"Современный зарубежный детектив". Компиляция. Книги 1-33

Каголь перевернул несколько страниц. Вегер писал изящным, очень мелким почерком. На изысканном немецком: многие слова я затруднялся перевести. Но главное, в этом одаренном школьном учителе пропадал художник.

— Потрясающие иллюстрации.

— Точные, как фотографии, правда? Но Вегер не только записывал старые сказки и зарисовывал костюмы. Он собрал коллекцию.

Манфред повел меня в глубину огромного зала.

— Естественно, — сказал он, открывая просторный стенной шкаф, — это не оригиналы. Но очень точные копии. Те же ткани, тот же орнамент. Как видите, — добавил он, встряхивая богато расшитый кушак, — тут и раковины есть.

Я был очарован.

— А это тоже копии?

— Нет, это подлинные вещи. Я заплатил за них из своего кармана.

Речь шла о масках Krampus. Манфред надел латексные перчатки и осторожно положил маски на стол, чтобы я мог рассмотреть все детали в резком неоновом свете.

— Вот эта — самая старинная. По оценкам экспертов, она относится к концу четырнадцатого века. Удивительная, вы не находите?

Я не мог оторвать глаз.

— Настоящий шедевр.

— Она вас не пугает?

— По правде говоря, нет. Я бы назвал ее любопытной, забавной. Во всяком случае, не внушающей ужас.

— Все меняется, Сэлинджер. Люди вкладывают другой смысл в понятие ужасного с течением лет, сменой исторических эпох, обычаев и нравов. Но в те времена, поверьте, эта маска нагоняла достаточно страху.

— Ни тебе кино. Ни телевидения, ни даже Стивена Кинга.

— Только Библия, скверно переведенная и еще хуже понятая. И долгие зимние ночи.

— Да Блеттербах позади дома, — прошептал я.

Эти слова у меня вырвались помимо воли. Маска Krampus меня заворожила. Особенно пустые глазницы.

— Вас пугает Блеттербах?

— Можно начистоту?

— Пожалуйста, — ответил Манфред, пряча свои сокровища в шкаф.

— Я нахожу его ужасающим. Доисторическое кладбище.

Манфред повернулся, пристально взглянул на меня.

— Это не ваши слова, верно?

— На самом деле нет, — смутился я. — Но они подходят как нельзя лучше. Это слова Верены, жены…

— Жены Командира Крюна. Она тоже не сама их придумала.

— Неужели?

Манфред вздохнул:

— Не стоит здесь вести такие разговоры, Сэлинджер. Слишком горькие воспоминания. Я бы предпочел продолжить нашу беседу при свете солнца, если вы не против.

3

Манфред вглядывался в фотографию, аэрофотосъемку Блеттербаха, висевшую рядом с головой оленя, вырезанной из сосны.

— Вы не замечаете ничего необычного на этом снимке, Сэлинджер?

— Нет Туристического центра.

— Точно. Знаете, кто это снял?

— Нет.

— Тот же, кто назвал Блеттербах «доисторическим кладбищем».

— Ваш брат Гюнтер?

— Он самый. С вертолета Спасательной службы. Сделал мне подарок на день рождения. Твердил, что только болван вроде меня способен думать, будто можно сделать деньги на таком гиблом месте. Он был убежден, что Блеттербах никому не может понравиться.

— Он заблуждался.

— В те времена многие заблуждались. Но я стоял на своем. Был уверен, что прав. — Манфред повернулся ко мне, и в его глазах я прочел такую решимость, какую мне редко приходилось видеть за всю мою жизнь. — Знал, что это сработает. Вопрос был не в том, заинтересует ли людей Блеттербах, а в том, смогу ли я завладеть таким сокровищем.

— Боюсь, я не вполне вас понимаю.

— Туризм развивался повсюду. В Валле д’Аоста, в Швейцарии. В Австрии. Только здесь у нас этого, казалось, никто не замечал: все были слишком заняты, бросая бомбы и требуя особых законов. Но рано или поздно такая мысль могла прийти в голову кому-нибудь еще.

— А вы хотели быть первым.

— Я хотел Блеттербах, Сэлинджер. Я чувствовал, что могу стать тем человеком, который окажется в нужном месте в нужное время.

— Время показало, что вы были правы.

Манфред кивнул, довольный.

— Да, так говорят. Время показало, что я был прав. Я из небогатой семьи. У нас в Зибенхохе богатых не было. Во всяком случае, в те времена. Молодежь уезжала, старики только и делали, что жаловались, а люди зрелых лет? Или уезжали, или жаловались, что им никак не уехать. У нас в семье было четыре коровы. Четыре. Может, вам бы стоило так начать эту книгу, с четырех коров. Потому что с тех четырех коров началось возрождение Зибенхоха.

— Объясните, пожалуйста.

— Объяснять особо нечего. Отец умер, и я унаследовал все.

— А Гюнтер?

— Закон майората. Первенец наследует все, но должен отдать младшему брату половину стоимости имения, наличными. Половину, — уточнил он, — или треть, или четверть, в зависимости от того, сколько у него братьев. Важно, чтобы земля и постройки не делились.

— Почему?

— Потому, что поделить бесплодную землю Альто-Адидже — значит разрушить семью. Оставить ее голодать, если не хуже. Когда отец умер, я продал коров. Гюнтер ни на чем не настаивал. Говорил, что может сколько угодно ждать своей доли наследства. Он меня считал сумасшедшим, но верил в мою хватку. Вырученные от продажи коров деньги я вложил в мое первое предприятие. В строительную компанию.

— И стали строить Туристический центр?

— Такая мысль уже завелась у меня, но начал я не с этого. Фундамент Центра был заложен только в девяностом году. Компания «Каголь Эдилбау» явилась на свет в восемьдесят втором, в мой тридцатый день рождения: я нарочно выбрал такую дату, поскольку был молод, полон идеалов и это казалось мне очень… символичным. Как бы то ни было, это мне принесло удачу. Первым заказом «Каголь Эдилбау» была починка крыши на птицеферме в Альдино. Я изгваздался в курином помете с ног до головы, но, поверьте, сиял от радости.

— Четыре коровы и мешок гуано. Можно использовать как заглавие.

— Великолепно. Однако боюсь, вы продадите немного экземпляров.

— Гюнтер работал у вас?

Манфред помрачнел.

— Вот уже второй раз вы затрагиваете моего брата, Сэлинджер. Зачем вы это делаете?

— Из чистого любопытства. — Я выбирал слова осторожно, будто ступал по сырым яйцам. — Кроме того, насколько я слышал, Гюнтера многим в деревне не хватает.

Манфред как будто удивился:

— Неужели?