Советская поэзия. Том второй
Шрифт:
ДАВИД САМОЙЛОВ{98}
(Род. в 1920 г.)
* * *
Сорок лет. Жизнь пошла за второй перевал. Я любил, размышлял, воевал. Кое-где побывал, кое-что повидал, Иногда и счастливым бывал. Гнев меня обошел, миновала стрела, А от пули — два малых следа. И беда отлетела, как капля с крыла, Как вода, расступалась беда. Взял один перевал, одолею второй, Хоть тяжел мой заплечный мешок. Что же там, за горой? Что же там — под горой? От высот побелел мой висок. Сорок лет. Где-то будет последний привал? Где прервется моя колея? Сорок лет. Жизнь пошла за второй перевал. И не допита чаша сия. ‹1960›
СЛОВА
Красиво падала листва, Красиво плыли пароходы. Стояли ясные погоды, И праздничные торжества Справлял сентябрь первоначальный, Задумчивый, но не печальный. И
‹1961›
СОРОКОВЫЕ
Сороковые, роковые, Военные и фронтовые, Где извещенья похоронные И перестуки эшелонные. Гудят накатанные рельсы. Просторно. Холодно. Высоко. И погорельцы, погорельцы Кочуют с запада к востоку… А это я на полустанке В своей замурзанной ушанке, Где звездочка не уставная, А вырезанная из банки. Да, это я на белом свете, Худой, веселый и задорный. И у меня табак в кисете, И у меня мундштук наборный. И я с девчонкой балагурю, И больше нужного хромаю, И пайку надвое ломаю, И все на свете понимаю. Как это было! Как совпало — Война, беда, мечта и юность! И это все в меня запало И лишь потом во мне очнулось!.. Сороковые, роковые, Свинцовые, пороховые… Война гуляет по России, А мы такие молодые! ‹1961›
СТАРИК ДЕРЖАВИН
Рукоположения в поэты Мы не знали. И старик Державин Нас не заметил, не благословил… В эту пору мы держали Оборону под деревней Лодвой. На земле холодной и болотной С пулеметом я лежал своим. Это не для самооправданья: Мы в тот день ходили на заданье И потом в блиндаж залезли спать. А старик Державин, думая о смерти, Ночь не спал и бормотал: «Вот черти! Некому и лиру передать!» А ему советовали: «Некому? Лучше б передали лиру некоему Малому способному. А эти, Может, все убиты наповал!» Но старик Державин воровато Руки прятал в рукава халата, Только лиру не передавал. Он, старик, скучал, пасьянс раскладывал, Что-то молча про себя загадывал. (Все занятье — по его годам!) По ночам бродил в своей мурмолочке, Замерзал и бормотал: «Нет, сволочи! Пусть пылится лучше. Не отдам!» Был старик Державин льстец и скаред. И в чинах. Но разумом велик. Знал, что лиры запросто не дарят. Вот какой Державин был старик! ‹1962›
* * *
Давай поедем в город, Где мы с тобой бывали. Года, как чемоданы, Оставим на вокзале. Года пускай хранятся, А нам храниться поздно. Нам будет чуть печально, Но бодро и морозно. Уже дозрела осень До синего налива. Дым, облако и птица Летят неторопливо. Ждут снега, листопады Недавно отшуршали. Огромно и просторно В осеннем полушарье. И все, что было зыбко, Растрепанно и розно, Мороз скрепил слюною, Как ласточкины гнезда. И вот ноябрь на свете, Огромный, просветленный. И кажется, что город Стоит не населенный, — Так много сверху неба, Садов и гнезд вороньих, Что и не замечаешь Людей, как посторонних… О, как я поздно понял, Зачем я существую, Зачем гоняет сердце По жилам кровь живую, И что, порой, напрасно Давал страстям улечься. И что нельзя беречься, И что нельзя беречься… ‹1963›
ПЕРЕД СНЕГОМ
И начинает уставать вода. И это означает близость снега. Вода устала быть ручьями, быть дождем, По корню подниматься, падать с неба. Вода устала петь, устала течь, Сиять, струиться и переливаться. Ей хочется утратить речь, залечь И там, где залегла, там оставаться. Под низким небом, тяжелей свинца, Усталая вода сияет тускло. Она устала быть самой собой, Но предстоит еще утратить чувства, Но предстоит еще заледенеть И уж не петь, а, как броня, звенеть. Ну а покуда — в мире тишина. Торчат кустов безлиственные прутья. Распутица кончается. Распутья Подмерзли. Но земля еще черна. Вот-вот повалит первый снег. ‹1964›
ПАМЯТЬ
Я зарастаю памятью, Как лесом зарастает пустошь. И птицы-память по утрам поют, И ветер-память по ночам гудит, Деревья-память целый день лепечут. И там, в пернатой памяти моей, Все сказки начинаются с «однажды». И в этом — однократность бытия И однократность утоленья жажды. Но в памяти такая скрыта мощь, Что возвращает образы и множит… Шумит, не умолкая, память-дождь, И память-снег летит и пасть не может. ‹1964›
ПЕСТЕЛЬ,
ПОЭТ И АННА
