Сталинка

– Ну да, с Поволжья... немец. Не знаю, не спрашивала, но видать не первое поколение его родственников в тех краях родилось. Потому что, говорил Иван, жили в доме, где дед его и отец, да и он сам родились. Однако вся деревня немецкой считалась. Сами они себя немцами помнили. Но пришли голодные годы. И тут односельчане стали, как говорили, на родину предков, то есть в Германию возвращаться. Письма приходили, что жизнь там не в пример сытная. Ну, вот и отец Ивана собрал своё семейство, выправил документы и увёз... на родину предков.
– Анна замолчала, поднялась и неслышно выглянула в коридор:

– Как бы Ваня не услышал, что вот... рассказываю про нас. Не любит он этого. Говорит, что нет теперь такого русского, который бы согласился рядом с немцем жить. - И тяжело вздохнула.

– Так, наши-то, вроде как друзья. Все трое: что твой Иван Соловьёв, мой сын - Петро Сафонов, ну и Николай Давыдов.

– Вряд ли Иван про себя мужикам рассказывал? Но только прятать ему нечего, стыдится тоже нечего, а вот горького хватил до краёв.

– Это ты права, вряд ли жаловаться друг другу станут? Да и кто теперь не хватил? - покачала головой Петровна.

– До войны жизнь в Германии намного легче была. Иван говорил, что уж и приживаться потихоньку начали. А тут война. И получилось, в Германии они русские, в России - немцы.

Анна доварила суп, укутала кастрюлю полотенцем:

– Чтоб не остыл. Проснётся, накормлю.

– А зачем же назад возвращались после войны, если приживаться начали?
– И Петровна поймала

Себя на мысли, мол, с чего это немец, которому и в Германии хорошо, вдруг в Россию направился? Анна будто почувствовала.

– Вот и вам... всякое думается. Потому и рассказываю, не хочу, чтобы в Иване врага видели. После войны в России рабочие руки нужны. Оно и в Германии тоже, но никого не спрашивали. Репатриация. Это погрузили тех немцев, кто из России перед войной переехал, в телячьи вагоны и повезли из Германии в Россию. Семью Ивана тоже погрузили в те самые вагоны, мол, вернули назад в страну, где раньше проживали. Выдали паспорт, в правах восстановили. Только родители его той дороги не пережили. Похоронил он их на разных железнодорожных станциях, сначала отца, потом мать. Названия станций на бумажке записал, так и хранит ту бумажку, и мучается, что их схоронил, а сам жив остался, - голос её дрогнул, но, видимо, наболевшая душа не в силах была дальше нести такую боль в одиночестве. Она опять выглянула в коридор, прислушиваясь, не проснулся ли Иван.

– Кто-то может свои горести и беды на трезвую голову пережить, а кому-то даст водка забыться немного, он и ищет, потом в ней спасения. Помните, вы мне альбом фронтовой Петра Ефимовича показывали и рассказывали, как он всю войну на подводной лодке воевал, да ещё потом два года прихватил. Разве такое проходит бесследно? А каково досталось Петру Ефимычу первенца сына похоронить? Анастасия Петровна, я... ващего сына понимаю.
– Анна, будто поперхнулась. А Анастасия удивилась: к чему Анна всё это ей говорит? Что пережил Петро и вся их семья, ей и так известно.

– Я это к тому говорю, чтобы вы меня понять могли. Ведь и я сына потеряла. И в том моя вина. Ни забыть, ни простить себе не могу.

– Прошлое не вернёшь. Что ж теперь казниться?
– вздохнула Петровна. Анна поправила гладко зачесанные волосы, и продолжила:

– Возле Минска отцепили от состава несколько вагонов с репатриированными немцами и, видать, забыли про них. В одном из этих вагонов ехал Иван. Уже один, без родителей. В октябре снежок пробрасывает. Холодно. Тёплую одежду ещё по дороге отобрали, вроде обыск. Немчура, мол, одно слово. У кого что было припрятано, давно променяли на продукты. Иван приспособился подрабатывать на стройке. Вот и в тот раз, шёл утром на работу, а тут я на дороге без памяти. На руках в больницу принёс.

Петровна смотрела на соседку, и понимала, как тяжело даётся ей этот разговор.

