Советская поэзия. Том второй
Шрифт:
‹1947›
ПОЭЗИЯ
Взволновал не вечер необычный, полный красок, света и тепла, — на московской улице москвичка мне стихи знакомые прочла. Я слова башкирского поэта от нее по-русски услыхал — и как будто с лаской и приветом наклонился надо мной Урал. Друг-поэт, такой же сын Урала, вечера уфимские весной и цветы в долинах и на скалах в этот миг возникли предо мной. Хоть стихи ложились непривычно в музыку иного языка, стала сразу девушка-москвичка мне совсем по-новому близка. Это чувство ворвалось, как ветер в настежь отворенное окно. Хорошо с друзьями жить на свете, если хочешь счастья — вот оно! ‹1951›
ХУТА БЕРУЛАВА{127}
(Род. в 1924 г.)
С грузинского
ЛЕНИНУ
На
В ДЕТСТВЕ
Меня на мельницу отправили, пока заря, пока роса. Вот тени тихие отпрянули под утренние голоса. Запахло травами целебными, зарозовело там, вдали. И колокольчики серебряные над садом песню завели. И, головы склоняя буйные, вершили по полю круги малиновые в утре буйволы и круторогие быки. И все крылатое, ветвистое, трепещущее в этот час, в честь солнца пело и высвистывало, рассветной радостью сочась. А вот и мельничная лесенка, а вот — глухие жернова… …Во мне самом — как будто песенка! в цепочку вяжутся слова. И это все перекликается и птицей рвется в облака, и облака переливаются, и проливается строка. И что-то в ней, впервые встреченное, само возносится без крыл… …Домой я воротился к вечеру. Зерно — на мельнице забыл. ПОЭЗИЯ
Что бы там ни твердили, я себя твоим сыном считаю. С этой гордою верой по белому свету шагаю. С детства жил сиротой. Доброты мое детство искало. Я к тебе потянулся — и ты моей матерью стала. И тебе я поведал надежды свои и печали. Ты одна не смеялась, одна не пожала плечами. Так спасибо тебе, что не бросила, не позабыла: В нас с тобою, наверное, поровну горечи было. Так спасибо тебе, мне теперь не вернуться обратно. Как измерить твою доброту? Ведь она необъятна. Нет, неведома жалость тебе. Это боль и горенье. Многим плакать пришлось, пред тобою упав на колени. Выпадала у многих из рук твоя горькая чаша… О владычица добрая, грозная-грозная наша! Вот кружится твой свет над Чаргали, над Темзой, Невою, Весь пронизанный мудростью, свежестью и синевою. Только горе поэту, что оставлен любовью твоею. Я любую измену снесу, но твою — не сумею. Так гори мне, гори, чтоб с тобой до скончания века, Чтобы правду я смог донести до души человека. КАРТИНА НА СЛОНОВОЙ КОСТИ
Может, когда Руставели слагал свои песни, эту картину задумывал мастер безвестный… Мысли свои в это древнее-древнее следуют: белые люди в белой беседке беседуют. Слышно мне даже, о чем разговор их ведется: вот человек — это тайна, но тайна и солнце. Кто его в небе зажег дерзновенной рукою? Век человеческий краток… С чего бы такое? Есть ли на свете грядущее… кто его знает? Разве не все осыпается и исчезает? Разве не все преходяще и бренно на свете? Есть ли бессмертье?… А может быть, нету бессмертья? Им никуда не укрыться от этих вопросов. Юноша грустен. Старец оперся на посох. Белые руки третий воздел над собою: может быть, небо ответит ему голубое? Тянется эта беседа, течет — не кончается. Белое дерево тихо над ними качается. Белые листья к белым склоняются веткам. Белые птицы белым овеяны ветром. …Значит, тот мастер безвестный все-таки вечен, хоть и лавровым венком никогда не увенчан. Долго он бился, свое создавая творение, вот и живет оно, будто бы стихотворение. В белой беседке белые люди беседуют. Просто беседуют белые люди. Не сетуют. СТАРЫЙ МОТИВ
Эти горы и поля золото вот-вот покроет, землю дождичек омоет, успокоится земля. Ты летишь, как ястреб, в небо, я ущельями брожу, от страдания и гнева отдыха не нахожу. Сплю, туманами повитый, кутаюсь в сырую мглу… Замки с древнею обидой громко плачут на ветру. Замки, в синь вознесены, на седое время ропщут и как будто бы бормочут; — Ожидай приход зимы! Жду. А горы и поля скоро золото укроет, землю дождичек омоет, успокоится земля. ПОРТРЕТ ДРУГА
Хоть минутку оставить про черный день, Хоть мгновение пустоты!.. Только труд, только труд. Сколько всяких дел! И укоры: — Да где же ты? Тяжкий путь в Цицамури, что к гибели вел, — Словно рана в груди… И как знать: Если вдруг голова его рухнет на стол, Он сумеет ли снова поднять? А раскатится гром над разливами вод И туману случится упасть, Затаенную силу на помощь зовет Беспокойства отцовская страсть. И мне кажется, будто не он, а пророк, Жезл сжимая, стоит, побледнев, — И глубок его голос, и властен, и строг, И в глазах его сдержанный гнев. Если видит: форель уходит из рек, Равнодушия крепнет лед, Правда
губится — и ни один человек Против этого не восстает! Хоть минутку оставить про черный день, Хоть мгновение пустоты!.. Только труд, только труд. Сколько всяких дел! И укоры: — Да где же ты? НАФИ ДЖУСОЙТЫ{128}
(Род. в 1924 г.)
