Советская поэзия. Том второй

‹Январь 1959 г.›

ЗЕЛЕНЫЕ ДВОРЫ

На улицах Москвы разлук не видят встречи, Разлук не узнают бульвары и мосты. Слепой дорогой встреч я шел в Замоскворечье, Я шел в толпе разлук по улицам Москвы. Со всех сторон я слышал ровный шорох, Угрюмый шум забвений и утрат. И было им, как мне, давно за сорок, И был я им давным-давно не рад. Июльский день был жарок, бел и гулок, Дышали тяжко окна и дворы. На Пятницкой свернул я в переулок, Толпу разлук оставив до поры. Лишь тень моя составила мне пару, Чуть наискось и впереди меня, Шурша, бежала тень по тротуару, Спасаясь от губительного дня. Шаги пошли уже за третью сотню, Мы миновали каменный забор, Как вдруг она метнулась в подворотню, И я за ней прошел в зеленый двор. Шумели во дворе густые липы, Старинный терем прятался в листве, И тихие послышались мне всхлипы, И кто-то молвил: — Тяжко на Москве… Умчишь по государеву указу, Намучили меня дурные сны. В Орде не вспомнишь обо мне ни разу, Мне ждать невмочь до будущей весны. Ливмя лились любовные реченья, Но был давно составлен приговор Прообразам любви и приключенья, И молча я прошел в соседний двор. На том дворе опять шумели липы, Дом с мезонином прятался в листве, И ломкий голос: — Вы понять могли бы, Без аматёра тяжко на Москве. Сейчас вы снова скачете в Тавриду, Меня томят затейливые сны. Я не могу таить от вас обиду, Мне ждать нельзя до будущей весны. Нет, я не взял к развитию интригу, Не возразил полслова на укор, Как дверь, закрыл раскрывшуюся книгу И медленно пошел на третий двор. На нем опять вовсю шумели липы, Знакомый флигель прятался в листве, И ты сказала: — Как мы несчастливы, В сороковые тяжко на Москве. Вернулся с финской — и опять в дорогу, Меня тревожат тягостные сны. Безбожница, начну молиться богу, Вся изведусь до будущей весны. А за тобой, как будто в зазеркалье, Куда пройти пока еще нельзя, Из окон мне смеялись и кивали Давным-давно погибшие друзья. Меня за опоздание ругали, Пророчили веселье до утра… Закрыв лицо тяжелыми руками, Пошел я прочь с последнего двора. Не потому ли шел я без оглядки, Что самого себя узнал меж них, Что были все разгаданы загадки, Что узнан был слагающийся стих? Не будет лип, склонившихся навстречу, Ни теремов, ни флигелей в листве, Никто не встанет с беспокойной речью, Никто не скажет: — Тяжко на Москве. Вы умерли, любовные реченья, Нас на цветной встречавшие тропе. В поступке не увидеть приключенья, Не прикоснуться, молодость, к тебе. Бесчинная, ты грохотала градом, Брала в полон сердца и города… Как далека ты! Не достанешь взглядом… Как Финский, как Таврида и Орда. Захлопнулись ворот глухие вежды, И я спросил у зноя и жары: — Вы верите в зеленые надежды, Вы верите в зеленые дворы? Но тут с небес спустился ангел божий И, став юнцом сегодняшнего дня, Прошел во двор — имущий власть прохожий, — Меня легко от входа отстраня. Ему идти зелеными дворами, Живой тропой земного бытия, Не увидать увиденного нами, Увидеть то, что не увижу я. На улицах Москвы разлук не видят встречи, Разлук не узнают бульвары и мосты. Слепой дорогой встреч я шел в Замоскворечье, Я шел в толпе разлук по улицам Москвы.

