Спасите, мафия!

«Покоится здесь парень-шовинист,

Хоть и задирист, но не эгоист!»

Когда я после очередного буйства Ури, приведшего к обильному кровопусканию нашему динамитному мальчику, эту «эпитафию» с траурной харей прочла, он долго за мной по полю гонялся, с целью пустить на колбасу. Впрочем, если б ему реально надо было, он бы меня в секунду изловил, так что, думаю, ему просто скуку развеять хотелось, а не злость выместить. Потому как, изловив таки меня, он вместо того, чтобы закопать мою бренную тушку заживо под яблонькой и превратить мои бесполезные останки в полезное удобрение, просто рассмеялся. Вот тогда-то я впервые и услышала его смех, а он у Гокудеры, кстати, очень заразительный, искренний и звонкий, несмотря на то, что он вечно дымит, как паровоз, и давно уже все легкие прокурил. Кстати, они с Тсуной-саном уже работали по отдельности, всю первую половину дня выгуливая лошадей, причем получалось у обоих просто отменно. Савада-сан перестал думать: «Ах, у меня ни фига не получится, конь сбежит и настанет конец света», — а Хаято с лошадьми нашел общий язык и отлично ладил, припрятав в задний карман брюк весь свой пафос и высокомерие и становясь рядом с ними просто «своим в доску парнем», правда, очень волевым и жестким. Но с нашими конями только так и надо было, так что подобное поведение лишь добавляло очков его авторитету перед нашими жеребцами. После обеда же Джудайме и его «Правая рука» топали к руинам, ставить опыты, хотя Хаято ближе к концу августа всё чаще оставлял Джудайме в лесу с Ямамото-саном и остальными первооткрывателями, возвращался на ферму, выуживал меня из кабинета и тащил на тренировки, делая вид, что он мой репетитор. У меня, кстати, начало неплохо получаться метать ножи в разные стороны, но до него мне всё еще было как до Луны пешком и с гирями в руках. Кстати, что интересно, за нашими тренировками иногда наблюдал челкастый Принц, который корректировал советы Хаято в сторону уточнения: всё же динамит и ножи — вещи разные. Он даже позволил мне несколько раз шваркнуть его стилеты на веревочках, но оказалось, что у них сильно смещен центр тяжести, а нити безумно мешают, и я не представляла, как он умудряется метать их, да еще и не царапать собственную шкуру об эти самые нити, потому как я после подобных экспериментов всегда была как после встречи с Ури в ранний период нашего знакомства, ну, руки мои, по крайней мере, точно.

Если честно, я этого шизика начала уважать, как бы странно это ни звучало, но не из-за его советов и мастерства писаря, и даже не потому, что он стал негласным лидером для наших работничков, и они его слушались беспрекословно — стоило лишь ему хоть слово сказать, как тут же всё выполнялось, и он нам с сестрами очень помогал, следя за дисциплиной и тем, как народ на ферме трудился. Я уважала его по иной причине, и у причины этой было имя греческого происхождения, означавшее «солнечная», то есть «Елена». Наш недокоролёк, птичка певчая, о ней и впрямь очень заботился, хотя проявлял это не в нарочитых действиях, а как-то странно, но неизменно выводя Ленусика из глубочайшей депрессии: то он утаскивал ее на какие-то прогулки, заставляя надевать бальные платья, срывая прямо с работы и нарушая весь процесс ее трудового дня, то он ей что-то заумное рассказывал на оккультную тематику или же повествовал о способах убийств, то устраивал нечто непонятное и, когда Ленка уходила в глубокую депру, начинал закидывать ее стилетами, вернее, метал их так, что ее не задевало, но заставлял двигаться в нужном ему направлении и неизменно приводил к какому-то месту на ферме, откуда потом слышался дикий ржач моей сестры, почти никогда не проявлявшей эмоции так ярко, и безумное шишишиканье самого Принца. Не знаю уж, что он в этих «пунктах назначения» припрятывал, надеюсь, не трупики наших работничков (а что? От Бэла можно ожидать!), но Ленку это всегда выводило из депрессий, и она даже становилась чуть более общительной, хотя это ей несвойственно. Поначалу я думала, что он ее просто жалеет, и однажды, отловив его, приперла к стенке, заявив, что лучше бы он свою жалость засунул куда подальше и не приближался к моей сестре, на что он расшишишикался и заявил:

— Неужели ты и впрямь думаешь, что Принц способен испытывать жалость или сочувствие? Или считаешь, что твою сестру и впрямь есть из-за чего жалеть?

