Спор о варягах

Самое интересное, что это представление о роли внешнего фактора было в наличии уже у классиков марксизма, осознавалось в трудах советских историков (Цвибак 1933: 508-509; Бахрушин 1938; Мавродин 1945: 210, 220) и, отвергнутое марристами и грековской школой (Пархоменко 1939:146; Греков 1949: 448, изд. 1953: 453; Рыбаков 1966: 491; 1982: 177, 258, 293-294, 298, 313-315; 1984: 45-52, 66-68), было в умеренном виде восстановлено Пашуто и его школой (Пашуто 1968; 1968: 21-30; 1970; 1974; Джаксон и Плимак 1988: 44-45,47-49, 51-55).

С одной стороны, все это вроде бы поддерживает суть антинорманист-ской традиции, с другой — выбивает почву из-под противопоставления нор-манизм/антинорманизм в современной науке.]

Воплощая критический анализ в образе весов для проверки аргументов, я вовсе не имел намерения представить дело так, будто я стараюсь подняться над обеими спорящими сторонами, отрешиться от крайностей обеих враждующих теорий и найти некую «золотую середину». Надеюсь, из тона и итога изложения читателю ясно видно, что автор в изучении каждого пункта склоняется на сторону одной из сторон. Я не старался скрыть от читателя свою позицию.

Весы — это, конечно, всего лишь литературный прием, помогающий более убедительно уяснить читателю, на чьей стороне правда, прием, позволяющий показать, что именно объективный анализ фактов приводит к выводу о том, что норманисты правы в одних вопросах и не правы в других. При использовании этого приема читателю особенно легко убедиться, что автор не пытается подменить логику и факты эмоциями, не превращает национальные чувства и политические симпатии или антипатии в доказательства. Образно говоря, читателю при таком положении должно быть лучше видно, что автор нигде не пытается тайком надавить пальцем на чашу весов, любезную его сердцу, не

заменяет весомость доказательств тяжестью авторитетов, не использует аргументов ас! Ногтипет и т. п. А ведь все это случилось в споре о варягах и двести, и сто лет тому назад, и совсем недавно.

Наше рассмотрение спора о варягах подошло к концу. Но самый спор не окончен. Я не говорю здесь о тех политических деятелях от науки, которым вообще дела нет до научной истины и которые не изменили бы своих взглядов, даже если бы сам Рюрик явился с того света засвидетельствовать (на древнешведском языке), что застал у славян развитое государство. Я имею в виду ученых, которые стараются быть объективными. Для ученых спор о варягах, как и всякий научный спор, решается не большинством голосов или влиянием авторитетов, а большинством и весом аргументов. Собранные здесь аргументы против норманизма, конечно, известны ученым-норманистам, а факты, которые не вяжутся с антинорманистской позицией, — известны антинормани-стам. Тем не менее они не отказываются от своих взглядов. Многие из них не согласились бы с предложенной здесь оценкой некоторых аргументов — они, вероятно, готовы предъявить свои соображения на сей счет.

Иные, быть может, надеются найти какие-то новые, еще не известные науке, решающие аргументы. Что ж, в деталях многое еще неясно. Но именно в деталях. Основные аргументы, предъявленные в настоящее время антинор-манистами, если отбросить полемические увлечения и возможные неточности, представляют собой факты такого характера, что их значения не смогут отвести, ни изменить в главном никакие уточнения и изменения деталей.

В этом смысле спор о варягах на сегодня решен. Решен с позиций объективного анализа фактов. По каким-то вопросам решен в пользу норманизма, по другим, более важным, — не в пользу норманизма. Однако проблема ждет дальнейшего исследования. Раскопки принесут новые открытия, обработка материалов выявит новые факты, грядущие исследования филологов откроют не известные ранее связи, а каждый новый этап развития истории дает новое содержание понятиям и новую постановку самой проблемы. Вероятно, в споре о варягах нас ждет еще много нового.

Послесловие 2008 г.

Прошло почти полвека с тех пор, как я написал эту книгу. Как я теперь смотрю на ее текст?

