Спелый дождь

Мы над тобой цари,

Твой суд и крест».

...Забыв одно,

Что в самый трудный час,

Припав к погостам тайным,

К обелискам,

Гулаговцы,

Солдаты,

Лишь на вас

Равняю путь

Далёкий свой и близкий.

Корабль моей судьбы

Через ненастья

Идёт еще.

И, дерзостью дыша,

Я понял:

Где идея выше власти -

Пригвождена

К распятию

Душа.

Вот почему

В года большой неволи

Хрипящее ронял:

«Ку-ка-ре-ку!

Реку

Грядущую

Свободу-долю!

Ко-пе-еч-ку

По-дай-те

Ду-ра-ку...»

Хрипел -

В карьерный известняк,

Сдыхал,

Со всей страною

Надрываясь вместе.

Но зов мой

На-гора не долетал

Сквозь горизонт

Рудничного созвездья.

62

ШАГ ТРЕТИЙ

Мне всегда нравились стихи Варлама Шаламова - даже больше, чем

рассказы. Подобно прозревающему слепому, он открывает для себя в сти-

хах мир. Сначала на ощупь... Потом вдруг видит на оттаявшей скале цве-

ток, учится распознавать запахи, краски. И вот уже для нас с такой же

силой звучит симфония жизни. В стихах Шаламов именно поэт. А в рас-

сказах - аналитик.

Михаил Сопин прозы вообще не писал, поэт и аналитик в нем сливают-

ся, а с годами аналитик стал преобладать.

Есть ещё один очень важный момент: Сопин пишет на несколько де-

сятилетий позже. Колымский страдалец исторически не мог видеть того,

что открылось последующему поколению. С тех пор общественное созна-

ние ушло далеко вперёд. Уже издан «Архипелаг ГУЛАГ» А. Солженицына,

раскрыты архивы НКВД...

В конце восьмидесятых двадцатого века в полный голос о лагерях ещё

не говорили, и Московское издательство стихи Сопина на эту тему отмело.

А он входит в неё все глубже. Поначалу это ещё не раскрытие темы - ско-

рее её предчувствие в знакомом песенно-образном строе:

На холме три тополя, три ракиты...

Без весла, без шеста я плыву на плоту...

Но чем круче сворачивает он с освоенной дороги, тем труднее не увяз-

нуть в трясине. Стихи теряют прозрачность, становятся громоздкими, тя-

желовесными, перегружены «непоэтичными» подробностями.

Я уже отмечала удивительную способность Михаила вживаться в про-

шлое. По намёку он способен вновь увидеть пережитое, как на фотографии.

Однажды по запаху огуречной травы в нашем огороде восстановил полно-

стью картину детства, описал, где эта трава росла, как её готовили для еды...

Вот он берёт старое, бросовое, казалось бы, стихотворение, находит

удачную строку - по ней, как по проводнику, возвращается в полузабытое

состояние... Но тогда ещё не было мастерства. А теперь - надо же!
– полу-

чается свежо и интересно.

Первые годы после освобождения - психологическое, даже физиологи-

ческое неприятие прикосновения к лагерной теме. Чтобы описать прав-

диво состояние заключённого, надо было снова влезать в его шкуру. А

организм отторгал: невозможно жить и дышать так, как «это было там».

Но незримое присутствие этой «шкуры» все равно постоянно ощущалось:

И боль моя становится не болью,

А частью жизни, сросшейся со мной.

В то же время возвращение к тому состоянию сулило возможность

освободиться, скинуть с себя эту шкуру. Но она не сползала, приходилось

сдирать вместе с кожей:

А на тёмном стекле

Обнажённо,

До резкого света:

Ирреальная явь,

Тёмно-красные слезы мои.

63

Подстёгивало осознание, что он всё же должен сказать за тех, кто «не

дополз, упал, не додышал»: «Кто не жрал наркомовского хлеба, не сможет

передать его вкус и запах. Говорить надо сейчас. Можно и потом, но потом

будет другое».

...Каждый вечер Миша приносит мне новые пачки стихов. Я снача-

ла прочитываю добросовестно, но в какой-то момент останавливаюсь и

дальше не хочу. Возникает потребность поберечь себя и читателя. Пред-

лагаю сокращения, указываю на непонятность для аудитории некото-

рых строф:

– За разъяснениями надо обращаться в специальные справочники!

Миша молча сгребает листы:

– Дети разберутся!

Я понимаю, что сейчас должна проявить внимание и терпение, но...

иду на кухню и принимаюсь за приготовление ужина.

Спорим из-за уголовного жаргона, который я требую убрать - либо,

в крайнем случае, делать сноски. Сходимся на компромиссах. Теме еще

нужно вылежаться, отстояться, на это потребуются годы.

В поисках энергетики стиха поэт ищет новые выразительные сред-

ства, появляются словообразования типа: «слепо-зряще», «вожделю-

бы», «всезапойные катастрофы», «со зрачками-зонтами», «крестико-

звезды»...

(Сейчас искала это словосочетание и прочла в стихотворении конца

80-х: «На лице моём синем-пресинем СТАВЯТ крестико-звезды, Россия».

Заметьте, тогда поэт ещё выводит Россию из-под удара, обращается к

ней как бы жалуясь. Пока ещё она - высшая инстанция: кто-то ставит

крестико-звезды, а она, Россия, должна рассудить. Через несколько лет

он поправит: «СТАВИТ крестико-звезды РОССИЯ», без запятой в середине

строки).

Пока для него самое страшное - «слепо-зряще и жутко реял идол во-

ждя», «садистские дознания в подвалах» и смак, с которым «дяди» из НКВД

ломали подросткам кисти рук. Пройдет немало времени, прежде чем поэт

придёт к выводу:

«Не в сталинщине только дело - народный зверь сжирал свое нутро».