Совсем не герой

Прежде всего, я подумал о своей матери. Всю свою жизнь я думал, что был объектом ее гнева, но теперь, оглядываясь назад, я начал понимать, что дело было не только во мне. Мои друзья и город. Ресторан и тату-салон. Ничто не ускользало от ее презрения.

Всегда ли так было?

Я вспомнил все те гадости, которые она говорила мне на протяжении многих лет, но на этот раз я заставил себя не думать о них. Я вспомнил пасхальные воскресенья и Дни благодарения, когда она жаловалась на работу и беспорядок. Рождественские утра, когда она жаловалась, что никто не позаботился подарить ей что-нибудь вкусненькое. Каникулы, в которых все было не так, начиная с перелета в отель и заканчивая песком на пляже, попавшим под купальник.

Моя мать никогда не была счастлива, и с присущим ребенку нарциссизмом я полагал, что это из-за меня. Но теперь я с внезапной, ослепляющей ясностью понял, что это не так.

Это было из-за нее.

Такое простое открытие, но оно принесло облегчение. Я не нес ответственности ни за нее, ни за ее дурной характер. Осознание этого было настолько важным, что я громко рассмеялся. Столько лет я пытался угодить ей, и ради чего? Просто чтобы дать ей больше поводов для того, чтобы подбросить их мне?

Больше нет. Все было кончено. Никогда больше я не стал бы сомневаться в себе из-за нее.

Я был свободен.

Моей первой мыслью было, как бы я хотел, чтобы Ник был со мной. Мне хотелось рассказать ему о том, что я узнал, поделиться с ним своей победой, но вслед за этой мыслью нахлынула волна грусти. Я ворвался в квартиру Ника, нуждаясь в нем как никогда раньше, и он помог. Но как только все закончилось, он снова отстранился.

Вечер внезапно стал холоднее, и я обхватил себя здоровой рукой.

Возможно, я был не прав, когда давил на него. Возможно, я был эгоистом. И все же я был уверен, что он нуждался во мне так же сильно, как я в нем. А может, и больше. Мы любили друг друга. Мы принадлежали друг другу. В глубине души я понимал это, но понятия не имел, как бороться с его тупостью. Единственное, что я мог сделать, это продолжать бороться с его смехотворно благородными намерениями, которыми он прикрывался. Они были глупыми и бессмысленными, но он так крепко за них держался. Я хотел сорвать их и пролить на них свет, показать их такими, какие они есть на самом деле, что он наказывал себя за ошибку, совершенную в юности. Это приводило в бешенство и изматывало, и я не был уверен, сколько еще раз смогу терпеть боль от отказа.

Я вздохнул, не в силах вернуть себе радость от того, что отчитал свою мать. Я чувствовал себя более потерянным, чем когда-либо.

Я завернул за угол и увидел впереди церковь, ее огни мерцали в темноте, как какой-то маяк, но я не был уверен, был ли это знак проклятия или спасения. Мысли о моей матери и Нике начали отходить на второй план. Реальность того, что должно было произойти, стала ясной в моем сознании, моей единственной целью. Страх расцвел у меня в животе. Это была не бессмысленная паника, которую я испытывал двумя месяцами ранее, а нервное возбуждение, от которого у меня урчало в животе и бешено колотилось сердце.

Я могу это сделать. Но даже мысленно я сопротивлялся, поэтому произнес эти слова вслух.

– Я могу это сделать.
– Это помогло.

Немного.

Ник был на машине и, конечно же, добрался до церкви раньше меня. Я обнаружил, что он ждет меня у двери. Я остановился перед ним, все еще сердитый, все еще сбитый с толку, но в то же время напуганный и остро нуждающийся в поддержке.

Он улыбнулся, придерживая для меня дверь, хотя радость не совсем отразилась в его глазах.

– У вас все получится.

– Где вы были, ребята?
– Спросила Джун, когда мы вошли. Она была очень нервная. Это не помогло успокоить мое собственное растущее беспокойство.

– Просто опаздываю, - сказал я.

– Ну, давай же! Они начнут с минуты на минуту!

Я огляделся, пока мы искали места. Моей матери нигде не было видно. Я ожидал этого, но отца я тоже не увидел. Натан, однако, был здесь и махал мне из глубины зала. Я нервничал из-за того, что он был рядом, но в то же время чувствовал себя прекрасно, зная, что он пришел просто поддержать меня.

Джун, Ник и я нашли свободное место, достаточно большое для нас троих, на одной из холодных жестких скамей. Я сел слева от Ника, а Джун справа. Я посмотрел на пианино, стоявшее в передней части зала. Я оглядел множество лиц. Все люди, которые увидят, как я выхожу на сцену, с ампутированной рукой и всем прочим. Все люди, которые услышат, как я играю.

Возможно, моя мама была права. Возможно, мне стоит уйти.

Нет. Не сейчас. Ты можешь это сделать.

Начинающие студенты выступали первыми, что должно было сыграть нам на руку, но Амелия решила включить все дуэты в программу позже, до того, как более продвинутые студенты сыграют свои произведения. Еще трое студентов исполнили «Оду радости». Все трое были детьми. Все нервничали, но не очень, и я заметил, что зрители все равно аплодировали им. Джун потянулась и взяла меня за руку.

По мере того, как приближалась наша очередь, нервы, которые были напряжены, стали ощущаться как нечто гораздо большее. Что-то настолько реальное и живое, что могло поглотить меня целиком. Что, если мы что-то напутаем? Что, если я забуду ноты? Что, если, когда мы закончим пьесу, никто вообще не зааплодирует?

Что, если они рассмеются?

– Эти следующие студенты учатся у меня всего два с половиной месяца, - сказала Амелия, и я понял, что настала наша очередь.
– Их успехи были замечательными, особенно из-за их уникальных особенностей.
– Я вздрогнул, не зная, как отнестись к ее представлению. Я посмотрел на Джун, чтобы оценить ее реакцию, но не успел, как почувствовал сильную, теплую руку Ника на своем плече.

Я повернулся к нему лицом. Я столько всего хотел ему сказать, но сейчас было неподходящее время. Он все еще выглядел виноватым. Он все еще выглядел грустным. Но он одарил меня улыбкой.

– Я горжусь тобой, несмотря ни на что. У тебя все получится.

Двадцать минут назад мне хотелось придушить его. Теперь все, чего я хотел, это услышать, как он снова произносит эти слова.

Я пропустил следующую часть представления Амелии. Я снова включился как раз вовремя, чтобы услышать, как она говорит:

– Джун Рейнольдс и Оуэн Мид.

Я поднялся на нетвердых ногах, и мы с Джун, взявшись за руки, вышли из зала. Толпа, казалось, затаила дыхание, а затем по ней прокатилась тихая волна шепота.

Они говорят о нас. О двух одноруких пианистах.

– Мамочка, - спросила какая-то девочка, и ее театральный шепот прозвучал слишком громко в тишине зала, - что случилось с их руками?

Я услышал резкое шипение ее матери, пытавшейся успокоить ее.

– Мы не задаем таких вопросов, Аннабель!