те, чьи сердца, словно капля, малы,
‹1967›
МОРЕ И ПОЭЗИЯ
Без особых забот — Будто нету задания проще — Мягко сел вертолет На железную площадь. Вдалеке от земли, Над каспийской колеблемой бездной, Неподвижно стоит Этот остров железный. Поразило меня То, что в царстве конструкций и стали Нас цветами живыми — Живыми цветами! — встречали. Я видал пе однажды Цветы на коврах и диванах, И на клумбах цветы, И поляны весенних тюльпанов. Почему же тогда Немудреные ваши букеты Осенили меня, Как открытие новой планеты? Как негаданно тут, На расчетливо сжатой площадке, Вы растете, цветы, Словно бы в колыбели не шаткой. Надо думать, тогда, В те прошедшие годы, наверно, Не стояла вода В этих влажных огромных цистернах Здесь нефтяник, в тот срок Без воды задыхавшийся тяжко, Получал, как паек, Может, даже неполную чашку. Этой нормой дневной Привозной родниковой водицы, Обделяя себя, Успевал он с цветами делиться. Он отсчитывал их, Осторожно, с улыбкою хмурой. Капли этой воды — Словно капли целебной микстуры. И, наверно, потом Те ростки, что пробились наружу, Он своим же платком Заслонял от жары и от стужи. Пожилой человек, Удивленно, как будто парнишка, Я отсюда гляжу На сквозные ажурные вышки. Над моей головой — Там, где облачко белое тает, Высоко-далеко Не поспешно орлы пролетают. У меня на груди (Аромат ваш нестроен, но тонок) Вы уснули, цветы, Как доверчивый тихий ягненок. Я с цветами стою, Попирая подножье стальное… Пушкин как-то сказал Величаво: «Кавказ подо мною». Мне случалось не раз (Вроде не к чему тут запираться), Многоглавый Кавказ, На вершины твои забираться. Мне случалось видать, Как, пространство тревогой наполнив Не вверху, а внизу Трепетало сверкание молний. И о том еще речь, — Это тоже со мною бывало! — Что и радуга с плеч Широко, как халат, ниспадала. Но какой же поэт (Расскажите мне, все остальные) Строфы песен слагал, Попирая опоры стальные! Вдалеке от земли, До отказа меня переполнив, Эти строки пошли, Догоняя друг друга, как волны. Словно в творческом сне, Подчинившийся силе рабочей, Это Каспий во мне Усмиренно, но сильно клокочет. ‹1968›
ВНОВЬ О СЕРДЦЕ
Для врача сердце — это аппаратура, для того чтобы кровь по телу гоняла… …Для поэта такого определения мало. ‹1970›
ЯЗЫК РУК
У рук — есть свой язык. При разлуке один язык у рук, при встрече — иной. При радости — ОДИН, при горе — другой. Я знаю, что есть язык сожаленья, нетерпенья, отчаянья… …Мои руки заговорили однажды своим языком, когда мои глаза понимающие встретились с твоими. ‹1970›
ЦВЕТОК ЖАСМИНА
Расцветший в саду, одинокий жасмин! Душистый, как сон о ее волосах. Я вижу один средь росистых долин в слезинке любой на цветочных глазах — лицо дорогое в слезах. Расцветший в саду, одинокий жасмин! Любимая здесь проходила давно? Мой нежный, ты пил с ней, один на один напиток разлуки — огонь и вино? Расцветший в саду, одинокий жасмин! Не ты ли разносишь весеннюю весть, сюда приходя не вдвоем, а один, мою дорогую покинув, как есть, — с дорогою рядом, с разлукою-ядом, с безумным, далеким, рассеянным взглядом? Расцветший в саду, одинокий жасмин! От этой ли горечи листья унылы? Мой милый, пускай стебелек ни один, пускай, кроме нас, мотылек ни один не будет, не будет один! Мой жасмин, пускай одиноких не будет, мой милый! ‹1974›
ЛОДКИ
На прощанье блеснув белизной, вы напомнили прошлое мне. И плывете с тех пор в глубине, чистой памятью в чистой волне. Лодки памяти, свет в небосклоне! Парусов белокрылые кони! Может, ныне две юных души о любви говорят под луной. Может, с кем-то простор водяной стал шептаться, как прежде со мной… Лодки памяти, свет в небосклоне! Парусов белокрылые кони! Было время, и я обладал нежной тайной от всех, не от вас. Ваша преданность-выше прикрас, убедился я множество раз. Что угасло? Ты был не таким! Не плывите с вопросом таким… В синих сумерках жизни большой Человек отдыхает душой… Лодки памяти, свет в небосклоне! Парусов белокрылые кони! ‹1974›
НИКОЛАЙ ТАРАБУКИН
(1910–1950)
С эвенского
ЛЮБЛЮ СОЛНЕЧНЫЙ СВЕТ
Я долго ходил сегодня Лесом и полем зеленым. Вот так бы землю и обнял! Так бы и умер влюбленным! Солнечные лучи густо кругом раскиданы, Между стволов и трав стрелами понатыканы. Каждый указан шаг — ступай себе и молчи. Путаются в ногах солнечные лучи. Чудо! В лесу издревле, Куда ни пойдет поэт, — На травы и на деревья Особый струится свет. Вот и хожу-брожу зарослями, опушками — Душа у меня поет, как пела она у Пушкина. Думаю про себя: «Вдруг да и я поэт? Его ли, моя ли кровь — разницы вроде нет!» О лес мой, простор мой, воля! Что есть дороже вас? Стою посреди векового раздолья, Как малый ребенок смеясь. Природа лежит, сверкая, Прекрасно ее чело. Скажи, отчего ты такая, Земля моя дорогая? Скажи — отчего? Открой вечной молодости секрет!.. Тогда успокоится твой поэт. КАСИМ АМАНЖОЛОВ
(1911–1955)
С казахского
ПОЭТ
Дверь старого мира ударом ноги Поэт распахнул, а вокруг — враги. Но смело прошел на почетный торь, И гулко звучали его шаги. А мир был надменен и чопорен был, Пришельца нежданного он оскорбил. На старца взглянул удивленный поэт И
понял, что тот его сердцу не мил. И в будущее он пошел напрямик, И новые гулы, и новый язык Сквозь море обиды и горя пронес. И грома и плача исполнен был стих. И крикнул тогда во весь голос певец: «Я нового мира высокая песнь!» И старая муза, уши заткнув, Бежала стремглав, позабыв свою спесь Ах, старая муза! Зачем нам она? Как старая дева, глупа и нервна. Она в позапрошлом столетье живет, А в будущее устремилась страна. Ту музу отверг прямодушный певец. Стихи он ковал, как оружье кузнец. Разили страшнее дамасских клинков Удары его громогласных стихов! Весь мир перестроил, весь мир перетряс! И смерть наступила… Ушел он от нас. Рычал, словно лев, и, как сокол, парил! А все-таки скорбный приблизился час. Но голос его никогда не умрет, И строки его повторяет народ. Стихи проживут еще тысячи лет, Но жаль, что такой умирает поэт. ‹1940›
МАЙ НА ФРОНТЕ
Красив, как девичья любовь, В суровый этот край Принес цветы и листья вновь Весенний месяц май. И солнце в небе зажжено, И тучка в нем видна. Тоска с души стекла давно, Дождем растворена. …Была шинель моя из льда, И ливень шел свинцом… О май, не чаял я тогда Взглянуть в твое лицо. С тобой тепло мне, дорогой, Как в доме у огня; Стянул ты ласковой рукой Шинель мою с меня, Сапог мой сунул ты в ручей И вытер о траву. Ты лаской солнечных лучей Наполнил синеву. Меня от пули и штыка Зовет твоя весна Туда, где сосны и река, Тепло и тишина. Но я весне шепчу: «Постой. Не кончена война, Не отгремел последний бой, Не всюду тишина. Идем в окоп, идем к друзьям, Идем в кромешный ад! Постичь ты можешь только там. Как хочет жить солдат». ‹1944›
СЛОВО, ОБРАЩЕННОЕ К АБАЮ
Ты великан, Достойный наших дней. Тебе в минувшем было жить трудней. О, как терзались в тех печальных днях Твои талант, и разум, и размах! Разорвалось бы сердце от тоски, Когда б себя не вылило в стихи! Зато прекрасною была судьба — Воспеть народ, как самого себя! Тебя уже полвека с нами нет, Но кто поверит, что ушел поэт? Но что полвека? Как его сравним, Абай-ага, с бессмертием твоим? Тебе сто девять нынче было б лет, Но как ты молод, аксакал-поэт. Абай, почетный академик наш, Тебе вручен писательский билет. Все пленумы и съезды открывай И председательствуй на них, Абай. Пусть те, что много пишут чепухи, Тебе стесняются читать стихи. Как нам нужны суждения твои, Исполненные правды и любви! И критика твоя всегда чиста И вымысла и зависти чужда. К нам из бессмертия, Абай, приди, Тебе ведь не заказаны пути. По улице своей, Абай, пройди И в знаменитый свой театр войди. У книг твоих такие тиражи, Что ломятся под ними стеллажи. Выходишь ты на разных языках, И люди благодарны от души. А нынче вышла книга о тебе, О гении твоем и о судьбе… И вижу я: «Абая» взял Абай. Что ж, тамада, наш праздник начинай. ‹Сентябрь 1954 г.›
