Спор о варягах
Шрифт:
1. Эпизод с призванием варягов звучал вначале как лозунг борьбы за национальную независимость молодого русского государства. В эпоху, когда летописец излагал этот эпизод, византийский престол и византийская церковь то и дело притязали на «игемонию» над росами (ср. сообщение Кедрина). В этих условиях заявление о том, что русская княжеская власть исходит не от византийского императора, а из иного источника, звучало гордо.
А что до вывода местной династии от «знатных предков» из-за границы (что представляется унизительным на взгляд современного националиста), то такая родословная была тогда обычным способом утверждения знатности во многих династиях: французские короли выводили свой род от троянцев, немецкие властители — от римлян, и т. д. Если первоначальные мотивы летописца могли корениться в ином (в чистой ли
2. Позже этот эпизод был использован для оправдания шовинистических предрассудков и спеси некоторых иноземных ученых на русской службе, вряд ли, однако, Байера, скорее Миллера и особенно Шлёцера [Однако ныне есть мнение, что Байер, Миллер и Шлёцер исповедовали «умеренный норманизм», не имеющий антирусской подоплеки, тогда как был и есть еще «крайний антинорманизм» — см. Котляров 1992.], в этой форме эпизод получил звучание, оскорбительное для патриотических чувств русских людей. Соответственно и новое деление: норма-нисты — хулители русского народа, антинориманисты — патриоты.
3. Затем, с угасанием немецко-русской борьбы в верхах российского общества и пробуждением революционных настроений, этот эпизод воспринимался уже иначе — как доказательство законности и естественности господства правящих эксплуататорских верхов в России и, соответственно, положительно оценивался реакционерами (Карамзин, Погодин) и отрицательно — прогрессивными мыслителями (декабристы, Чернышевский, Костомаров).
4. Далее, с выдвижением шовинизма в качестве одной из главных сил на идеологическом вооружении реакции (уваровская формула самодержавия — православия — народности) и соединением надвигавшейся революции с национально-освободительными движениями, этот эпизод приобрел прямо противоположное значение. Реакционеры, побуждаемые шовинистическими чувствами, конечно, отшатнулись от него, и теперь этот эпизод принимался революционными и демократическими кругами как оружие в борьбе против великодержавного шовинизма (возможно, Ключевский, наверняка М. Н. Покровский) и отвергался сторонниками старого режима (от Иловайского и Гедеонова до эмигрантов Кондакова и Рязановского-старшего).
Когда в середине 30-х гг. XX в. одновременно вышли книги М. Н. Покровского (посмертное издание) в СССР, а Ф. В. Тарановского и Д. М. Один-ца — за границей, то в первой пропагандировалась норманнская теория, а в тех — антинорманизм. И, пожалуй, тогда, выступив в СССР против норманистского норматива, историк рисковал оказаться в большом подозрении относительно политической лояльности.
5. Наконец, четверть века назад — полная перемена фронта: в советской науке единственным направлением стало отрицание норманизма и борьба против него с позиций, которые я уже охарактеризовал как соединение старого антинорманизма со стремлением к новой концепции, а в зарубежной буржуазной науке норманизм укрепился как господствующее течение.
Норманисты не раз выступали с обвинениями, что эта перемена была вызвана конъюнктурными соображениями и что поэтому советские ученые а рп-оп не правы в своих научных утверждениях. В ответ можно было бы указать, что любые историки, сознают они это или нет, никогда не свободны ни от веяний времени, ни от влияния среды, что это не освобождает противника от анализа предъявляемых аргументов, и т. п. Многое можно было бы возразить...
Но когда нас в ответ хотят уверить (стр. 13--14, 16-18), что перемена фронта на 180° была вызвана простым внедрением подлинно марксистских взглядов (почему-то бывших в полном забвении до того) или простой переоценкой фактов (почему-то внезапно поумневшими историками), то за кого нас принимают? За несмышленых детей или наивных идеалистов? Верить в такие случайности, не видеть под сменой научных идей общественные сдвиги — ведь это была бы не марксистская историография, а идеалистическая историография!
Кто же усомнится в том, что такой поворот был связан (и это естественно) с событиями Второй мировой и Великой Отечественной войны и предшествовавшим приходом фашистской власти в Германии, когда норманизм был взят на вооружение германскими агрессорами как
одно из обоснований претензий на господство над славянами! Секретная инструкция, разосланная германским чиновникам за 3 недели до нападения на СССР, ссылалась на летописный эпизод призвания:«Русские всегда хотят оставаться массой, которой управляют. В этом смысле они воспримут и немецкое вторжение. Ибо это будет осуществлением их желания: "Приходите и владейте нами!" Поэтому у русских не должно оставаться впечатления, что вы в чем-то колеблетесь. Вы должны быть людьми дела, которые без лишних слов, без долгих разговоров и без философствования четко и твердо выполняют то, что необходимо. Тогда русские будут вам услужливо подчиняться» (цит. по Шушарину 1964: 244-245).
Но основные идеи этой секретной инструкции уже задолго до нападения перестали быть секретами. И естественной реакцией советских ученых был отпор наглому обоснованию претензий на господство над славянами, отпор всем связанным с этим тенденциям в науке. Это и вызвало огульную борьбу против норманнской теории в целом: некогда было разбирать, что там зловредно, а что — безвредно. Непродуманное™, перегибы все равно, конечно, достойны сожаления (ошибки есть ошибки), но в таких условиях, в общем-то, были закономерны и по-человечески понятны и первая антинорманистская статья Д. А. Авдусина (1953) и брошюра В. В. Мавродина (1949).
Но из этого вытекает, что для правильного определения собственных позиций в политическом аспекте и тенденций дальнейшего развития борьбы по этому вопросу в исторической науке надо бы определить, сохранились или изменились общественные условия, вызвавшие к жизни эти интересы и настроения и определившие эту увлеченность, несомненно, искреннюю, но не во всем достаточно объективную. Вправе ли мы, советские ученые, и сегодня поддаваться этим настроениям, проявлять и сегодня по инерции ту же односторонность, которую проявляли тогда? Не наносит ли это ущерба советской науке?
6. Думаю, что обстановка изменилась. Положение Советского Союза и русского народа в мире не то, что было четверть века назад. Претензии на роль варягов ныне гораздо более абсурдны, чем тогда, а наши враги отнюдь не хотят быть смешными. И если теперь еще проскальзывает нечто подобное в их вылазках, то по той же инерции. Враждебные нам силы все больше обращаются к другому идеологическому оружию.
В связи с этим мне представляется не совсем точной та расстановка сил норманистов и антинорманистов в современной зарубежной науке, которую изобразил И. П. Шаскольский (не говоря уже о В. П. Шушарине). У И. П. Ша-скольского (а особенно у других) получается так, что современные западные норманисты — все реакционеры, шовинисты, заклятые враги советского народа, и если даже это солидные ученые, то значит попросту лишь очень высоко квалифицированные фальсификаторы. А если и попадутся один-два объективных и дружелюбно к нам настроенных ученых, то они, конечно, оказываются антинорманистами.
Однако картина не совсем такова.
В Западной Германии есть лишь один заметный исследователь, разрабатывающий норманнскую теорию, — это Петер Паульсен, действительно фигура темная: бывший фашист, грабивший музеи Восточной Европы, хотя и, надо признать, квалифицированный археолог. Остальные норманистские высказывания историков Западной Германии принадлежат авторам общих курсов, популярных работ и т. п. и большей частью не связаны со специальной интенсивной разработкой соответствующих материалов.
Две главные группы современных исследователей-норманистов — англосаксонская (в основном историки и в значительной части из русских белоэмигрантов) и скандинавская (в основном археологи). Из трех наиболее заметных деятелей этих двух групп Г. Пашкевич эмигрант из Польши, разумеется, не имеет оснований питать к нам нежные чувства и невольно проявляет свою ненависть, несмотря на желание сохранить академический тон. Швед X. Арб-ман — очень серьезный археолог, весьма осторожный в своих заключениях и, помимо норманнской теории, кажется, ничем перед нами не грешен. Датчанин А. Стендер-Петерсен известен как активный сторонник культурных связей и дружбы с советским народом, имеет большие заслуги в исследовании и популяризации древнерусской и русской классической литературы. И если он (вместе с такими, как он), несмотря на свои интересы, принимает и развивает норманнскую теорию, то явно не по злобе, а по иным причинам.