‹1966›

О ГЛАВНОМ

Не будет ничего тошнее, — Живи еще хоть сотню лет, — Чем эта мокрая траншея, Чем этот серенький рассвет. Стою в намокшей плащ-палатке, Надвинув каску на глаза, Ругая всласть и без оглядки Все то, что можно и нельзя. Сегодня лопнуло терпенье, Осточертел проклятый дождь, — Пока поднимут в наступленье, До ручки, кажется, дойдешь. Ведь как-никак мы в сорок пятом, Победа — вот она! Видна! Выходит срок служить солдатам, А лишь окончится война, Тогда — то, главное, случится!.. И мне, мальчишке, невдомек, Что ничего не приключится, Чего б я лучше делать смог. Что ни главнее, ни важнее Я не увижу в сотню лет, Чем эта мокрая траншея, Чем этот серенький рассвет.

‹1970›

РАЧИЯ ОВАНЕСЯН {86}

(Род. в 1919 г.)

С армянского

* * *

И силой, и волей, и честью Тебе я обязан одной. Улыбкою — счастья предвестьем — Тебе я обязан одной. Хоть лето мое — за горами, Все яростней ветер сквозной, Но осени щедрой дарами Тебе я обязан одной: И таинством мудрой печали, И слитностью с миром живым — Обязан и пылким молчаньем, И юным бунтарством своим. Тебе я обязан всем ходом Событий и дел — всякий миг, — И этим письмом — переводом Сердечных мечтаний моих.

* * *

О, если трудом ли, уменьем своим, Умом, дарованьем, удачей Успеха и славы добьюсь и друзья Одарят безмерной любовью, Клянусь, обойдусь без похвал и наград, И верь мне, не будет иначе — Победы плоды предоставлю тебе: Вкушай без меня на здоровье!.. Но если когда-нибудь я потерплю В открытом бою пораженье Иль замертво рухну от козней врагов, О, будь, заклинаю, со мною!.. Меня не покинь — и останусь я цел, Из пепла восстану в сраженье… И только тогда мне — конец, если ты Пройдешь, не взглянув, стороною.

* * *

Засушенный красный цветок Увлек меня к волнам Севана — Все сказочно было и странно, Все в золоте было тогда: Надежды, года и вода… И, с солнцем делясь новостями И взяв себе в помощь луну, Я звонкие звезды горстями В тугую бросал глубину. Засушенный красный цветок… Рассветной росой напоенный, Сам в солнце когда-то влюбленный, Он сказку сплетал о любви, Рождая волненье в крови… Немою слезой, без стенаний, Упал он на память-гранит, На мраморе воспоминаний Он каплею крови горит…

* * *

В цветении белой метели,

В метельной сплошной белизне

Звучали и гомон и пенье,

Дрожал несмолкающий звон…

В соцветиях пчелы гудели,

И воздух пел славу весне,

Пел взбухший ручей и растенья,

Пел голубь, лучом осенен…

Колышется волнами пашен

Даль в полупрозрачном дыму…

Мой голубь добрался б до моря,

Когда б отпустил я его…

Ах, как он был нужен и важен,

Тот полдень, — хотя б для того,

Чтоб честь и хвалу на просторе

Я детству воздал своему!

* * *

О друзья, когда меня не будет На пиру, вы за меня не пейте Так — как пьют обычно за ушедших, За сошедших со стези земной: Вы, друзья, друг друга не касайтесь Тыльной стороной своих ладоней, Пальцами, держащими бокалы, А со звоном чокайтесь со мной! Чокайтесь со звоном, громогласно, Вы с моим наполненным бокалом: Знайте, тосты — утвержденье жизни! Не скупитесь на слова, прошу!.. Если с вами будет мое имя, Мои песни, страсть моя и радость, В строках воплотившиеся, знайте: Я еще живу, еще дышу…

* * *

Горы, горы, тоска моя, Горы, праздников моих свет! Я на склонах ваших сейчас Плачу над невозвратностью лет. Возвратите беспечность мне, Возродите и цвет и звук, Дайте снова мне ощутить Теплоту материнских рук! Дайте легкость моим ногам, Пригласите меня на пир, Чтоб цветов аромат я пил И опять набирался сил… Озарите надеждой мир, Что печален сейчас и сир… Горы, горы, в нелегкий час Как смогу я покинуть вас?…