– Моя тётя по материнской линии ещё перед войной в Красноярск перебралась. А мои родители в Минске остались. Жили на окраине, свой дом, огород.
– Который раз Анна замолкала, то ли подбирая слова, то ли набираясь решимости. Не решалась нарушить это молчание и Петровна, но всё-таки, подождав немного, спросила:

– А ребёнок-то? Сынок?

– В тот день уже под вечер, возвращалась домой. Мы с подругой стирали бельё в немецком госпитале. Иначе бы нас в Германию на принудительные работы угнали. До дома осталось рукой подать. А тут бомбёжка. Заскочили мы в развалины соседнего дома, а там немцы... Она назад кинулась, бегом через улицу... не добежала. Даже не вскрикнула, только руки в стороны раскинула, повернулась лицом ко мне и рухнула как подкошенная. А на меня будто столбняк напал. Смотрю и вижу, медленно-медленно поднимается тёмный столб на том месте, где мой дом стоял. И какие-то палки, мусор, ещё что-то летит в разные стороны. И тут тишина настала такая, что я до сих пор помню, как шуршат камешки на осыпающихся стенах. Очнулась от того, что дышать тяжело и острая боль плечи выворачивает. Немец руки мои за спину заломил... грузный, тяжелый придавил к земле. Зажмурилась от страха и отвращения, а перед глазами картина: столб пыли на месте нашего дома. Помню, закричала, не помню что и удар в лицо.
– Анну колотило как от холода. Анастасия налила горячего чая:

– Ну, будет, будет. Всё прошло, быльём поросло. Наши тех немцев перебили...
– ласково, как маленького ребёнка, пыталась успокоить Анну, та отпила глоток и на одном дыхании продолжила:

– Очнулась, немец на мне так и лежит, только тихий какой-то. Столкнула его в сторону, отодвинулась немного, гляжу, у него кусок кровельного железа из спины торчит. Мёртвый он, убило гада. Ночевала там же. Идти не могла. Ноги отнялись. Потом ещё неделю пыталась обломки нашего дома разобрать. Найти останки родителей, да похоронить по-человечески, не смогла. Всё перемешалось. Сказали, прямое попадание. Мгновенно погибли. Меня к себе жить родители погибшей подруги взяли. Было это весной. С тех пор весну я не люблю. Ну, а в октябре нашёл меня Иван на улице.

Тогда, в Минске ждал Иван, когда, наконец, вагон дальше погонят. Заходил в больницу, проведал. Подкормить пытался. Я, чтобы его отвадить, рассказала всю правду о себе. А он перед выпиской говорит, ты одна, я - один. Вместе легче.

Расписались мы. Пошёл он к военному коменданту, проситься, чтоб определил, хоть на какую-нибудь работу. Оказалось нельзя. Предписание у него в Сибири жить. Но помог тот комендант, пристроил нас к эшелону, который шёл в Красноярск. Так мы тут и оказались. Первое время жили у моих родственников, а теперь вот, слава Богу, свой угол.

– А фамилия русская - Соловьёв?
– Удивилась Петровна.

– Иван говорит, пели у них семье хорошо. Вот и фамилия оттуда. А так, в деревне, где родился половина Петровых, половина Плотниковых.

– Н-да. С такими-то фамилиями поневоле в Германии русским будешь, - покачала головой Петровна.
– Значит, назад в Россию привезли и документы выдали? Это ещё ничего. А я вот слыхала, тех, кого немцы угоняли...
– в коридоре скрипнула дверь:

– Анна?
– кашлянул Иван, - Аня?!

– Иду, иду. Мы тут с Анастасией Петровной супчик сварили, - закрыла на минуту глаза, набрала в грудь воздуха, поправила волосы: - Пойду я.

Анастасия смотрела в тёмное окно и думала: "Это же надо - был у Анны ребёночек... от немца. Не решилась оставить его жить. А кто бы в такое время решился? И ребёнок рос бы на тычках, и в неё все кому ни лень пальцем показывали. Намучились бы оба. А так? Того тяжелее вышло. Ну... могла бы скрыть. Немец, нет ли, кто бы знал? Молодая, испугалась, да и отца его... больно ненавидела, - Анастасия вздохнула, покачала головой в ответ на собственные мысли, - того немца нет в живых, но ведь и её Иван по рождению немец. Вот ведь, правду говорят, от судьбы не уйдешь!" - Она ещё раз вздохнула и принялась за нескончаемые кухонные дела.