Советские художественные фильмы. Аннотированный каталог (1968-1969)
Шрифт:
IX. АННАЛИ
Горная долина встретила гостью таким весенним многоцветьем, такой свежестью настоянного на снежных отрогах воздуха, что у Хурмы от счастья дыхание перехватило. И опять смотрела она на мир сквозь слезы, но на сей раз это были слезы детской радости.
Зато Серхен-ага радовался куда меньше. Ему было очень приятно видеть дочь живой и здоровой. Настораживало другое: почему приехала с набитым чемоданом, а традиционных гостинцев никому не привезла? Почему невнятной скороговоркой передала привет от сватьев? Почему, наконец, одна приехала!
Прослышав о приезде Хурмы, заходили соседи — поздравить Серхена-ага с радостным событием. Подружки Хурмы примчались, разахались,
Когда гости, отдав дань обычаю, разошлись, Серхен-ага, снедаемый беспокойством, позвал дочь к себе. Она несмело переступила порог комнаты, понимая всю сложность и всю тяжесть предстоящего разговора. Да, отец любит ее больше остальных детей, да, он с радостью готов откликнуться на любую ее просьбу, на любое желание. Ради единственной дочери он принесет какую угодно жертву… кроме одной — туркменчилика. Здесь Серхен-ага был бессилен, ибо, как и все старые люди, был религиозен, а религиозные каноны в вопросах быта не отличались особой мягкостью или терпимостью. Единственная надежда — на его отцовские чувства, потому что достаточно веских оснований для мотивировки своих намерений Хурма не могла предложить. То, что вставало перед ней в трагическом облике, бесстрастный судья воспримет как простой женский каприз.
— Садись и рассказывай, — коротко велел Серхен-ага. Хурма скромно присела на корточки у двери, потупилась. — О чем рассказывать? Я уже говорила…
— Ты говорила для посторонних ушей. Теперь расскажи для моих. Как ты жила в доме мужа? Почему приехала так, словно выгнали тебя? Или у Эмина все ушли в могилу, что отпустили тебя одну из столь далекого места, как Ашхабад? Или ты провинилась перед ними и нарушила честь нашей семьи? Отвечай, не молчи!
Голос Серхена-ага дрожал гневом. Никогда прежде не видела Хурма отца в таком состоянии, и страх холодной липкой змейкой пополз по телу к ногам. Хурму передернуло. «Утоплюсь, — тоскливо подумала она, — если отец прогонит обратно в Ашхабад, пойду к арыку под ореховое дерево и утоплюсь».
Ей вдруг стало невыносимо обидно, что она, такая молодая и красивая, так жаждущая счастья и любви, должна утопиться, и слезы непроизвольно заструились по щекам.
Стало еще тоскливее, горечью стиснуло сердце.
Она зарыдала в голос.
Слезы хлынули потоком.
Серхен-ага всполошился:
— Доченька, перестань!.. Что случилось с тобой, доченька, кто обидел тебя?.. Не таись от меня, расскажи все, я ведь отец твой — пойму, помогу, выручу… Эх, доченька ты моя…
Хурма попыталась успокоиться, но это было все равно, что иглой колодец копать. Слезы душили ее, разрывали ее грудь, слепили глаза — все не выплаканные за последние месяцы слезы, — и она рыдала так, что самой страшно становилось. Однако чем сильнее плакала она, тем легче становилось на сердце, словно слезы были весенним половодьем, словно вешние ручьи уносили с собой весь мусор и хлам.
Наконец она обрела способность говорить. И первыми ее словами были:
— Папочка… миленький… не отсылай меня назад… пожалей меня.
— О господи! — только и вздохнул Серхен-ага, самые дурные предчувствия которого оправдались.
Давясь, захлебываясь и слезами и словами, Хурма нарисовала отцу сумеречную картину своей семейной жизни. Нет, Хурма ничего не выдумывала, никого не оговаривала. Действительность в ее рассказе не была черным-черна, она была просто бескрасочна, и Серхен-ага не мог не посочувствовать дочери, ибо бескрасочность, монотонность, безнадежность покоя для него, человека непрерывного действия, были самым страшным, что только можно придумать.
— Ладно, — решил он наконец, — сиди пока дома, отдыхай. Станем думать, как поступить дальше, — да будет над нами милость аллаха. Всевышний убережет нас от позора.
