Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

294. «Несется жизнь лавиной…»

Несется жизнь лавиной, И о такой поре — Ее попробуй вдвинуть В 5 строк На нонпарель. Она, минуя тропы, Обвалами летит, А ты пойди — попробуй Зажми ее в петит. Она, как вольный ветер, Сегодняшняя жизнь, А ты ее в газете Поймай и удержи. И пусть — обвал обвалом… Но нет причин кричать, Спокойно, как бывало, Обвал отправь в печать. Не куксясь и не горбясь, — Работа весела! — Обвал на узкий корпус Бери и посылай. Чтоб тесно было фразам, Как травам на Дону, Чтоб мысль — большая — Разом взрыхляла целину. И вот тогда, горячий, Касаясь строк едва, Для свежих восприятий Сумей найти слова. Будь ясен до предела и Так их поверни, чтоб Слово стало делом, чтоб Стало — коммунизм! А сам таким будь стойким И целостным еще, Чтоб слово в общей стройке Служило кирпичом. 1925 ^{294}

НИКОЛАЙ ОВСЯННИКОВ

Николай Овсянников родился в 1918 году. Учился в Институте истории, философии и литературы (ИФЛИ) в Москве вместе с Л. Шершером и Э. Подаревским.

Погиб в 1942 году под Сталинградом.

295. «Чуть заметной, заросшей тропой…»

Чуть заметной, заросшей тропой Ты идешь, как тогда, как прежде. Искрометной, студеной росой Лес забрызгал твою одежду. Ночь. Туманы. И снова день Надвигается пасмурный, строгий. Ты же ищешь всегда, везде Не пройденной никем дороги. Это юность моя идет По лугам, по лесам дремучим, А над ней набухает, растет Синеватая, грозная туча. А над ней раскололся гром, И, зарывшись в траве прогорклой, Он под сумрачным смолкнул дождем, Занавесившим речку за горкой. Дождь кругом… Ничего не видать… Ветер листья срывает беснуясь… Так куда ж ты пойдешь, куда, Беспокойная, дерзкая юность? 1937 ^{295}

296. «Ни сказки нету, ни песни…»

Ни сказки нету, ни песни, Никто не расскажет о том, Как был ты расстрелян, ровесник, При матери, под окном. И жил ты и умер как надо. А там, где упал ты, теперь Лишь шорох заглохшего сада Да глухо забитая дверь. И мне бы и просто и строго Пройти по дорогам земным, И мне пусть приснятся в тревогах Мальчишески-ясные сны. И пусть упаду, не изведав, Как ветер над миром прошел, Как тяжко колышет победа Знамен пламенеющих шелк. И мне б, умирая, сквозь роздымь Следить, как на запад прошли Такие хорошие звезды, Последние звезды мои. А ветер всё круче и круче Встает над моею страной, Веселые майские тучи Проносятся стороной. И мне бы сквозь горечь бурьяна Услышать большую грозу, Услышать, как в пыльные раны Колючие травы ползут. И жизнь, проходящая мимо, И грудь просверливший свинец Мне станут ясны нестерпимо — И пусть это будет конец. Апрель 1938 ^{296}

297. «Горькие и высохшие травы…»

Горькие и высохшие травы, Камни под копытами и мухи, Облепившие у раненого рот… Мы тогда рождались только, Изредка отцы к нам приходили, Ставили винтовки в угол И руками, от которых пахло Порохом, окопною землею, Осторожно подымали нас. За окном команда раздавалась, Ржали кони, тяжкою походкой Люди проходила умирать. Ветер над убитыми да песни, Пыль на сапогах, да слава, Да тысячелетние дороги, По которым некуда идти… Так в тифу, в броду и в детском плаче, В переполненных убитыми окопах И в зрачках безумных матерей, — Так она рождалась, наша правда, В боли, в судорогах — и этой правде Никогда, нигде не умирать! Октябрь 1938 ^{297}

298. «Не забыть мне этот вечер…»

Не забыть мне этот вечер: Ветер шарил по полям, А в саду на тихом вече Совещались тополя. Я — романтик. Было жалко, Что на спутанных ветвях Не увижу я русалки С гребнем в мокрых волосах. Что не крикнет старый леший Мне из темного дупла, Что не спросит ворон вещий, Пролетая: «Как дела?» Вместо этой чертовщины С ней я встретился тогда, Где о сникшие вершины Раскололась гладь пруда. По пруду кувшинки плыли, Звезды на небе зажглись, Мы недолго говорили, Улыбнувшись, разошлись. В память вечера такого Я хотел для счастья снять Неизвестную подкову Неизвестного коня. А подкова затерялась В мягких теплых небесах… Только мне затосковалось, Отчего, не знаю сам. Может, я погибну скоро, Но до смерти б я донес Чутких листьев робкий шорох, Перемигиванье звезд. Может, я не смело встречу Смерть. Но, сделавшись светлей, Я припомню этот вечер — Встречу с девушкой моей. 1938 ^{298}

299. Во славу твою

Не кричим, не мечемся, не любим, Сердце — камнем. Но удар — и вот Песня обожжет нам губы, Ветер в дверь открытую войдет. Это мы. Лаокооном новым, Искупленьем не своей вины, Встану, на мучения готовый, Словно осужденный у стены. Душу искромсай и изнасилуй, Высмей сокровенные слова, Землю, по которой ты ходила, Исступленно буду целовать. Не боюсь насмешек. Пусть уродливо, Пусть не воркованье, а разбой. Лучше уж любовь юродивая, Чем вегетарианская любовь. Никогда не перестану славить! Пусть сомнут, сломают, раздробят, Если скажешь песню обезглавить, Песню обезглавлю для тебя. 1938? ^{299}

300. Лаокоон

Полуоткрытый рот и тело, как струна, Готовы плакать и кричать от боли, А ты молчишь, и гордость спасена. Но кто тебе молчать позволил? Пока ты здесь, пока ты небо видишь, Пока еще ты только человек, От боли, от стыда и от обиды Ты можешь плакать, грек. Потом возьмут продолговатый камень, И, на века оставленный резцом, Пустыми и холодными глазами Ты будешь нам смотреть в лицо. Пусть так же обойдется жизнь со мной, Чтоб помнить: боль была, и тучи плыли. А дальше — ночь. А дальше — всё равно, Холодный мрамор иль щепотка пыли. Май 1939 ^{300}

301. Май 1941 — Май 1942

В том мае мы еще смеялись, Любили зелень и огни. Ни голос скрипок, ни рояли Нам не пророчили войны. Мы не догадывались, споря (Нам было тесно на земле), Какие годы и просторы Нам суждено преодолеть… Париж поруганный и страшный, Казалось, на краю земли, И Новодевичьего башни Покой, как Софью, стерегли. И лишь врасплох, поодиночке, Тут бред захватывал стихи, Ломая ритм, тревожа строчки Своим дыханием сухим. Теперь мы и строж ей и старше, Теперь в казарменной ночи На утренний подъем и марши — Тревогу трубят трубачи. Теперь, мой друг и собеседник, Романтика и пот рубах Уже не вымысел и бредни, А наша трудная судьба. Она сведет нас в том предместье, Где боя нет, где ночь тиха, Где мы, как о далеком детстве, Впервые вспомним о стихах. Пусть наша юность не воскреснет, Траншей и поля старожил! Нам хорошо от горькой песни, Что ты под Вязьмою сложил. 1942 ^{301}

ЕВГЕНИЙ ПАНФИЛОВ

Евгений Андреевич Панфилов родился в 1902 году в Петербурге в рабочей семье. В 1917 году окончил высшее начальное училище и поступил работать на ленинградскую фабрику «Гознак». Занимался в литературной студни Пролеткульта, учился на рабфаке при Ленинградском государственном университете.

В 1920 году начал печатать свои стихи в журналах «Грядущее», «Юный пролетарий», «Пламя», руководил литературными кружками на Ижорском заводе и на заводе «Светлана». Учился в Ленинградском университете и одновременно работал подручным фрезеровщика на заводе «Русский дизель». В 1926 году вышла первая книга стихов и поэм «На рубеже», вызвавшая большое количество критических статей и рецензий.

В 1928 году вышел второй сборник стихов Панфилова «На седьмом этаже». Поэт печатался также в различных журналах и альманахах. Много времени отдавал Е. Панфилов рабочим литературным кружкам на заводе «Электросила» и другим.

Перед войной поэт подготовил к печати книгу своих избранных стихов — «Мечта».

В первые же дни Великой Отечественной войны Евгений Панфилов вступил добровольцем в ряды народного ополчения и погиб в тяжелых боях за переправу на реке Оредеж (Ленинградская область) в августе 1941 года.

302. «Ай, и много, много будет ласки…»

Ай, и много, много будет ласки На цветущем берегу, Если наши мысли без опаски В неизведанное побегут. Ой, звените, скрипки и гитары, И пляшите, пилы, топоры: Наше сердце — брызги Ниагары, Наши помыслы — орлы! И летят бестрепетною стаей, Через тундры и солончаки, Вдаль, туда, где изредка мигают Огоньки… Пусть туман и пуля-лиходейка — В сердце страх не выищет угла: Жизнь легка, как праздничная вейка, И напевна, как колокола! Ей-же-ей, пузатое и злое Море в пене… Не видать земли… Только мы, сквозь время буревое Проведем удачно корабли! Ай, и много, много будет ласки На цветущем берегу, Если наши мысли без опаски В будущее побегут! 1921 ^{302}

303. У нас и у них

У нас шестеренки Бегают, как девчонки Шестнадцати лет, А у них — нет. У нас расплавленная медь — Не медь, а солнце, сброшенное в мастерскую; Ну, где у них вот заиметь И перелить такую? Наши стружки-серебрушки, Что хорошие подружки: За одной другая вслед, А у них-то стружек — нет. У нас паровой молот Мужественен и молод: Каждый удар легок и лих. А что у них? Ах, зато у них, у текстилей, Сотни, тысячи девчонок, Смех которых звонче и теплей Разговора наших шестеренок! 1924 ^{303}