Старая проза (1969-1991 гг.)
Шрифт:
— Заходите, — улыбаюсь я, — гостем будете. И вешаю трубку.
Странный разговор какой-то.
Да-да, личное и общественное. Знаменитая дилемма. А у нас, хирургов, узнай, что есть что, где то, а где это? Шаврова, например, личное или общественное?
А она уже давно пришла к себя. Я осторожно бужу ее, вырываю из легкого старческого сна, осторожно сматываю бинты. Наташа стоит рядом с лотком в руке, невозмутимая внешне, но по тому, как она напрягается, когда я сбрасываю последние нитки узкой марлевой ленты, я догадываюсь о ее волнении.
Я морщусь и отрываю ватные тампоны, обнажаю оперированный глаз — вот он, узкая щелка с обстриженными
— Что видите? Наш первый и главный вопрос. Сейчас я задаю его с замиранием сердца.
— Вижу… светло… вон окно… — Старческие губы дрожат, будто она хочет что-то вышепнуть и не может. — Все вижу. Боже мой…
Старая-старая, словно отлитая из темного металла, ее рука поднимается над кроватью, движется в воздухе, как бы касаясь всего, что она видит, а не видела она три или четыре года.
Огромный зрачок, тревожно-красный, кровавый белок. Это все пройдет, так и должно быть, но вот что внутри? Я вглядываюсь в черноту зрачка. Да неужели? Нет, быть того не может. После ночных кульбитов…
Это тоже, как сон наяву, — глаз не заволокло мутью, не полопались сосуды, я сразу вижу, что глаз жив и будет жить, и в том — усмешка судьбы.
— Вот… — гладит издали взгядом лепестки Шаврова, — цветочки…
На подоконнике в бутылке из-под кефира большие красные цветы.
Сейчас, без очков, она все видит в тумане, но туман этот ярок и наполнен сиянием цветных пятен. Я снова забинтовываю ее, и мы выходим из палаты.
— Вот такие фокусы! — говорю я, не имея сил скрыть удивления. — Ходи, ищи тут высшей справедливости! Слышала — «цветочки». Счастье, конечно.
— Да, — улыбается Наташа, и ее улыбка радостно-горька. Я знаю — мы думаем об одном, но ее мысль тоньше и, наверно, дальше идет.
И, как бы услышав нас, в конце коридора с бесстрастным, каменным лицом проходит Алла Михайловна.
— Хорошая эта Шаврова, — отворачиваюсь я, чтобы не видеть этого лица. — Жалко, Юрия Михайловича не было. Все же, как ни говори, нам с тобой его радости перепали — «цветочки».
— А вы расскажите ему.
— Расскажу. Нет, это всё не то. Тут… как это говорится? — «личная явка обязательна». Нет, правда жалко! А ведь шансов-то — скажу тебе по секрету — не было.
Говорить больше невозможно, сказано я понято слишком многое, и мы расходимся. Я иду к себе в ординаторскую — ждать событий. Ясное дело, долго ждать не придется. Но меня догоняет сестра дневной смены:
— Там… дедушка в холле…
— Что? — остолбеневаю на полушаге.
— Нет-нет, Александр Павлович, живой! Только он, это… не может…
Ну, конечно, то самое, стариковское. Возраст, наши уколы, операция, наверняка — аденома, и вот его распирает, но нет мочи, уже много часов. Это грозное! И как я не подумал?!
А уж так, было, ладно решилось, чтоб положить его на место Кирюхина, к молодым, ходячим.
Нет, теперь не до того. Теперь — любой ценой, лишь бы только добыть и выпустить несколько этих капель жидкости, пропущенной через дряхлые пути дряхлого тела. Таких драгоценных сейчас капель!
Дед полусидит на кушетке в своей, будто сползшей на глаза, белой чалме из бинтов, губы закушены, руки на животе. В его скорченной фигуре боли куда больше, чем в жалобе или стоне. Я отбрасываю одеяло, нащупываю низ живота. Ну, конечно! Оставив около него сестру, бегу звонить с поста.
— Алло, урология?! Дежурный глазного. Не выручите? Тут старик
у меня, моча не отходит. Аденома? Думаю, есть. Я б сам спустил, конечно, но хорошо бы кто из ваших глянул. Ну, спасибо, братцы! Ага, и хорошую сестру процедурную, только побыстрей, дело плохо.Они приезжают минут через десять — со всем своим невеселым резиново-стальным набором.
Уролог — насупленный парень с хорошим деревенским лицом. Будь я больным, я поверил бы врачу с таким лицом.
— Давно? — деловито спрашивает он, моя руки и готовя перчатки.
— Думаю, часов восемь-девять. В общем, проморгал я. Не учел.
— Бывает. Старый?
— То-то и оно. Девяносто шесть.
Уролог присвистывает. И сразу приступает к работе:
— «Историю» покажите. После операции, так… угу…
С ним сестра, некрасивая и тоже из надежных.
— Ну пошли.
И им идем в холл.
Уролог садится около старика Жаркина, он не торопится, он внимательно смотрит старику в лицо — на острый облупленный нос торчком из-под бинтов, на обветренные смуглые скулы, — и в этой продуманной неспешной работе, в этой нудноватой замедленной основательности я словно узнаю себя, и мне хочется поторопить этого парня, прибежавшего ко мне на выручку, но теперь я обязан ждать и подчиняться ему, может быть, своему спасителю, который всего-то года два-три как расстался с вузом.
— Что, дедушка, не идет? — кричит в ухо старику уролог.
Дед мотает головой.
— И часто с тобой так?
Ясно, паренек хочет отвести от меня беду. Спасибо, брат, спасибо. Дед машет рукой. Что он хочет сказать? Часто? Впервые такое? Непонятно. И долго этот колдун намерен собирать анамнез?
Ну вот наконец он приступает. Сестра помогает, и руки их в перчатках суровы и желты на темной стариковской коже.
Но что-то у них не так. Они оба краснеют и хмурятся, они стараются и не могут. Я вижу на миг отчаяние в его глазах — ах, как не знать мне этого немого крика о помощи в напряженных зрачках товарища, — тогда я с ходу иду на выручку, ободряя прикосновением плеча, но сейчас я не помощник.
По смелой и верной хватке я вижу, что парень и ловок и умел, но загвоздка не в его опыте или знаниях, все дело в девяносто шести годах больного Жаркина В. Н.
Старик вскрикивает, и уролог, я понимаю, концами пальцев чувствует эту наносимую им боль. Они меняют катетеры, все тоньше, тоньше, но успеха нет, ничего не происходит.
— По Фрейеру попробуй, — советую я, мучительно вспоминая обрывки институтской урологии.
— Нет, — отдувается он. — Не пойдет тут.
Старое-старое тело все сильней с каждой минутой отравляется невыведенными ядами. Скоро дед потеряет сознание.
Сестра с испуганным лицом прикидывает тонюсенький катетер, но и он не поможет.
— Как похожу, так маленько идет, — еле выговаривает старик.
— Классика, — зло шепчет уролог. — Никак. Фу ты. Может, по Мерсье? — Он вопросительно смотрит на меня и с сомнением на старика.
Четыре человека в холла.
Минует данное природой время, и их станет трое, а четвертый ненадолго будет обозначен иным, коротким и страшным словом. Все будет очень просто и понятно: «в результате общей интоксикации… при явлениях…. наступила…» О, черт возьми! Неужели эта такая длинная жизнь должна пресечься сегодня на наших руках?! Но мне она почему-то особенно дорога, сам не ведаю почему, а мы… мы совсем не боги. Так неужели мы упустим его из-за такой чепухи? Это мы-то, понаторевшие хирурги, так и не сумевшие провести дурацкий катетер!