Прежде всего я рад, что я тогда ее написал. Я переворотил гору литературы, сделал кучи выписок, посещал доклады историков, источниковедов, археологов, лингвистов; ходил к русистам, скандинавистам, германистам, классицистам, востоковедам. Я выуживал убежденных (но тогда обычно тайных) норманистов и заядлых антинорманистов,тех и других не только выслушивал, но старался вызвать на споры, искал истину.

Я понимал, что на стороне норманнской гипотезы факты несравненно более весомые и что большая часть обвинений в адрес норманистов надумана. Более того, не формулируя тогда еще для себя это четко, я подсознательно уже чувствовал, что само обозначение «норманизм» — такое же клише советской пропаганды, как и «безродный космополитизм», «морганизм-вейсманизм» и прочие наши -измы, бывшие тогда в ходу. Но я считался с этой рельностью как с неизбежными факторами нашей жизни. Так что я понимал, что, если я хочу выступить с этой книгой и добиться какого-то сдвига проблемы, придется как можно более подчеркнуто осуждать пробелы и ошибки норманизма (а они действительно у норманнского объяснения варягов есть) и с максимальной (для меня) силой выявлять благотворные вклады антинорманизма (а они тоже имеются).

Эта двойственость — заданная близость к официальной доктрине и выпирающая изнутри приверженность к объективной оценке фактов, к непредвзятому выбору, а он чаще всего оказывается «норманистским», — чувствуется с самого начала, с изложения споров Ломоносов — Миллер, Костомаров — Погодин. Я с иронией описываю потуги Миллера и критикую их за вполне вероятную психологическую подоплеку — национальную спесь, но отмечаю его приверженность фактам. Я с симпатией излагаю крикливые ультрапатриотические эскапады Ломоносова, но отмечаю их безосновательность. То же и с отношением к Погодину и Костомарову.

Я прекрасно понимал, что любые мои подвижки в сторону признания фактов, т. е. скандинавского участия, будут расценены как норманизм. При тогдашнем господстве идеологического догматизма никакого шанса на успех такие действия иметь не могли. Нельзя было объявить себя с ходу нормани-стом. Моей важнейшей находкой, я считаю, была идея изменить понятие нор-манизма, сузив его и перенеся в нем акцент на те качества, которые были действительно, бесспорно одиозными, но чрезвычайно мало распространенными в науке. Тогда можно будет говорить многое, ранее считавшееся норманиз-мом, но это уже не будет норманизм. То есть так сузить это понятие, чтобы оно не налезало на нас— на меня и других исследователей, желающих свободно и объективно трактовать факты.

Второй своей удачной находкой той поры я считаю построение концепции норманизма по «лестнице одиозности», то есть по степени приближения к одиозным выводам. Это позволяло отвести антинорманистские обвинения от многих научных положений, а кроме того, давало возможность структурно организовать концепцию, называемую норманистской, связать ее положения воедино, представить как целое.

Третья находка уже просто напрашивалась — оставалось расположить по каждому пункту (на каждой ступеньке лестницы) аргументы в защиту концепции и аргументы антинорманистов в ее опровержение, указать контрположения антинорманистов и их аргументы за и против, чтобы вся структура спора приобрела характер матрицы, в которой можно найти место для каждого факта, для каждого рассуждения, для каждого открытия. Это очень удобно для упорядочения дискуссии и для оценки роли и значения каждого ее элемента.

Пожалуй, жаль, что эта книга так долго оставалась неопубликованной.

Ну а что касается уступок антинорманизму, то ведь они строго ограничены, а я и не задавался целью непременно дать во всем выигрыш норманизму. Кстати, я и сейчас, в новых антинорманистских работах (если отбросить их предвзятость, шовинистическую ангажированость и критиканскую фразеологию), нахожу некоторые ценные вклады. В историографической части — это открытие до-байеровского норманизма у шведов (хотя оно и сильно преувеличено), в части объяснительной — открытие значения кельтского субстрата у варягов, западнославянского компонента в культуре Северной Руси и др.