* * *

Солнце к небу льнет майским жуком И сосет синевы аромат, — О закате как будто забыло… Гром в горах прогремел и исчез… Неподвижно и тихо кругом, Воздух, озеро, куст — все подряд Неподвижно, притихло, застыло… Над горами — безбрежность небес… И меня будто обволокло Тишиною — ни звуков, ни слов… О, покой, неподвижность, нирвана!.. И в душе усмиренной моей Так блаженно, покойно, светло… Не болят застарелые раны, Но рождается рокот морей В моем сердце — и грохот боев…

РАЛЬФ ПАРВЕ {87}

(Род. в 1919 г.)

С эстонского

НА ПЕРЕКРЕСТКЕ

Тот из вас, кто с нами шел когда-то Тем путем, которым шла война, Верно, видел этот дом дощатый И шлагбаум из бревна. И в пилотке выцветшей девчонку Вам встречать случалось где-нибудь, Легковым машинам и трехтонкам Открывающую путь. Этот скромный боевой участок Мы на фронте видели не раз — У него задерживался часто ЗИС дивизионный или ГАЗ. Удавалось втиснуться, бывало, В переполненный грузовичок. В часть свою тащиться пешкодралом Может лишь отважный новичок. Для бывалого фронтовика Есть места на всех грузовиках. А застрявший путник был утешен Дружеской беседой у костра. В котелке, что над огнем повешен, Булькает какой-то концентрат. Отмахать весь путь пешком — не шутки, Не дойдешь, пожалуй, и за сутки. Остановимся. Присядем тут. Может, на машине подвезут. Тут, на КПП, столпотворенье Начинается порой с утра. Сколько задушевных откровений Ты услышишь за день у костра! Ты узнаешь, каково в пехоте, Кто работал на какой работе, Где изведал, что такое бой, Почему махорка стала злее, Что кому дороже, что милее — Край любимый или город свой. Тут сказал мне русский пехотинец, Развязав свой вышитый кисет (Девушки какой-нибудь гостинец): «Закури-ка нашего, сосед!» И, затягиваясь понемногу, Не спеша поведал нам о том, Как растет подсолнух у порога, Как шумят березы за окном, Как у них поют там и как пляшет Девушка с тяжелою косой — Есть такая… И как счастье наше Было прервано войной. Продолжай, приятель, свой рассказ — Он найдет дорогу в наши души. Отвоюем мы — настанет час — Все, что враг безжалостно разрушил. Дом твой где-то далеко-далёко, Ждет тебя там девушка-краса… У другого — на горах высоких, У другого, может быть, — в лесах. Он теплом своим нас греет снова, Словно рядом здесь родимый кров. Дом! Нам всем понятно это слово На любом из наших языков. Мы из разных собрались дивизий. Вот латыш — Москву он защищал, Смуглый уроженец Кутаиси, Русский, что махоркой угощал, Белорус и украинец рядом, Сибиряк, что шел от Сталинграда, И эстонец… Мы пришли затем, Чтобы счастье улыбнулось всем! Мы храним о доме память свято. Пусть к нему дорога далека, Каждому советскому солдату Родина в любом краю близка!

‹1945›

ПАМЯТИ ГЕРОЕВ

Дети по известняковым плитам Медленно проходят чередою, — Там, где опечаленно стоит он, Богатырь из бронзы, храбрый воин. Часто, часто навещают дети Тех, кто жизнь для их спасенья отдал, Каждый оставляет ясный цветик — От себя и от всего народа. Снова тех, кого они не знают, Имена читают на могиле, Тех, кто завещали, погибая, Чтобы мы и наши дети жили. Думают с душевной теплотою О народе русском, добром, смелом: Ведь среди других в годину боя Горя больше всех перетерпел он. Тихо всходят дети по ступеням, И горит любовь к погибшим в муке В каждом ясном цветике весеннем, Что сорвали маленькие руки.