Больше месяца
Хурма почти безвылазно просидела дома. Она ссылалась на нездоровье, и сельские кумушки подмигивали друг другу: знаем, что мол за нездоровье бывает у молодых жен по седьмому месяцу. Однако тут же удивленно пожимали плечами: не заметно что-то, чтобы дочка Серхен-ага ждала маленького. Чего ж она сидит, как барсучиха в норе, и глаз на люди не кажет? Если погостить приехала, гости так, чтобы всем видно было, а то с какого бока ни загляни — ничего не понять. Даже поговаривать стали, что муж, мол, выставил ее из дому, потому что она… понимаете?..Аннали, разумеется, знал о возвращении Хурмы. И хотя обида на ее вероломство еще не остыла, тайком несколько раз побывал у орехового дерева — вдруг да придет. Она не приходила, но он все равно сидел, ждал, слушал рокот арычной струи. И прошлое вставало перед ним так близко, так ощутимо, что казалось, только руку протянуть — и коснешься его.
Это было как мираж наяву, а что общего у колхозного конюха с миражами? Аннали сердито вставал с валуна и уходил прочь, коря себя за немужское, слабохарактерное поведение. А через день-другой его темный силуэт снова маячил в синих сумерках весны под старым ореховым деревом, хранящим тайны сотен и тысяч влюбленных.
Мать отнеслась к решению дочери не возвращаться в Ашхабад более непримиримо, нежели Серхен-ага. «Не знаю, что разумеет этот выживший из ума, — она имела в виду мужа, — но я, хоть и одной ногой в могиле стою, не опозорю свой род. Нет моего согласия и не будет, чтобы ты из дома мужа ушла!» Хурма убеждала ее, что не нужна она мужу, потому что тот любит другую женщину. «На то он и мужчина, — не сдавалась мать, — шесть жен разрешено ему от аллаха, а скольких кроме любить будет — это его дело. Но старшая жена всегда остается старшей женой и хозяйкой дома».
Мать явно заговаривалась, путалась в женах. Похоже было, что не Серхен-ага, а скорее она сама из-за своей затяжной болезни слабеет умом. Хурма не сердилась на нее, терпеливо доказывала: «Не нужна я ему, мама, ни старшей, ни младшей женой. Я уезжала мирно, погостить уезжала. Если б нужна была, он за это время приехал бы к нам. Пусть хотя бы письмо написал». Мать твердила свое.
Нелегко доставалось Хурме вынужденное затворничество, постоянные бессмысленные препирательства с матерью. Со щек у нее сбежал румянец, обозначились скулы, глаза стали чуть ли не в пол-лица. Серхен-ага смотрел, вздыхал, почесывал бородку, взывая к ангелам, которые сидят под каждым ее волоском. Ангелы предпочитали отмалчиваться, и тогда он решил: «Что ж, дочка, видно, такова воля аллаха. От судьбы не уйдешь. Хватит тебе сидеть здесь, твое дело молодое, раздумье для старости сбереги, а иди-ка ты работать со своими подружками вместе. Там, глядишь, и развеешься, а то сама на себя стала непохожа. В жизни бывает всякое. Возблагодарим судьбу, что у нас случилось не самое худшее».
Такого отца, как Серхен-ага, поискать было!
Хурма воспрянула духом. Женщины встретили ее доброжелательно, лишних вопросов не задавали, каждая позвала в свою бригаду. Хурма с особой обостренностью почувствовала, насколько она своя здесь и насколько чужая была там, в далеком городе, у которого не нашлось для нее тепла. По старой памяти она пошла работать в колхозный сад — его необозримые плантации требовали рабочих рук.
«Взойдет луна — весь мир увидит ее», — гласит пословица. В данном случае миром можно было пренебречь, важно, что «луну» увидел Аннали, когда она, с лопатой на плече, шла на участок смоковниц. Он смотрел ей вслед, и все внутри у него пело и ликовало.
Кое-как управившись со своими делами в конюшне, он разыскал в саду бригаду, где работала Хурма. Стоя в сторонке, долго любовался уверенными движениями сильных белых рук, которые взлетали над лоснящейся черной землей, словно два крыла, большой и красивой птицы.
— Вернулась, беглянка?
Хурма, окапывающая кольцевой участок вокруг инжира, вздрогнула, обернулась, смахнула тыльной стороной ладони пот со лба. Она действительно была хороша в своей прекрасной рабочей усталости, с крохотными прозрачными капельками на пушке верхней губы.