Там Анна пела с самого утра И что-то шила или вышивала. И песня, долетая со двора, Ему невольно сердце волновала. А Пестель думал: «Ах, как он рассеян! Как на иголках! Мог бы хоть присесть! Но, впрочем, что-то есть в нем, что-то есть. И молод. И не станет фарисеем». Он думал: «И, конечно, расцветет Его талант, при должном направленье, Когда себе Россия обретет Свободу и достойное правленье». — Позвольте мне чубук, я закурю. — Пожалуйте огня. — Благодарю. А Пушкин думал: «Он весьма умен И крепок духом. Видно, метит в Бруты. Но времена для Брутов слишком круты. И не из Брутов ли Наполеон?» Шел разговор о равенстве сословий. — Как всех равнять? Народы так бедны, — Заметил Пушкин, — что и в наши дни Для равенства достойных нет условий И посему дворянства назначенье — Хранить народа честь и просвещенье. — О да, — ответил Пестель, — если трон Находится в стране в руках деспота, Тогда дворянства первая забота Сменить основы власти и закон. — Увы, — ответил Пушкин, — тех основ Не пожалеет разве Пугачев… — Мужицкий бунт бессмыслен… — За окном Не умолкая распевала Анна. И пахнул двор соседа-молдавана Бараньей шкурой, хлевом и вином. День наполнялся нежной синевой, Как ведра из бездонного колодца. И голос был высок: вот-вот сорвется. А Пушкин думал: «Анна! Боше мой!» — Но, не борясь, мы потакаем злу, — Заметил Пестель, — бережем тиранство. — Ах, русское тиранство — дилетантство, Я бы учил тиранов ремеслу, — Ответил Пушкин. «Что за резвый ум, — Подумал Пестель. — Столько наблюдений И мало основательных идей». — Но тупость рабства сокрушает гений! — На гения отыщется злодей, — Ответил Пушкин. Впрочем, разговор Был славный. Говорили о Ликурге, И о Солоне, и о Петербурге, И что Россия рвется на простор, Об Азии, Кавказе, и о Данте, И о движенье князя Ипсиланти. Заговорили о любви. — Она, — Заметил Пушкин, — с вашей точки зренья, Полезна лишь для граждан умноженья И, значит, тоже в рамки введена. — Тут Пестель улыбнулся. — Я душой Матерьялист, но протестует разум. — С улыбкой он казался светлоглазым. И Пушкин вдруг подумал: «В этом соль!» Они простились. Пестель уходил По улице разъезженной и грязной, И Александр, разнеженный и праздный, Рассеянно в окно за ним следил. Шел русский Брут. Глядел вослед ему Российский гений с грустью без причины. Деревья, как зеленые кувшины, Хранили утра хлад и синеву. Он эту фразу записал в дневник — О разуме и сердце. Лоб наморщив, Сказал себе: «Он тоже заговорщик. И некуда податься, кроме них». В соседний двор вползла каруца цугом. Залаял пес. На воздухе упругом Качались ветки, полные листвой. Стоял апрель. И жизнь была желанна. Он вновь услышал — распевает Анна. И задохнулся: «Анна! Боже мой!» ‹1965›
ВЫЕЗД
Помню — папа еще молодой, Помню выезд, какие-то сборы. И извозчик лихой, завитой, Конь, пролетка, и кнут, и рессоры. А в Москве — допотопный трамвай, Где прицепом — старинная конка. А над Екатерининским — грай. Все впечаталось в память ребенка. Помню — мама еще молода, Улыбается нашим соседям. И куда-то мы едем. Куда? Ах, куда-то, зачем-то мы едем… А Москва высока и светла. Суматоха Охотного ряда. А потом — купола, купола. И мы едем, все едем куда-то. Звонко цокает кованый конь О булыжник в каком-то проезде. Куполов угасает огонь, Зажигаются свечи созвездий. Папа молод. И мать молода, Конь горяч, и пролетка крылата. И мы едем незнамо куда — Всё мы едем и едем куда-то. ‹1966›
РАМЗ БАБАДЖАН{99}
(Род. в 1921 г.)
С узбекского
* * *
Каждой осенью тянет в дорогу. Каждой осенью дали близки, И глядит белизна сквозь мороку Облетающей шалой листвы. Каждой осенью трепет знакомый Проступает за картами лиц. И сияние шири хлопковой — Словно белый нетронутый лист. Так просторы зовущи и строги, Так значительна осень сама, Так нежданно сливаются в строки Прозвучавшие в сердце слова… Отчего это все? Оттого ли, Что и планы нас полнят, и тот Подводимый и сердцем и полем Многотрудного года итог? Оттого ль, что и солнцем согреты, И прохладно-пронзительны дни? Оттого ли, что сердце поэта Этой шири родимой сродни? * * *
Тихо-тихо дышишь ты во сне, На лице — счастливое свеченье, Словно ты в подводной глубине Плавно уплываешь по теченью. Тихо-тихо дышишь ты во сне, Я ж пишу до самого рассвета. Если б смог я выразить вполне, Чем душа в такую ночь согрета! Тихо-тихо дышишь ты во сне, Это значит: спит мой главный критик, Тайных мыслей нет давно во мне — Все равно ведь от тебя не скрыть их. Тихо-тихо дышишь ты во сне, И над сонной красотой твоею Я шепчу признанья в тишине, Только повторить их не посмею.
Поделиться с друзьями: