Спасти огонь

«Я тебе еще не все рассказала». Педро удивился: «Куда уж больше?» Я поведала, какое предложение сделал мне Франсиско Моралес. Педро прекрасно его знал, как выяснилось. Политик старой закалки, член Институционно-революционной партии, не без грешков. За любезностью скрывается злобный хитрый тип. «Он покупал картины у нас в галерее. Денег не жалеет». Известно было, что он занимается нелегальным бизнесом. Судя по слухам в политической тусовке, добавил Педро, из Израиля, несмотря на посольский статус, его чуть не выдворили и не объявили персоной нон грата, и все из-за коррупционных скандалов. Каких — точно неизвестно, но основательно взбесивших израильские власти. Президент немедленно лишил его полномочий, и только так удалось избежать крупного дипломатического конфликта и потоков грязи в прессе. Именно поэтому — а не потому, что якобы обидел президента, — Панчо Моралес оказался на должности директора Восточной тюрьмы.

«Совесть у него отсутствует», — со знанием дела сказал Педро. Рассказывая мне про свою карьеру, Моралес не упомянул управление Федеральной службой разведки и работу в специальном отделе Министерства внутренних дел, занимающемся вопросами политического контроля. Он был экспертом по про-течкам режима, и могущество его состояло в распоряжении гигантским объемом информации. Он имел доступ к самым незначительным данным о любом гражданине: сколько тот истратил за месяц и на что именно, в каком банке хранит деньги, на ком женат, сколько детей, куда ездит, кому звонит и как часто, какую машину водит, какие штрафы получал, сколько налогов не заплатил, есть ли счета за границей, даже что покупает в супермаркете. От этих рассказов Педро мне стало дурно. Я и не представляла, что власти могут собрать столько информации о каждом из нас. «Захочет тебя погубить — погубит. И на секунду не задумается».

«А ты ничего не можешь сделать?» — спросила я. Педро подумал, прежде чем ответить. Моралес — опасный противник. Скорпион, засевший в самом нутре мексиканской политической системы. «В ближнем круге его не любят, — наконец сказал Педро, — но он получает поддержку от нечистоплотных политиков, которые ему чем-то обязаны. Иначе почему, ты думаешь, президент вступился за него? Он слишком много про слишком многих знает». В глубине души я надеялась, что Педро меня сейчас уверит: все будет хорошо. Ничего подобного. «Придется тебе подыгрывать ему, пока мы думаем, что делать. Может, что и получится. Но только не провоцируй его. А то дорого поплатишься».

Сомнений не оставалось: я в ловушке. Колодки сомкнулись вокруг моих щиколоток. Если я попытаюсь вырваться силой, только вызову неостановимое кровотечение. Придется с ним встретиться, хотя от одной мысли об этом тошнит. Не говоря уже о касаниях или поцелуях. У меня внутри все переворачивалось. Но образ Хосе Куаутемока в карцере или под пытками вызывал еще худшую тошноту. Достанется же ему за то, что связался с замужней богачкой, а он и знать не будет, откуда ему прилетело.

Педро пообещал мне помочь. «Ну ты и вляпала нас, милая». Меня немного успокоило, что он сказал это во множественном числе. Как только он ушел, я получила сообщение от Моралеса: «Я же сказал: напиши, как только выйдешь из тюрьмы». Я ответила сухим: «Здравствуйте, директор. Свяжусь с Вами позже». Когда отправила, меня забил озноб.

Потом я поехала в «Танцедеи». Моя новая анархическая хореография набирала силу. Это была самая волнительная моя работа, созданная с таким чувством необходимости творить, какого я не испытывала раньше. Движения, сценография, исполнение обозначали не только начало нового этапа в моей личной жизни, но и метаморфозу всей труппы. Впервые я видела, что все они работают в унисон и с глубоким уважением относятся к моей роли руководителя. Ни одного моего решения не было поставлено под сомнение. Танцоры беспрекословно слушались моих установок. Я все еще была за равноправие, но голосовать по какому-либо поводу в этот раз никого не приглашала. Командую я, и точка.

К ужину я вернулась домой. Припадать к теплому семейному очагу мне становилось все труднее. Эта атмосфера вызывала у меня одновременно чувство безопасности и тревогу. Экзистенциальную шизофрению, которая однажды меня доконает. Этого не происходило только из-за моей глубочайшей любви к детям. Их нежные голоса, поцелуи, объятия помогали мне выпрямлять спину и двигаться вперед.

Той ночью мы с Клаудио занялись любовью. Инициатором была я. Я разделась и прижалась к нему. Взяла его пенис в рот и начала сосать. Клаудио удивился: обычно я старалась этого избегать. Как только у него встал, он остановил минет и вошел в меня. Было больно, я была совершенно сухая и чувствовала, как его толчки буквально повреждают мне стенки влагалища. К счастью, он быстро кончил. Ничего страшного — я искала тепла, а не удовлетворения.