СЕРГЕЙ ВАСИЛЬЕВ
(1911–1975)
ГОЛУБЬ МОЕГО ДЕТСТВА
Прямо с лета, прямо с хода, поражая опереньем, словно вестник от восхода, он летит в стихотворенье. Он такой, что не обидит, он такой, что видит место, — он находит для насеста самый лучший мой эпитет. И ворчит, и колобродит, и хвостом широким водит, и сверкает до озноба всеми радугами зоба. Мне бы надо затвориться, не пускать балунью-птицу, но я так скажу: ни разу птицам не было отказу! С милым гостем по соседству любо сердцу и перу!.. Встань, далекий образ детства, белый голубь, на ветру. …Было за полдень. В ограду на саврасом жеребце въехал всадник с мутным взглядом на обветренном лице. Всадник спешился. Оставил у поленницы коня и усталый шаг направил сразу прямо на меня. И, оправя лопотину, он такую начал речь: «Понимаешь, парень, в спину угодила мне картечь. Понимаешь… мне того… плоховато малость. Понимаешь… жить всего ерунду осталось. Воевал я не за этим!..» Он придвинулся ко мне, и я в ужасе заметил кровь на раненой спине. Я от страха — в палисадник, пал в крыжовник и реву… Только вижу: бледный всадник опустился на траву, только вижу, как баранья шапка валится на чуб, только слышу, как страданья улетают тихо с губ. Мне, конечно, стало горько, стало тягостно до слез. Я к нему из-за пригорка, побеждая страх, пополз. «Понимаю, — говорю, — понимаю дюже… Может, спину, — говорю, — затянуть потуже? Понимаю, — говорю, — но куда ж деваться?» (Говорю, а сам горю — не могу сдержаться.) Теребя траву руками, всадник веки опустил и, тяжелую, как камень, чуя смерть, заговорил: «Ты чалдон, и я чалдон, оба мы чалдоны… Положи свою ладонь на мои ладони. Слышишь, сполохи гудут по всему заречью — беляки по нашим бьют рассыпной картечью. На семнадцать верст окрест белые в селеньях, так что, кроме этих мест, нашим нет спасенья. Я, родной мой, прискакал на заимку эту, чтобы красный дать сигнал, если белых нету. Мы бы стали по врагу бить из-за прикрытья… Понимаешь, не могу дальше говорить я». Было душно. К придорожью медом веяло с гречих. Всадник вздрогнул страшной дрожью, отвернулся — и затих. Я, конечно, понял сразу то, что он не досказал. И решил, как по приказу: надо выбросить сигнал! Я — домой. Комод у входа. Открываю я комод. Вижу: в ящиках комода — свалка, черт не разберет! В верхнем — пусто. В среднем — тесно. В нижнем? В ворохе тряпья теткин шелковый воскресный полушалок вижу я! Мне не жалко полушалка — разрываю пополам! Полушалка мне не жалко… На чердак бегу. А там со своей подругой вместе, боевой и злой на вид, на березовом насесте голубь мраморный сидит. «Что ж, — кричу, — послужим, дядя! Повоюем на лету!» И, багровый клок приладя к голубиному хвосту, я свищу: «Вали на волю!» И пошел винтить трубач по воздушному по полю, по кривой рывками вскачь! То петлями, то кругами, то в разлете холостом! И багровый шелк, как пламя, за его густым хвостом! То на выпад, то на спинку, то как ястреб от ворон!.. Вихрем прибыл на заимку партизанский эскадрон. Солнце падало. Смеркалось. Скрылись белые за мыс. Восемь раз разбить пытались — восемь раз стекали вниз. Над заимкой тучи плыли. У заката на виду люди всадника зарыли под калиною в саду. И поставили подсолнух у него над головой. И не дрогнул тот подсолнух, и стоял, как часовой. А когда дневное лихо заступили тьма и тишь, эскадрон ушел по тихой дальним бродом за Иртыш. И не мог я наглядеться на подсолнух ввечеру. …О, далекий образ детства, белый голубь на ветру!
Поделиться с друзьями: