Старая проза (1969-1991 гг.)

— Пошли, выйдем на минутку, — тяну я за рукав уролога, и он послушно выходит за мной. — Ну что будем делать?

Он, сощурившись, жестко смотрит в стену.

— Вы же сами видите. Тут никто не введет. Там опухоль — чую — вот такая! — Он сжимает большой кулак. — Запустили старика.

— Ты какой вуз кончал? — спрашиваю, чтоб отвлечься на полминуты и освежить мозги: а вдруг что выскочит путное?

— Второй «мед».

— Ясно. Ну… придумай что-нибудь.

— Думать нечего, пойду еще попытаюсь, но только жалко его очень.

И снова все начинается сначала.

Старик уже заметно ослабел. Потом я беру дело в свои руки. В конце концов, считается, что эту элементарную процедуру я всегда могу сделать, по крайней мере, на «четверку». Но и я упираюсь в живую телесную преграду — сужение или рубец.

— Может, к вам его? — говорю, оставив попытки.

— Оперировать? — качает головой парень и произносит простые латинские слова, смысл которых так ясен — «больному не пережить». Мы загипнотизированы и парализованы его годами. По будь это «О.Ж.» — «острый живот», — мы были бы обязаны вступить в дело ножом, невзирая на годы по витальным основаниям. «Невзирая»?.. И мы ли?..

Нет, не мы, а эти лихие и отважные мужики из экстренной обшей хирургии.

А наш дед все слабеет, он уже лежит, скорчившись на боку, подтянув коленки к подбородку, и если он умрет, то какая долгая, затяжная у него смерть. Она началась давно — слепотой, а жизнь все не отпускает и держит — темнотой, болью, нашими прикосновениями и голосами. И все же это жизнь.

— Александр Павлович! — заглядывает в холл медсестра. — Вас к телефону.

— Кто?

— Не сказали, — пожимает она плечами.

Любопытно узнать, кому это известно о том, что я сегодня здесь? Или звонили домой и мама сказала?

— Будут звонить — скажите, занят.

— Уже несколько раз звонили.

А… несколько раз! Ну тогда понятней.

— А, ладно. Пусть звонят! Не до того.

Мы стоим над стариком Жаркиным в полной беспомощности. Неужели вот так — стоять и ждать, когда дело завершится само собой?

— А-а, вот вы где! — Оживленный и румяный, входит Юрий Михайлович, и сразу становится шумно, будто распахнули окна. По его веселому лицу ашдпо, что он только что от Шавровой. — Здравствуйте! — кивает незнакомому урологу. — Что у вас тут за беда?

Я объясняю в двух словах.

— Паршиво. — Юрий Михайлович берет старика за руку, просчитывает пульс. — Не ахти наполнение. Он слышит чего-нибудь?

— Слы-ышу, — глухо говорит Жаркин.

— Ну вот и хорошо! — неестественно бодро откликается Юрий Михайлович, но лицо его делается тревожным, он наклоняется ко мне. — Смотри — не упусти его.

— Да уж, смотрю! — говорю я с сердцем. — Ты чего прискакал, говорил же — к вечеру.

— Говорил! Да уж… вот…

— Кстати, сударь мой, Шаврова ваша в порядке. Ирония, так сказать.

— Я уже смотрел её сейчас. Да. Стоял, стоял за этими… опорами шаровыми… — и не выдержал. Плюнул и приехал. Вот и все. Я даже не знаю как тебя… Спасибо, Саша! — И он крепко сжимает мое плечо.

— Да что я? Что с ним вот делать? Может, чего придумаешь, свежая голова?

— По Фрейеру пробовали?

— Мы всё пробовали.

Дверь холла приотворяется, и просовывается голова нашей Маши.

— Доктор, — заговорщицки шепчет она. — Э-э… Доктор! К телефону вас.

— Кого? — спрашиваю я.

— А я почем знаю — кто из вас дежурный?

Мы переглядываемся с Юрием Михайловичем.

— Слушайте, Маша, — говорю я тихо. — Кого просят и кто звонит?

— Вас, вас, Сан Палыч, — громко шепчет она мне в ухо и, сложив пальцы колечками, делает себе «очки». — Сама-а!

Я догадываюсь, но все же спрашиваю:

— Ольга Ивановна, что ли? Пусть сестры скажут, что я занят.

— Есссь! — козыряет Маша и пригибается ко мне, часто шепчет: — Да ведь как требует-то, Сан Палыч! Растуды твою! — немедля подай ей Николаева!

— Ах, скажите ей что хотите!

— Есссь… А чего это вы тут мучаетесь-то? Невеселые какие!

— Ладно, спасибо вам, Маша. Идите, пожалуйста.

Уролог смотрит на нас с удивлением.

— Чего это вы? — невозмутимо поднимает бровь Маша. — Мочу, что ль, никак не возьмете?

— Маша, я прошу вас, — говорю я строго, но она уже не слышит меня. она подходит ближе к старику, смотрит на разложенный инструментарий.

— Не идет, ага? — Лицо ее делается строгим, теряет обычное грозно-плутовское выражение. — Дед! — кричит она старику. — Эй, слышь, деда!

— Чего? — еле слышно отзывается Жаркин.

— Потерпи, щас мы тебе поможем, — бормочет Маша.

— Маша, давайте-ка отсюда, — грубовато-любезно говорит Юрий Михайлович. — Ступайте, Маша, не мешайте.

— А я чем мешаю? Вы ж стоите, и всё. Я не мешаю. Я ему щяс сделаю всё.

— Да что вы сделаете? — раздраженно говорит уролог. — Вы что, врач, что ли?

— Ладно, правда, Маша, спасибо, — говорю я. — Вы же не знаете…

— Эт-то почему эт-то я не знаю? — Она гневно раздувает ноздри. — Да я, может, всю войну в госпиталях только это и делала, откуда ты знаешь? И трубок мне энтих не надо ваших. Я без трубок. Чего тыкать-то трубками?!

— Слушай, — быстро говорит Юрий Михайлович. — Что тут у нас происходит, вообще? Три хирурга и…

— Нет-т! — поднимает палец Маша. — Вы, доктор, не правы. Я чего не знаю, не возьмусь! Я всю войну…

— Да тише, вы! — шикает сестра урологического.

— Ты уж молчи! — машет на нее Мария Прошина. — Сопли подбери! Я ж в урологии, может, двенадцать лет дерьмо носила и это вот делала, — она показывает на старика, — без трубок ваших.

— Бред какой-то! — отходит в сторону Юрий Михайлович. — Гнать ее отсюда на все четыре…

— Как без трубок? — вдруг спрашивает уролог. — Вы же понимаете, у него там…

— Опухоль! — истово кивает Маша. — Понятно. Она и не пускает. Шишка-то — во… и не пускает. И на фронте так бывало, когда в живот попадание, часто…

— Ладно, — говорю я, — попробуйте.

— Ну, знаете ли! — возмущенно восклицает Юрий Михайлович. — Я этого вообще видеть не желаю. Ты что, Александр Павлович, в своем уме?

— Хорошо. Что ты предлагаешь? — быстро говорю я. — На, бери катетер, спусти ему мочу — давай!