Старая проза (1969-1991 гг.)

Я смотрю на эту распластанную, неподвижную девушку, которой все оставшиеся дни ходить в темноте, и внутри меня все сильней разгорается дикая, ни разу не испытанная до этого дня ярость.

Я встаю и выхожу из палаты, останавливаюсь в коридоре, часто дыша, будто кто-то сжал в кулак сердце и играет им, то чуть отпуская, то сжимая снова так, что уходит сознание.

Больше нельзя. Немыслимо больше. Что им, моим врагам, от этого моего тихого, молчаливого презрения?! Что им от моей запрятанной ненависти? Разве хоть что-то поколеблется в моем враге от этих нескончаемых, пустых словопрений наедине с собой доктора Николаева?!

Я знаю своего врага. Я узнаю его по тому, как он входит, садится… Окажись здесь тот таксист, я тотчас узнал бы его по десяткам примет.

Ледяная иголка стоит в сердце. Сердце болит? Ничего. Это пройдет. Наверное, что-то меняется в моем лице, я чувствую непривычную жесткость в щеках; глаза раскрываются широко и бесстрашно.

— Вам нехорошо? — Наташа смотрит вопросительно и тревожно.

— Мне? — Я вдруг как бы просыпаюсь — мы стоим вдвоем в коридоре у двери сто пятнадцатой. — Нет-нет…

А она смотрит на меня, не веря, требуя правды.

— Иди, — улыбаюсь я и киваю. — Ничего.

Я гляжу ей вслед — высокая и тяжеловесная, она твердо идет по старому больничному коридору, идет — с правом жить так, как живет, и ходить, как идет.

Гришина я нахожу в коридоре — стоит у окна и высматривает жену.

— Придет, придет. — Беру его за руку. — Ну пошли, посмотрю напоследок.

Он чуть улыбается мне и послушно идет.

У смотровой «темной» комнаты прогуливается Салтыков. Я бросаю на него взгляд, на всю его массивную, мощную фигуру и, глубоко выдохнув, касаюсь спины Гришина:

— Подождите минуточку. Сергей Петрович. — Краем глаза успеваю заметить ироничный, высокомерный взгляд Салтыкова.

Подхожу к каптерке сестры-хозяйки, но она еще не пришла. Нахожу Наташу и Ларису.

— Девочки! После завтрака переведете Салтыкова из бокса в сто двадцатую. На место Гришина. Да-да. Что вы так на меня смотрите? Салтыкова — в сто двадцатую, а в бокс перевезите Кирюхина.

Наташа, а за ней и Лариса не могут сдержать улыбки, и я понимаю, что мой приказ им приятен. Ничего не сказано, но мы отлично поняли друг друга. И тотчас я представляю хорошенькое, холодное, с тщательно накрашенным брезгливым ртом женское лицо. Коллега Широкова, зам нашего главного. И ледяная усмешка в ее серых глазах.

Гришин ждет. Сегодня ему домой. После пяти месяцев и трех операций. И вот он может стоять и смотреть в окно, может увидеть жену.

Ему малость за сорок, сухощавый и скромный — простой, немногословный рабочий человек, слесарь наивысшего класса, тихая звезда своего большого завода. Много ночей протолковали мы о жизни — операции были трудны, и поначалу я дежурил около него сам, потом разговоры эти вошли в привычку, он все лежал с повязкой, и мы играли в шахматы: он — вслепую, я — удивляясь его быстрому и сильному уму.

Ну вот и расставание. И он видит обоими глазами. И в его тумбочке — в ампуле — мои подарки: пять кусочков окалины, извлеченных с глазного дна.

— Просто молодец, — бормочу я, приникнув к окулярам щелевой лампы. Мы говорим в полной темноте, только лучики света мерцают на марсианских конструкциях прибора.

— Это вы молодец, — вышептывают его губы. Мы выходим, зажмурившись после темноты. На скамейке с узлом теплых вещей жена Гришина, расплывшаяся сорокалетняя женщина, около нее двое мальчишек. Она протягивает мне букет крупных гвоздик, розовых и красных.

— Александр Павлович. — Она волнуется, и, как всегда в такие минуты прощаний, я чувствую вдруг внезапную неловкость, а женщина говорит быстро, горячо, волнуясь, — дорогой вы наш спаситель, спасибо вам, мы…

— Ну хорошо, хорошо, — останавливаю ее невпопад.

Мальчишки глядят на меня снизу, а в глазах женщины радость с уже навек прижившимся в зрачках страхом, радость пополам с болью — в окружье глаз, в бровях.

— Берегите его, — говорю я, кладя Гришину руку на плечо. — Пусть первое время не читает. Я там вам все написал, все рекомендации. На работу пока нельзя.

Я чувствую, что говорю глухо к невнятно, неловко поворачиваюсь к Гришину:

— Капли капайте, Сергей Петрович, желтенькие — по пять капель, будет сначала щипать, ничего. Через пару недель приезжайте, покажитесь. Голову пока не мойте и не наклоняйте.

И он, я вижу, слушает меня, как сквозь сон, озирается, беспокойно ловит взгляды жены, сыновей, кивает, потом крепко стискивает мою руку и держит, не отпускает.

— Вот…

— Да-да. — Я прощаюсь и иду на пост. Да! Цветы. В воду их надо пока. Отвезу маме. Навстречу мне делает шаг Салтыков.

Вот он, в своих выпуклых очках, мощный, пружинисто-надежно держащийся на ногах. Ему шестьдесят с небольшим, он ходит с палкой, которая ему не нужна, одет в дорогую бархатистую кофту и домашние спортивные брюки: как больному шефа, как имеющему некие особые заслуги, ему это разрешено в порядке исключения. Он старый и больной человек. У него катаракты. Но я знаю, что и он мой враг, несмотря на все заслуги и послеоперационный период.

— Простите, Александр Павлович. Вы не посмотрите меня? Я останавливаюсь с цветами в руке. Посмотреть? Ну да, конечно. Я не люблю этого человека — за то, что он сильнее меня, сильнее камея ной волей, отточенным умением придавить и отшвырнуть: сильнее веси своей судьбой, дающей ему право быть надо мной даже здесь, в больнице.

— Идемте.

И мы направляемся назад, в смотровую. Я чувствую на своих лопатках его уверенный, начальственный взгляд.

Я знаю, что и он меня не любит, если, конечно, вообще принимает меня в расчет. Я для него, как почти все кругом, лишь пятнышко на пути, вымощенном привилегиями, исключениями к дозволениями быть там, куда других не пускают.

Такова вся ею жизнь, и, наверно, правда, были когда-то эти особые заслуги. Но я знаю, что и заслуги заслугам рознь, и что мой друг никогда бы не стал так часто, даже по мелочам, ссылаться на них, торя себе дорогу напролом.

Я видел заслуженных людей.

Они почти не заметны. Их редко услышишь и не остановишь на них внимания.

Года два назад у нас в отделении появился задумчивый старичок с усложненной глаукомой. Он появился в обычной синей цейхгаузной униформе — в страшноватых штанах и такой же куртке. Он лежал в общей палате, вместе со всеми ходил в столовую, курил трубочку на лестнице и слушал больничные разговоры. Потом оказалось, что он академик, громадная, мировой значимости фигура в химии молекул. Лежали у нас летчики-испытатели после катапультирований на большой скорости, лежали старые ветераны, истерзанные лагерями старые большевики, старые солдаты войны. Все они хотели оперироваться у шефа, и у них было это право.