Сказано это было таким тоном, что у меня по спине табун мурашек промаршировал, а Бельфегорище, излучая ауру абсолютного маньяка, добавил:

— Принц знает, какой диагноз стоит у твоей сестры, но не считает это болезнью. И сочувствовать здесь нечему. Это просто ее особенность. А особенные люди Принцу интереснее серых и обыкновенных, годных лишь на то, чтобы стать его мишенью. Она не такая, как все, и потому Принц стал ее другом, но дело не в диагнозе — дело в ней самой. Она очень интересное существо. А ты лучше не вмешивайся. Потому что иначе Принц вынужден будет объявить тебе войну. Он не собирается лишаться друга из-за твоих сестринских амбиций. Если ты вмешаешься… — он сделал паузу, а затем вскинув руки к небу, завопил так, что я аж вздрогнула: — Кабум!!! Принц и тебя не пожалеет. Потому что за своего друга он превратит в кактус любого.

Он тогда ушел, а я еще два дня переваривала его слова и внимательно наблюдала за их общением, после чего пришла к выводу, что он сказал правду, потому как когда моя неуклюжая сестра падала, он не спешил поднять ее и спросить, как она себя чувствует, а лишь молча подавал руку, и то, если был совсем рядом, да и вообще, было видно, что он о ней заботится, но заботится ненавязчиво и несколько отстраненно, словно говоря: «Ты сама по себе, я сам по себе, но всё-таки мы друзья и мы рядом, идем параллельным курсом, но не пересекаемся». Он и впрямь с Ленкой не пересекался, но в то же время и не отдалялся, и, похоже, такая позиция ее более чем устраивала, а меня это заставило его зауважать, потому как я думала, что Бельфегор зациклен на себе, а оказалось, что он может действовать ради друга даже в ущерб своей собственной царственной пятой точке, и я даже начала задумываться, что, если так пойдет и дальше, есть шанс, что он наше пари выиграет, хотя до авторитета в моих глазах ему было так же далеко, как мне до него в мастерстве метания ножей.

Ко всему вышеперечисленному могу добавить, что по вечерам я нередко погружалась в сон наяву, потому как Фран, частенько приползавший ко мне «в гости» после ужина, показывал мне самые настоящие чудеса и явно этим наслаждался, потому как он был рад, что наконец-то его иллюзии не причиняют вред, а, наоборот, приносят радость и улыбки. О да, мой друган научился-таки по-настоящему, искреннее улыбаться, и я была безумно рада этому. Но, кстати, когда он спросил меня в первый раз: «Что ты хочешь увидеть?» — я ему абсолютно честно ответила: «Ничего, лучше просто поболтай со мной, потому как ты мне интереснее иллюзий и куда важнее». Его это тогда вогнало в жесткий афиг, который, правда, выражался лишь в недоуменном взгляде, но именно тогда-то Фран впервые и улыбнулся по-настоящему, во все «тридцать два — норма», а не натянуто и не краешками губ. Он мне поверил, а я поверила ему, и я точно знала, что уж кто-кто, а Фран-то точно мой самый настоящий друг, который меня никогда не кинет и не предаст. Собственно, что интересно, он умудрился получить задание и привел к этому наш диалог, который стоит вспомнить, чтобы объяснить всю странность, ну, или логичность его задания.

Однажды мы сидели на моей койке, и Фран учился показывать карточный фокус, а я руководила процессом, причем он был идеальным учеником — схватывал всё налету, а моторика у него была просто потрясающая. И вот, когда у него получился, наконец, этот самый фокус, я, обмахиваясь веером и сидя напротив парня по-турецки, в одной бежевой футболке и длинной, «в пол» плиссированной черной юбке, простонала:

— Фран, как тебе не жарко в этой куртке и лягушке?!

— Не скажу, что не жарко, но мне так привычнее, — протянул он пофигистично.

— Так на фига париться из-за привычки? — возмутилась я, начиная обмахивать его веером. — Снимай давай! Консерватор, блин!

— А тебе всё же не терпится увидеть стриптиз в моем исполнении, — съязвил парень. — Нельзя быть такой озабоченной в столь раннем возрасте. А то в тюрьме окажешься.

— С чего вдруг? — опешила я, аж перестав мельницу изображать.

— С того, что я несовершеннолетний, — выдал Фран и тиснул из моей лапки замерший у его носа веер. Я переварила информацию и, заржав и с наигранным интересом его разглядывая, вопросила:

— Слышь, чудо в перьях, а верней, в чешуйках, тебе что, всё же двенадцать, а это всё, вместе с начавшей у тебя недавно расти щетиной, грим иллюзионный?

— Нет, мне семнадцать, — со вздохом изрек парниша, пряча веер мне под подушку, — но, кажется, кто-то плохо разбирается в законах.

— Э, нет, — усмехнулась я. — Это ты в законах наших не разбираешься, дорогой мой фокусник, Дармидон Франович. Сто тридцать четвертая статья — педофилия, и сто тридцать пятая — растление, могут быть вменены только лицу, достигшему восемнадцати лет, за деяние, направленное против лица, не достигшего шестнадцати лет. Так что, пардон, но ты у нас тут пролетаешь, как фанера над Парижем! Даже если б я тебя, Боже упаси, в койку затащила — с твоего согласия, конечно — мне бы ничего не смогли вменить. «Мама — анархия, папа — стакан портвейна», — пропела я и грустно добавила: — Хотя я, вообще-то, не согласна, но больно у нас «развитая» молодежь пошла. Правда, не то место у них развивается, лучше бы мозги тренировали, ну да ладно.

— Интересная трактовка, — протянул Фран и, ехидно на меня воззрившись, вопросил: — А почему «Боже упаси»? Исходя из теории «мал еще»?

— Франческо, ты меня совращаешь? — хихикнула я, собирая карты и начиная их тасовать.

— Ни в коем разе, — пожал плечами парень. — Мне это не интересно. Просто любопытно.

— Оу, ну ежели тебе, мистер Апатия, что-то стало интересно, поясню, — расщедрилась я. — Не в возрасте дело, а в моем отношении. Ты ж мне друг, о чем тут можно еще говорить?

— Тоже верно, — глубокомысленно изрек Фран, подняв глазюки к потолку и усаживаясь так же, как и я — по-турецки. — А вот учитель говорил, что отношения не важны. Друг, враг, коллега — какая разница? Если влюбился — вперед.

— Ну, если влюбился — то да, — усмехнулась я. — Вот только я сомневаюсь, что эта гадкая Дикобразина влюбиться способна!

— Ты его так ненавидишь? — озадачился иллюзионист.

— Ну, я его стала немного меньше ненавидеть, — разоткровенничалась я, тасуя колоду со скоростью пулемета, — но он хамит Катьке! А меня это бесит!

— Ты так любишь сестру? — вопросил Фран, который, по его словам, был единственным ребенком в семье.

— Ага, более чем, — кивнула я.

— Хотел бы я иметь сестер или братьев, — протянул француз совсем не ехидно, а как-то печально и обреченно. Я озадачилась, а затем рассмеялась и, хлопнув парня по плечу, заявила:

— Ну и в чем проблема, братюня? Я тебя уже давно воспринимаю как брата. Вот и считай меня сестрой, я не против.

— Это родство с обременением, — съехидничал Фран. — И в нагрузку повесит на меня еще двух сестер.