С осетинского
* * *
Человеческое сердце Словно горная вершина, На которую восходят И веселье и печаль. В недра пламенной вершины Не природа ли вложила С мягким воском по соседству Неподатливую сталь? Человеческое сердце Словно горная вершина. И легко с вершины этой Заглянуть в любую даль. Тот, чье сердце, как вершина, Кто не мальчик, а мужчина, Пусть поделится весельем, Отзовется на печаль! ТАЙНАЯ МОЛИТВА
Произносили тосты в горском доме За то, чтоб слава предков не старела, А долголетье сделалось уделом И близких и далеких кунаков. И за возлюбленных сдвигали чарки, И за детей, что нас должны продолжить, И чокались за будущие встречи, А я молился тайно за столом: «Бог милосердный, если в самом деле Ты внемлешь только искренним молитвам И если в самом деле было счастье Тобой между людьми разделено, Возьми мне предназначенную долю Благополучья, радости, удачи И передай той женщине, которой Желаю счастья больше, чем себе. Она меня любовью возвышала, И грешницей прослыть не побоялась, И шла, словно босая по колючкам, По тем шипам, что клеветой зовутся. А я неблагодарным был и часто Печалил эту женщину. О боже, Ты ангелу, которого я мучил, Всю долю счастья моего отдай. Она щедра, отзывчива, душевна И доброты не пожалеет людям. Ты ангелу, которого я мучил, Всю долю счастья моего отдай». …Так я молился, но моей молитве Всевышний внять не захотел, как видно. Я с той поры не обращался к богу, Но пил за эту женщину не раз. ЮЛИЯ ДРУНИНА{129}
(Род. в 1924 г.)
* * *
Я только раз видала рукопашный. Раз — наяву. И тысячу — во сне. Кто говорит, что на войне не страшно, Тот ничего не знает о войне. ‹1943›
ЛЮБОВЬ
Опять лежишь в ночи, глаза открыв, И старый спор сама с собой ведешь. Ты говоришь: «Не так уж он красив!» А сердце отвечает: «Ну и что ж!» Все не идет к тебе проклятый сон, Все думаешь, где истина, где ложь… Ты говоришь: «Не так уж он умен!» А сердце отвечает: «Ну и что ж!» Тогда в тебе рождается испуг, Все падает, все рушится вокруг. И говоришь ты сердцу: «Пропадешь!» А сердце отвечает: «Ну и что ж!» ‹1972›
НАШЕ-НАМ!
Наше — нам, юность — юным,
и мы не в обиде.
Пусть певичка смешна и жеманна, Пусть манерны у песни слова, — В полуночном чаду ресторана Так блаженно плывет голова. Винограда тяжелые гроздья Превратились в густое вино, И теперь по артериям бродит, Колобродит, бунтует оно. А за маленьким столиком рядом Трое бывших окопных солдат Невеселым хмелеющим взглядом На оркестр и певичку глядят. Я, наверное, их понимаю: Ветераны остались одни — В том победном ликующем мае, В том проклятом июне они… А смешная певичка тем часом Продолжает шептать о весне, А парнишка в потертых техасах Чуть не сверстницу видит во мне! В этом спутник мой искренен вроде, Лестно мне и немного смешно. По артериям весело бродит, Колобродит густое вино. А за маленьким столиком рядом Двое бывших окопных солдат Немигающим пристальным взглядом За товарищем вставшим следят. Ну, а тот у застывшей певицы Отодвинул молчком микрофон, И, гранатой, в блаженные лица Бросил песню забытую он — О кострах на снегу, о шинели Да о тех, кто назад не пришел… И глаза за глазами трезвели, И смолкал вслед за столиком стол. Замер смех, и не хлопали пробки. Тут оркестр очнулся, и вот Поначалу чуть слышно и робко Подхватил эту песню фагот, Поддержал его голос кларнета, Осторожно вступил контрабас… Ах, нехитрая песенка эта, Почему будоражишь ты нас? Почему стали строгими парни И никто уже больше не пьян?… Не без горечи вспомнил ударник, Что ведь, в сущности, он — барабан, Тот, кто резкою дробью в атаку Поднимает залегших бойцов. Кто-то в зале беззвучно заплакал, Закрывая салфеткой лицо. И певица в ту песню вступила, И уже не казалась смешной… Ах, какая же все-таки сила Скрыта в тех, кто испытан войной! Вот мелодия, вздрогнув, погасла, Словно чистая вспышка огня. Знаешь, парень в модерных техасах, Эта песенка и про меня. Ты — грядущим, я прошлым богата, Юность — юным, дружок, наше — нам. Сердце тянется к этим солдатам, К их осколкам и к их орденам.Поделиться с друзьями: