Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

521. ПОБУДКА

В шесть еще не светает. Окно Темнотою лесною полно. Мир спокойствием напоен, И так сладостен утренний сон, Но я знаю, что в этот час Там, в Полтаве, побудка у вас И горнист, как ты говорил, «Зачинает зарю до зари». Ты встаешь, как пружина тугой, Ты бежишь и становишься в строй, И я вижу — равняется взвод,— Головы твоей поворот. Стынет темная полоса. Чуть: поблескивают пояса. Молодых чапаевцев строй Нерушимой стоит стеной. И я тоже встаю, как ты, Без волненья и суеты, И колодезная вода Обжигает иглами льда. Выхожу в полутьме на крыльцо, Иней падает на лицо, И высокая, как всегда, Улыбается мне звезда. Может быть, в этот миг и ты Замечаешь огонь звезды… Но устав строевой не прост, И, пожалуй, тебе не до звезд. Впрочем, нет: у тебя всегда Пламенеет на шлеме звезда. Я бегу через темный бор, Выбегаю на косогор, Под ногою скрипят снега, И немного скользит нога. И мне кажется — в этом лесу Я депешу тебе несу, И мне верится — в этот миг Ты услышишь условный крик. Как бы ни был мой путь далек, Я доставлю депешу в срок. Ведь земля под нами одна (Ничего, что она холодна), Ведь над нами небо одно (Ничего, что оно темно). Скоро встанет рассвет голубой Над тобою и надо мной. Мы с тобою в одном строю, Нам сражаться в одном бою, И равняемся мы на ходу На одну и ту же звезду. Значит, незачем мне тужить, Значит, стоит дышать и жить. …………………………… Я бегу по замерзшей тропе С теплой думою о тебе. Декабрь 1939 Переделкино

522. НЕНАЙДЕННОМУ АДРЕСАТУ

Писать тебе. Писать всю ночь. И знать, Что голос мой тебе не очень нужен, Что день твой мал и до минут загружен И некогда тебе стихи мои читать. И все-таки писать. И думать — вероятно, Ты переехал, ты уже не там, И дом не тот, и улица не та, И мой конверт ко мне придет обратно, И буду почерк свой в тоске не узнавать, И, запинаясь, ставить знаки препинанья, И буквы обводить, и плакать от сознанья, Что не найду тебя. И все-таки опять Весь день, всю ночь — пускай бесцельно это — Я не могу с тобой не говорить, Как не могу не думать и не жить, Как не могу не ожидать ответа Всегда, всю жизнь, не в силах променять Ни на какие сытые забавы Голодное, но радостное право Мечтать, надеяться и безнадежно ждать. Истлеет лист. Умрут слова и даты. Но звезды, замыслы и бытие само Останутся, как вечное письмо Тебе, ненайденному адресату. Декабрь 1939

523. ПРИЕЗД

Состав, задыхаясь, под арку влетит, Навстречу рванутся и окна, и гомон, И холод, и хохот. И кто-то навзрыд Заплачет. И всё это будет знакомо, Как в детстве, в горячке. Ведь так на роду Написано мне по старинной примете — И то, что тебя я опять не найду, И то, что меня ты опять не встретишь. И лица. И спины. И яркий перрон. И кто-то толкает меня. Громогласен Гудок паровозный. И это не сон, Что нету тебя. И приезд мой напрасен. Клубясь и вращаясь, прокатит вокзал, Сверкание залов и темь коридоров. И площадь пуста. И фонарь, как запал, Мигнет, поджигая покинутый город. И площадь взлетит, как граната, гремя, И хлынут осколки разорванных улиц. …Кто-то с панели поднимет меня И спросит заботливо: «Вы не споткнулись?» Февраль 1940 Москва

524. ДЕТЯМ

Всё резче графика у глаз, Всё гуще проседи мазня, А дочь моя не родилась, И нету сына у меня. И голос нежности моей Жужжит томительно и зло, Как шмель в оконное стекло В июльской духоте ночей. И в темноте, проснувшись вдруг, Всей грудью чувствовать — вот тут — Затылка невесомый пух И детских пальцев теплоту… А утром — настежь! — окна в сад! И слушать в гомоне ветвей Невыдуманных мной детей Всамделишные голоса. Июль 1940 Москва

525. ПОЭЗИЯ (Из цикла «Стихи о завтрашних стихах»)

Пусть я стою, как прачка над лоханью, В пару, в поту до первых петухов. Я слышу близкое и страстное дыханье Еще не напечатанных стихов. Поэзия — везде. Она торчит углами В цехах, в блокнотах, на клочках газет — Немеркнущее сдержанное пламя, Готовое рвануться и зажечь, Как молния, разящая до грома. Я верю силе трудовой руки, Что запретит декретом Совнаркома Писать о родине бездарные стихи. 1940

526. Я ЖИВУ

Я живу без тебя, В неуютной квартире, Среди шумных соседей и облупленных стен, Я одна в этом плохо проветренном мире. Это быт. Это дом. А похоже на плен. Я взбираюсь под утро на подоконник, Прижимаюсь к стеклу и царапаю мел. Я старею — от слез, от свирепых бессонниц, От неконченых писем, стихов и новелл. Это трудно. Но всё это — только снится. Мир совсем не такой, если снять мишуру, Если вспомнить пронзенные солнцем ресницы. Ты со мной. Ты во мне. Я с тобой говорю. Ты меня не ругаешь за отсутствие пудры, За немодное платье, за мечты о тебе… Ты меня понимаешь, спокойный и мудрый (Не такой, как в Полтаве, а как был на Лабе), Улыбаются умные, добрые губы, Светло-русая прядь закрывает висок. Я тебя называю: «Аэро, любый…» Ты меня — полушепотом: «Еленок…» И становится мир и просторным и светлым. Ты мне волосы гладишь. Не во сне. Наяву. Мы стоим над обрывом. От холодного ветра Ты меня защищаешь. Потому я живу. 15 января 1941 Ростов-Дон

527. ПОДАРОК

Человек… Беспредельно влюбленный В далекие горизонты… В туманные ночи и свежие утра, В росистые травы и нежные цветы, Во все моря света и облака, В молнии, громы и горячие споры, В стихи и краски всех радуг, В хорошие книги и в свою работу… В. Марчихин.

Дарю тебе весь этот мир: Кипенье смрадное асфальта, Ручьев бегущее контральто И в небе ласточек пунктир. И тучи цвета молока, И трепетание мембраны, И шеи динозавров — краны, Взнесенные под облака. В акациях прозрачных сквер, Овал младенческих коленей, И напечатанные тени На желто-розовом песке. И корректуры первых книг, И первые раскаты грома, И первородный женский крик Из окон ближнего роддома… Бери его! Он твой — весь мир! Клубок из боли и блаженства. Но будь к нему непримирим — Владей, корчуй и совершенствуй! Июнь 1941

528. ПИСЬМО ДЕВУШКИ-ДОНОРА

Прости, не знаю, как тебя зовут, Мой друг далекий, раненый боец. Пишу тебе от множества сердец, Что в лад с тобою бьются и живут. Ты видишь? Вся огромная страна Склонилась, как заботливая мать; Чтобы тебя от смерти отстоять, Ни днем, ни ночью не уснет она. Ты слышишь? Весь бесчисленный народ Единой грудью за тебя встает, Чтоб сделать наши нивы и луга Могилой для проклятого врага… Мой друг далекий, ты меня прости, Коль нужных слов я не смогла найти, — Ты кровь пролил за родину в бою… Мой кровный брат, прими же кровь мою! 1941

529. ДВА ПИСЬМА

Оно должно меня найти… Быть может, после долгих странствий Меж полевых почтовых станций, Не раз теряясь по пути, — Оно должно меня найти…  …………………………… Оно совсем не будет нежным, В нем будет очень мало слов: «Я жив, как видишь, и здоров, Тружусь на линии прилежно. Моя „эрэрушка“ со мной, Она мне служит безотказно… Прости, письмо мое бессвязно, Хотя писал его связной». Я напишу тебе ответ, И он совсем не будет нежным: «Живу. Работаю прилежно, А времени для грусти нет. Моя уверенность со мной, Она мне служит безотказно. Прости, письмо мое бессвязно. Вернись с победою домой!..» …………………………… Оно должно тебя найти Меж полевых почтовых станций. Быть может, после долгих странствий, Не раз теряясь по пути, — Оно должно тебя найти… 1941

530. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Жди меня, и я вернусь, Только очень жди… К. Симонов

Это будет, я знаю… Нескоро, быть может, — Ты войдешь бородатый, сутулый, иной. Твои добрые губы станут суше и строже, Опаленные временем и войной. Но улыбка останется. Так иль иначе, Я пойму — это ты. Не в стихах, не во сне. Я рванусь, подбегу. И наверно, заплачу, Как когда-то, уткнувшись в сырую шинель… Ты поднимешь мне голову. Скажешь: «Здравствуй…» Непривычной рукой по щеке проведешь. Я ослепну от слез, от ресниц и от счастья. Это будет нескоро. Но ты — придешь. 1941