Зря я это затеяла. У меня снова возникло чувство, что я изменяю Хосе Куаутемоку. Вновь интимная близость с мужем отдаляла меня от любовника. Мою связь с Клаудио, искаженную привычкой и ослабленную очевидной разницей в наших взглядах на мир, поддерживали дети, привязанность, совместная жизнь, общий бюджет — что угодно, но совершенно точно не любовь. Я вообще уже не могла припомнить, была ли юогка-нибудь влюблена в него. Любить — любила, очень любила, но он никогда не будил во мне таких импульсов, как Хосе Куаутемок. Если я не виделась с Клаудио, даже когда мы еще не были женаты, я оставалась спокойна, настроение у меня не менялось. От перспективы не увидеть Хосе Куаутемока я начинала едва ли не задыхаться. Я была постоянно одержима желанием знать, что он сейчас делает. Но это не означало, что я хочу бросить мужа, или презираю его, или разлюбила.

Тот раз стал последним, когда мы с Клаудио занимались любовью.

Мясной и Морковка несколько раз меняли дату нападения и наконец решили завалить Хосе Куаутемока во вторую субботу месяца. Сам он весь день провел в сладком предвкушении: предстояла первая ночь с Мариной в люксе. Рили импортант дейт для всех четверых. Только двоим кровушку горячила любовь, а другим двоим — жажда убийства.

Морковка три часа вымачивал пальцы от перчатки, чтобы размягчить. Потом намазал авокадо. Вставить их оказалось не так уж трудно. Мешаются, конечно, дико, но походишь, походишь и привыкаешь. Морковка как раз на днях прочел в газете, что один террорист-мусульманин взорвал несколько человек, спрятав бомбу в заднем проходе. Морковка почувствовал себя злодеем-новатором на уровне мировых стандартов.

Хосе Куаутемок проснулся в ту субботу в расположении духа лучшем, чем у хомяка, которому подарили новое колесо. Нынче ночью у них будет Ночь. Он уже отбросил всякую надежду когда-нибудь в этой жизни переплестись в сладком экстазе с бабой, а вот поди ж ты, вследствие странных узоров судьбы у него, можно сказать, ремейк. Он будет заниматься любовью не с проституткой и не с каким-нибудь эфебом вроде тех, с которыми облегчают железы некоторые кореша, а с любимой женщиной. Да, да, с л-ю-б-и-м-о-й. Он спрашивал себя, что бы произошло, если бы они впервые увидели друг друга не здесь, а на улице, как обычные люди? Вспыхнул бы пожар или каждый пошел бы дальше своим путем? Возможно, в большом и чуждом мире она не заметила бы его. Очередного встречного мужика. Благословенна будь, тюрьма: хоть что-то хорошее принесла.

В душ ходили в две смены: в половине седьмого и в девять. В то утро Хосе Куаутемок решил помыться после завтрака. Он дружил с водой и мылом, в отличие от многих зэков, которые даже и слова-то такого не знали — «душ». Сальные и потные, они бродили по коридорам, обдавая ближних своими ароматами. Хосе Куаутемок считал, что гигиена и физические упражнения — лучший способ избежать деградации личности. Самоубийцы в большинстве своем были неопрятные и вонючие, с корками грязи на спине, полусгнившими зубами, длинными черными ногтями, кожным грибком и гноем в глазах. Смерть настигала их гораздо раньше, чем они вешались на решетке или пропарывали себе сонную артерию куском кафеля. Он не собирался до такого опускаться, тем более теперь, когда его жизнь была исполнена присутствия женщины.

Морковка и Мясной готовились пришить его в первую смену. Обычно он мылся в половине седьмого. Не увидев объект в душе, они приуныли. Готовились-готовились, а он, видите ли, не явился. Они оделись и по-быстрому вернулись в камеру. Пальцы в задницах уже начинали зудеть, и, как бы они ни сжимали ягодицы, чесотка не проходила.

В камере они вынули пальцы и минут десять чесались, а потом спустились в столовку. И вот, пожалуйста, — сидит себе, шкаф, и тако с жирной яичницей хавает. С еще двумя хмырями, незнакомыми. Мясной с Морковкой не знали, что хмыри были из тех, которых дон Хулио приставил для охраны. В половине девятого клиент встал и вышел из столовки. Мясной и Морковка решили пойти следом. Их краем глаза заметил один из хранителей, и они показались ему подозрительными. С чего это они так подорвались? Сделал знак другим: «Этих пасем».