531. ПОСЛЕДНИЕ СТИХИ

Эти стихи, наверно, последние. Человек имеет право перед смертью высказаться. Поэтому мне ничего больше не совестно. Я всю жизнь пыталась быть мужественной, Я хотела быть достойной твоей доброй улыбки Или хотя бы твоей доброй памяти. Но мне это всегда удавалось плохо, С каждым днем удается всё хуже, А теперь, наверно, уже никогда не удастся. Вся наша многолетняя переписка И нечастые скудные встречи — Напрасная и болезненная попытка Перепрыгнуть законы пространства и времени. Ты это понял прочнее и раньше, чем я. Потому твои письма, после полтавской встречи, Стали конкретными и объективными, как речь докладчика, Любознательными, как викторина, Равнодушными, как трамвайная вежливость. Это совсем не твои письма. Ты их пишешь, себя насилуя, Потому они меня больше не радуют, Они сплющивают меня, как молоток шляпку гвоздя, И бессонница оглушает меня, как землетрясение. …Ты требуешь от меня благоразумия, Социально значимых стихов и веселых писем, Но я не умею, не получается… (Вот пишу эти строки и вижу, Как твои добрые губы искажает недобрая «антиулыбка», И сердце мое останавливается заранее.) Но я только то, что я есть, — не больше, не меньше: Одинокая, усталая женщина тридцати лет, С косматыми волосами, тронутыми сединой, С тяжелым взглядом и тяжелой походкой, С широкими скулами и обветренной кожей, С резким голосом и неловкими манерами, Одетая в жесткое коричневое платье, Не умеющая гримироваться и нравиться. И пусть мои стихи нелепы, как моя одежда, Бездарны, как моя жизнь, как всё чересчур прямое и честное, Но я то, что я есть. И я говорю, что думаю: Человек не может жить, не имея завтрашней радости, Человек не может жить, перестав надеяться, Перестав мечтать, хотя бы о несбыточном. Поэтому я нарушаю все запрещения И говорю то, что мне хочется, Что меня наполняет болью и радостью, Что мне мешает спать и умереть. …Весной у меня в стакане стояли цветы земляники, Лепестки у них белые с бледно-лиловыми жилками, Трогательно выгнутые, как твои веки. И я их нечаянно назвала твоим именем. Всё красивое на земле мне хочется называть твоим именем: Все цветы, все травы, все тонкие ветки на фоне неба, Все зори и все облака с розовато-желтой каймою — Они все на тебя похожи. Я удивляюсь, как люди не замечают твоей красоты, Как спокойно выдерживают твое рукопожатье, Ведь руки твои — конденсаторы счастья, Они излучают тепло на тысячи метров, Они могут растопить арктический айсберг, Но мне отказано даже в сотой калории, Мне выдаются плоские буквы в бурых конвертах, Нормированные и обезжиренные, как консервы, Ничего не излучающие и ничем не пахнущие. (Я то, что я есть, и я говорю, что мне хочется.) …Как в объемном кино, ты сходишь ко мне с экрана, Ты идешь по залу, живой и светящийся, Ты проходишь сквозь меня как сновидение, И я не слышу твоего дыхания. …Твое тело должно быть подобно музыке, Которую не успел написать Бетховен, Я хотела бы день и ночь осязать эту музыку, Захлебнуться ею, как морским прибоем. (Эти стихи последние, и мне ничего больше не совестно.) Я завещаю девушке, которая будет любить тебя: Пусть целует каждую твою ресницу в отдельности, Пусть не забудет ямочку за твоим ухом, Пусть пальцы ее будут нежными, как мои мысли. (Я то, что я есть, и это не то, что нужно.) …Я могла бы пройти босиком до Белграда, И снег бы дымился под моими подошвами, И мне навстречу летели бы ласточки, Но граница закрыта, как твое сердце, Как твоя шинель, застегнутая на все пуговицы. И меня не пропустят. Спокойно и вежливо Меня попросят вернуться обратно. А если буду, как прежде, идти напролом, Белоголовый часовой поднимет винтовку, И я не услышу выстрела — Меня кто-то как бы негромко окликнет, И я увижу твою голубую улыбку совсем близко, И ты — впервые — меня поцелуешь в губы. Но конца поцелуя я уже не почувствую. 1941